Ненавижу, когда у нее такой робкий голос. Сразу хочется напомнить ей, кто она такая.

– Ага. Окна не открывай и двери заблокируй.

Я вылезаю из машины и иду по подъездной дорожке. Пучки травы повылезали между плоских круглых камней – видно, любят нарушать общественный порядок. На ходу окидываю взглядом улицу. Свет в доме не горит ни на первом, ни на втором этаже. И мне это не нравится.

Я трижды громко стучу в дверь кулаком; наконец она распахивается. На пороге блондинка с красным опухшим лицом. Глаза тоже красные.

– Все нормально, я в порядке, – лепечет она.

Лицо и грудь у нее в веснушках. И рука, которой она придерживает сетчатый экран от комаров, тоже. Вторую руку я не вижу, ее она прячет за спину.

Я показываю на бейдж и объясняю, что к нам поступил звонок.

– Мэм, мне нужно увидеть ваши руки.

Она быстро показывает мне руку и тут же снова прячет.

– У нас правда все хорошо.

– И все же мне нужно задать вам несколько вопросов. – Я улыбаюсь. – Вы звонили, так что я обязан это сделать. Извините.

Она нервно кивает, оглядываясь через плечо.

– Ваши муж и ребенок дома?

– Да, мы смотрим матч «Балтимор Ориолз». Это все просто ерунда, недопонимание.

– Правда? «Ориолз» играют с «Блю Джейз»? – Я отвлекаю ее, снова демонстрируя бейдж. – Вот, пожалуйста, посмотрите.

– Да, с «Блю Джейз». Слушайте, все в порядке, правда…

– Вы должны внимательно на него посмотреть. Машина у меня без значков. Мало ли, кто я такой. – Я с натянутой улыбкой протягиваю ей бейдж и демонстративно жду.

Она закатывает глаза и берет бейдж той рукой, что прятала за спину. Все происходит очень быстро – она вежливо вертит бейдж в пальцах, отдает обратно, но за эти несколько секунд я успеваю увидеть все, что нужно. Голубоватый синяк вокруг запястья, длинную царапину на предплечье и темное пятно повыше локтя в том месте, где он ее схватил.

– И кто ведет? – спрашиваю я, раз она немного успокоилась. – «Блю Джейз»?

– Да, «Блю Джейз». Что ж, спасибо. Извините, что зря прокатились.

– Вообще-то «Ориолз» сегодня играют с «Янкиз». – Я перешагиваю через порог. – И мне нужно увидеть вашего сына.

* * *

В участке на глазах у Амаль я задерживаю мистера Алекса Хоакина IV – да, он требует, чтобы я называл его «Алекс Хоакин Четвертый» – за нападение второй степени, а его жена поносит меня на чем свет стоит.

– Он ничего не сделал! – визжит она, обращаясь то ко мне, то к капитану, то к стенке. – Я же вам сказала.

– У вашего сына нос разбит. – Я стараюсь говорить максимально спокойно, но это сложно – люди вроде нее выводят меня из себя.

Она снова принимается визжать, а я тихонько пытаюсь внушить ей, что кое-кто может ей помочь, что у меня и номер телефона есть. Сую ей визитку социальной службы, но она не желает ее брать.

Когда я отвожу Амаль в квартиру, где она сейчас живет, она спрашивает, что теперь будет с мальчиком. Я отвечаю, что открою дело и буду приглядывать за семьей, чтобы убедиться, что им с матерью ничего не угрожает. Она сидит на заднем сиденье, такая маленькая и грустная, прилипшие к вискам курчавые волоски похожи на паучьи лапки.

– Ну так что там с твоим парнем? – напоминаю я.

Оживившись, она подается вперед.

– Маркус, я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Может, я даже вскоре смогу познакомить его с бабá. Он очень хочет увидеться с моей семьей… все время спрашивает.

Бедняжка.

– Я с радостью, – говорю я.

– Спасибо, Маркус. А ты-то как? Встречаешься с кем-нибудь?

– Да так, ничего особенного.

Откинувшись на спинку сиденья, она вздыхает:

– Врешь.

* * *

На следующий день я завожу отцу продукты. Бабá живет один. Мама умерла четырнадцать лет назад. И за это время он ничего в доме не поменял, только снял в гостиной фотографии Амаль и повесил мои – из полицейской академии. На снимке я в форме – мое лучшее фото. На груди у меня первая медаль, а брови и бакенбарды все еще черные. Можете поверить, что я пытался красить брови краской для волос? Да, сэр. Будь мама жива, я бы ее попросил это сделать. Я бы, может, и Мишель попросил, но она только скривится и обзовет меня девчонкой. Но я не девчонка, просто странно это, когда в тридцать восемь ты седой.

Бабá, как видит меня, постоянно об этом говорит.

– Ты стареешь. Пора жениться.

Но я не обращаю внимания: если он кого и ненавидит сильнее, чем Биньямина Нетаньяху, так это Мишель Сантанджело. Я вхожу, ставлю пакеты на стойку и начинаю разбирать продукты: консервированный нут, красная фасоль и хлеб, куча хлеба. Отец в неделю по три пакета съедает, а все равно тощий, как моя дубинка. И сморщенный, потому что курит по полторы пачки в день и злится, что я отказываюсь покупать ему сигареты.

– Уалла, я отдам тебе деньги, йа кяльб^[7], – ворчит он.

Но дело не в деньгах, и он это знает. Может сколько угодно обзывать меня собакой, какое мне дело, меня вчера жертва абьюза ублюдком обозвала.

– Молоко сверху поставить или снизу? – спрашиваю я.

– Снизу.

Он, как обычно, сидит в кухне на стуле, пыхтит и читает «Джерусалем таймс» на своем – вернее, на моем старом – айпаде. В древнем бумбоксе, который я слушал, когда учился в старших классах, играет его любимая кассета Умм Кульсум.

– Какого черта творит Абу Мазен? – бормочет он, но ответа от меня не ждет, я-то в Палестине никогда не был.

Когда я был маленьким, у нас никогда не было денег, чтобы куда-то ездить, а после маминой смерти отец и вовсе перестал об этом говорить.

Я спускаюсь вниз ко второму холодильнику. Мама купила его давным-давно, в моем детстве, и поставила в подвале, чтобы делать запасы. Мама в плане покупок была просто волшебницей.

– Гляди, Маркус, – говорила она, указывая на кассу, прежде чем достать купоны. – Скидка два доллара, скидка один доллар, плюс купоны – и восемьдесят девять долларов на экране превращались в сорок. – Вот за что я люблю эту страну.

И кассирша каждый раз расплывалась в улыбке. Мама всех их знала по именам, расспрашивала, как внуки, не болит ли спина, как прошла операция на колене. Восхищалась новыми стрижками.

– Мне многому у вас стоит поучиться, – все время говорила одна из них, белая рыжеволосая леди средних лет, выбивая чек.

Холодильник в нашем маленьком доме работал не покладая рук. Мама всегда готовила столько, что можно было бы накормить Рамаллу вместе с Балтимором.

– Ты знаешь, что у тебя тут лежит целый пакет мелких морковок? – кричу я снизу бабá.

– На верхней полке? – орет в ответ он.

– Ага.

– В большой сумке?

– Ага.

– Запечатанный?

– Да! Он тут!

– Знаю. Не трогай.

– Ах ты старый козел, – бормочу я себе под нос и бегу наверх.

Бабá все так же сидит в кухне на стуле, луч солнца, проскользнув между двух сломанных реек жалюзи, бликует на его чистой лысой голове. На нем коричневая кофта, которую мама связала ему к Рождеству лет двадцать назад, а она все еще держится. В левом кармане пачка «Лаки Страйк» и зажигалка, в правом – носовые платки и пульт от телика. На ногах у отца кожаные лоферы и белые длинные носки.

– Маркус, ты сегодня работаешь?

– С четырех и до двух.

– Не слишком поздно?

– Нормально. – Я вдруг не выдерживаю: – Я вчера вечером виделся с Амаль. Она ездила со мной в патруль.

Отец не отвечает, только откладывает айпад, плечи его каменеют.

Когда он молчит, я нервничаю, а очень мало что в мире способно заставить меня нервничать. Как-то раз я гнался по пустынному переулку за двумя панками, без машины, не зная, придет ли подмога, и то не так дергался, как когда бабá умолкает. Вот почему я тараторю, как метадоновые торчки у нас в участке, просто заткнуться не могу:

– Она диплом сейчас пишет, и там какой-то такой проект, что ей нужно наблюдать за происходящим на улицах.

Отец все молчит, я и не жду ответа, просто мою купленные фрукты и складываю в контейнер холодильника.

– Кстати, она отлично выглядит. Здоровая, сильная. Скорее всего, в дипломе будут одни пятерки. Она через два месяца выпускается, в середине мая…

Я осекаюсь, услышав, как ножки стула со скрипом проезжаются по линолеуму, как айпад со стуком опускается на столешницу. Все это я только слышу, но не вижу, – не поднимая глаз, продолжаю мыть и вытирать фрукты бумажным полотенцем, потому что не хочу видеть, как отец уходит в другую комнату.

* * *

Мамина сестра Надия живет неподалеку, но дом у нее больше и богаче, чем у бабá. Она замужем за Валидом Аммаром, владельцем нескольких торговых центров. Он неплохой человек; правда, из тех, кто приехал в Америку уже при бабках и здесь выгодно их вложил. У него по всему Балтимору недвижимость. Бабá говорит, он славный парень, помогает всем, кто к нему обращается, но даже бабá не станет спорить, что иметь с ним дело себе дороже. Сам целый вечер смолит наргиле в «Аладдине», а тебе весь мозг вынесет, как важно заботиться о здоровье.

– Нужно каждое утро выпивать по стакану оливкового масла, – внушает каждому встречному, восседая в клубах дыма от яблочного табака.

Еще он постоянно твердит, что все наши проблемы начались с маминой смерти.

– Будь она жива, вы бы по-прежнему были вместе.

– Да хрен там, – всегда хочется ответить мне.

Считает, он такой гений, все про нас понимает, а когда мама была жива, постоянно ее критиковал. Не так одевается, имеет мнение по вопросам бизнеса, не каждое воскресенье водит нас в церковь. («Все ваши проблемы», – говорит он, а я понимаю, он это про Амаль. И вспоминаю, что не постоял за ее репутацию, а должен был, когда отец отказался это сделать.)

Валид Аммар, конечно, душнила, но и у него есть кое-что хорошее – это его жена и дети. Раед мой ровесник, мы с ним общаемся, Деметрий весь из себя плейбой, а Ламия очень милая и умная девушка. Похожа на тетю Надию, самую крошечную женщину в мире. Когда я дразню ее из-за роста, она всегда отвечает, что, мол, это просто я слишком высокий для араба, но я не гигант, всего шесть футов, а она мне едва до локтя достает. Я обожаю в шутку класть локоть ей на голову, как на подлокотник, она в ответ лупит меня всем, что под руку подвернется: лопаточкой для торта, книжкой или просто кулаком.

После маминой смерти мы стали по воскресеньям ходить к тете Надие на обед, так приятно было снова есть домашнюю пищу. А когда тетя Надия ездила покупать Ламии одежду к первому сентября, она всегда и Амаль с собой брала, ей ведь едва двенадцать исполнилось, когда мама умерла. Позже я стал по воскресеньям уходить на тренировки Национальной гвардии, а Амаль оставалась у них на ночь. Бабá из-за этого тоже ворчал, ведь Раед и Деметрий еще жили дома, а значит, ночевать там для девочки было неприлично.

– Они же мои двоюродные братья, – возмущалась Амаль.

Бабá просто в толк взять не мог, что ночевки у тети Надии были Амаль жизненно необходимы, ведь сестренка осталась одна в доме с двумя мужиками. А ей нужна была женщина, которая накрасит ей ногти, волосы расчешет и что там еще мамы для дочек делают.

Раед так и не узнал про папины задвиги. И слава богу, не то бы он просто взбесился. А через год он все равно уехал, поступил в Университет Мэриленда, в Колледж-Парк. Сейчас он адвокат и здорово продвинулся в карьере после 11 сентября благодаря тому, что свободно говорит по-арабски. Отец из-за этого его ненавидит. По его мнению, он «предал свой народ».

Когда я окончил полицейскую академию, он мне сказал:

– Послушай, йа кяльб, не позволяй им себя использовать. Прежде всего ты араб.

Я еще подумал, слышь, бабá, в свидетельстве о рождении у меня иначе написано, но вслух ничего не сказал.

Мама выражалась мягче: