Как староста лагеря он уже не раз бывал за этим забором, когда новые эшелоны привозили по несколько сотен мертвецов. Их кучами складывали на дворе. Поляки, работавшие в крематории носильщиками, стаскивали трупы с кучи и срывали с них одежду. Ткани были ценным текстильным сырьем, которое не полагалось сжигать вместе с их бывшими владельцами. Раздевать трупы было нелегким делом. Скрюченные оцепеневшие тела добровольно не расставались с одеждой. Но у носильщиков уже выработалась сноровка. Двое хватали труп. Первый носильщик крепко держал труп, а второй стаскивал верхнюю одежду. Это было жуткое зрелище. Покойник с повисшей головой и вытянутыми вперед руками напоминал пьяного, которого раздевают, чтобы уложить в постель. Судорожно сведенные пальцы крючьями цеплялись за рукава. Сильным рывком куртку или пальто выдергивали из цепких рук трупа. На многих женщинах, особенно доставленных из Освенцима, было надето элегантное шелковое белье. От нежнейшего цвета «сомон» до «перванш». В разрезе сорочки виднелась тощая грудь с торчащими ключицами. Оголенный труп беспомощно валялся в грязи, жалостливо прижав руки и склонив остриженную голову. Разинутый рот, зиявший черной дырой, создавал впечатление, будто покойник до упаду хохочет над этим маскарадом. Ведь в маскараде не было нужды – бедняга и без того давно окоченел.

Кусачками носильщики вспарывали шнуровку на обуви – обычно узловатую бечевку или проволоку, – срывали ее с босых ног. У некоторых трупов стягивали по нескольку пар тончайших женских чулок. Между голыми трупами, лежавшими как попало, бродил еще один заключенный с зубоврачебными щипцами в руках. Он обследовал ротовые полости в поисках золотых коронок. Протезы вырывал целиком. Если они не представляли ценности, он тут же совал их обратно в черную дыру, пристукивая теми же щипцами. Лишь после этого два других носильщика хватали обобранного мертвеца за руки или за ноги, смотря по тому, как он лежал, и оттаскивали к общей куче. Привычными движениями они раскачивали труп, и он шлепался на груду нагой плоти…

Кремер остановился, проигрывая в голове ту картину.

По всему лагерю снова смердело горелым мясом. Острый запах въедался в слизистые оболочки. Высокая труба извергала в небо багровое пламя. Ветер разносил густой черно-бурый чад, повисавший клочьями над лагерем.

Кремер вспомнил одну ночь в августе 1944 года. Это было за несколько дней до бомбежки лагеря американцами. Из окна барака Кремер увидел над трубой такое же, как сейчас, красное зарево и подумал: «Кого это они сжигают среди ночи?» На следующий день по лагерю шепотом передавали: «В крематории расстреляли Тельмана^[6] и сожгли». Был ли верен этот слух? Никто не мог точно сказать. Хотя нет! Один человек знал точно.

18 августа 1944 года команда крематория получила приказ растопить одну печь на ночь. Вечером команду заперли в запасных помещениях при крематории. Эсэсовцам не нужны были свидетели. Однако один поляк-носильщик ускользнул и спрятался за грудой угля во дворе крематория. Он видел, как отворилась калитка в заборе и во двор ввалилась орава эсэсовцев. Они вели человека в штатском. Высокий, широкоплечий, в темном костюме, он шел без пальто, голова была непокрыта.

Незнакомца подтолкнули к входу в камеру – и тут же грянули выстрелы. Эсэсовцы втащили расстрелянного в камеру. Через несколько часов – столько времени им потребовалось, чтобы сжечь труп, – фашисты покинули крематорий. Уходя, один шарфюрер сказал своему спутнику: «Знаешь, кого мы сунули в печь? Коммунистического вожака – Тельмана».

Несколько дней спустя Шюпп, взволнованный, прибежал к Кремеру. В регистрационной книге коменданта он случайно прочел запись о расстреле Эрнста Тельмана.

Кремер долго смотрел на дымовую трубу. В ту ночь ему не спалось, он не мог оторвать глаз от алого пламени, полыхавшего в черном небе. И вот теперь это же пламя снова жгло его сердце. Кремер знал, почему цвет его знамени был алым.

Подойдя к деревянным ступенькам, ведущим в канцелярию, он услышал в громкоговорителе голос Шюппа, разносившийся по всему лагерю:

– Внимание! Проверка линии!

Помедлив у лестницы, Кремер улыбнулся.

После разговора с Кремером Шюпп перекинул через плечо ремень ящика с инструментами и, выйдя за ворота, направился в служебное помещение коменданта.

Удостоверение Шюппа открывало ему доступ всюду. То здесь, то там требовалось что-нибудь исправить, и Шюпп с удивительной ловкостью сумел сделаться незаменимым. Он знал, что его простодушное лицо и находчивость располагают к нему людей, и пользовался этим. Он вытянулся в струнку перед Райнеботом и на грубый окрик: «Чего надо?» – с невинным видом ответил:

– Придется опять проверить линию, господин комендант, несколько динамиков неисправны.

Райнебот, читавший что-то за письменным столом, лениво процедил:

– Наверно, сами чего-нибудь напортачили, а?

С детским изумлением на лице Шюпп возразил:

– И вовсе я не портачил, господин комендант. Проволока теперь такая хрупкая, что провода то и дело рвутся: ведь материал-то военного времени!

– Хватит болтать! Протявкайте, что надо, в микрофон и проваливайте!

Это означало, что Шюппу разрешили привести в действие лагерную радиосеть.

– Так точно, господин писарь.

По его покорному выражению лица нельзя было сказать, что, отворачиваясь, он думал: «Если бы ты, болван эдакий, только знал, что бы я мог с тобой сделать…»

Он подошел и включил радиопередатчик. В проводах загудело. Шюпп подул в микрофон и откашлялся.

– Внимание, проверка линии! Внимание, проверка линии! Даю пробу: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь. Повторяю: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь.

Голос Шюппа был услышан во всех бараках; в оптической мастерской на миг подняли глаза от работы Кодичек и Прибула. В офицерской столовой внимательно слушал голос электрика повар-француз Анри Риоман. Три, четыре, пять – это были цифры ключа и вместе с тем условные номера отдельных членов ИЛКа. Их извещали, что сегодня в восемь часов вечера они должны явиться в известное им место. Риоман стал сосредоточенно помешивать в кастрюле. Прибула и Кодичек многозначительно переглянулись. Очевидно, произошло что-то особенное.

– Проверка линии окончена. Проверка линии окончена.

Шюпп выключил установку, Райнебот, слушавший лишь краем уха, насмешливо заметил:

– До трех, слава богу, вы еще способны считать!

– Так точно, господин комендант, настолько меня хватает.

Сияя, он вытаращил глаза на щеголеватого юнца, который со скучающим видом кивнул ему, приказывая удалиться.

Довольный, Шюпп возвратился в мастерскую.

Незадолго до восьми Бохов отправился к условленному месту встречи. Было холодно и темно. Между бараками изредка появлялись одиночные фигуры. В тамбурах затемненных бараков стояли курильщики, прикрывая сигареты ладонью. Только на длинной дороге, ведущей от аппельплаца к лазарету, было оживленно. Заключенные шли в амбулаторию или возвращались оттуда, торопясь в свои бараки. Рядом с лазаретом находился барак, служивший складом для соломенных тюфяков и больничного инвентаря. Бохов вошел туда. Двое санитаров при свете тусклой электрической лампочки, казалось, были заняты набивкой тюфяков. Когда вошел Бохов, они прервали работу и сдвинули в сторону большой ворох соломы. В грубо сколоченном полу была аккуратно перепилена половица. Бохов приподнял ее и протиснулся в узкую щель. Санитары тотчас передвинули солому на прежнее место. Под бараком был котлован глубиной немногим более одного метра. Вдоль котлована стояли низкие, сложенные из кирпича тумбы, на которых покоился барак, а в поперечном направлении шли опорные балки, поддерживавшие пол. Все это напоминало рудничную штольню. На голой земле валялись куски известки; спотыкаясь о них, Бохов направился в глубь подвала.

Члены ИЛКа, сидевшие на корточках вокруг свечи, прервали разговор, поджидая Бохова. Он подсел к ним, прислушался к спору, который завел поляк Йозеф Прибула. Весть о том, что фашисты оставили город Майнц, со всей очевидностью показывала: американцы расширяли предмостное укрепление у Ремагена и продвигались дальше. Добрая весть! И Прибула от избытка чувств бил кулаком по ладони.

– Скоро и мы ударить!

Но его чрезмерная уверенность вызвала возражения. Кодичек что-то недовольно ворчал, а ван Дален хлопнул Прибулу по плечу.

– Ты очень дельный малый, – сказал он, растягивая немецкие слова, – но очень нетерпеливый.

Добродушное лицо голландского боксера бороздили глубокие морщины. Могучие, густые брови нависали над светло-голубыми глазами подобно двум темным церковным аркам.

Прибула, самый молодой среди них, был и вправду самым нетерпеливым. Ему всегда казалось, что события развиваются слишком медленно.

– Очень нетерпеливый, – повторил ван Дален и, как наставник, предостерегающе поднял указательный палец.

Богорский, положив руку на колено поляку, рассказал о том, что он узнал от приехавших из Освенцима.

– Ударить? Скоро?

Богорский с сомнением покачал головой и нагнулся вперед, так что свеча, призрачно осветив его лицо, проложила на лбу резкие тени.

– Из трех тысяч человек только восемьсот добрались до Бухенвальда, – подчеркнул он.

– Эвакуация – это всегда смерть, – добавил Богорский, резко взмахнув рукой. По потолку метнулась его увеличенная тень.

Все поняли, почему Богорский заговорил об этом. Риоман отбросил кусок известки, который он рассеянно перекатывал из ладони в ладонь. Только Прибула не желал понять Богорского.

– Я говорить, мы не ждать, пока фашисты гнать нас из лагерь. Я говорить, мы пробивать забор и бежать к американцам.

Бохов недовольно засопел, а Богорский покачал головой.

– Нехарашо, – произнес он по-русски. – Американцы еще далеко. Очень далеко. Мы должны отложить или… извините, как это правильнее? – Он вопросительно посмотрел вокруг.

– Выждать, – выручил его Бохов.

– Харашо, выждать. – Богорский поблагодарил улыбкой и продолжал развивать свою мысль: – Мы должны каждый день знать, где проходит фронт. И постоянно следить, где американцы, и что делают фашисты. Когда американцы приехать, не будем держать эсэс в казармах. Забрать эсэс и оружие, и сбежать через забор.

Прибула повернулся и спросил:

– С два-три пистолет, который у нас есть?

Прежде чем Богорский успел ответить, заговорил Риоман. Сопровождая свои слова выразительными жестами, он стал доказывать неукротимому поляку, что тот не прав.

– Ты сам говорить, у нас почти нет пистолё. Как же ты хочешь делать восстань с два-три пистолё? Это ведь… –    Он щелкнул пальцами, не находя нужного немецкого выражения. – Это ведь нонсенс.

И тут все, перебивая друг друга, накинулись на Прибулу, хотя говорить приходилось шепотом. Ему разъясняли, что преждевременное выступление может привести к гибели всего лагеря. Но Прибулу не так просто было переубедить. Он молча выслушивал их аргументы, а меж бровей у него залегла негодующая складка. Ван Дален примирительно похлопал Прибулу по плечу: все-таки следует понять, что нельзя легкомысленно ставить на карту жизнь пятидесяти тысяч человек.

Бохову пришлось успокаивать спорщиков.

– Не горячитесь! – уговаривал он их. – Именно сейчас мы должны сохранить трезвую голову. – Он уперся руками в колени и выпрямился. – Есть еще одно дело. Только мне неясно, как нам следует поступить.

Товарищи насторожились, и он сообщил о санитарной команде, высказав тут же свои сомнения. Богорский покачал головой.

– Ну, харашо, – сказал он. – Они нас ищут, ищут уже давно и еще не нашли. Если найдут – с ловушкой или без ловушки – все равно… Понимаете? Я говорю, не надо бояться. Я говорю, нужна большая осторожность, и все шестнадцать товарищей должны быть умные, очень умные. Понимаете?

С трудом подбирая немецкие слова, он рассуждал, что совершенно безразлично, безобидна ли затея с санитарной командой или скрывает ловушку. Главное здесь – возможность наблюдать за чертой лагеря. Команда будет бродить повсюду: у казарм, у гаражей, у интендантских складов…

Бохов прервал его:

– Может быть, эсэсовцы как раз и хотят заманить команду туда. Что, если они потом посадят одного из товарищей, а то и всех шестнадцать? В карцере их будут обрабатывать до тех пор, пока они не скажут, кому сообщают о своих наблюдениях. Ведь эсэсовцам достаточно «дожать» только одного, чтобы выведать связь с организацией.

– Нет, нет, нет! – сказал упрямо Богорский. – Не с организацией, вовсе не с организацией!

Он предложил установить связь между ним лично и каким-нибудь товарищем из санитарной команды. Но Бохов тоже заупрямился.

– А если тебя выдадут?

Богорский улыбнулся.

– Тогда умрет не аппарат, а один я!

Против этого восстали все и подняли шум. Богорский рассердился. Опасность есть всегда, сказал он. Разве не опасно сидеть здесь и совещаться? Не опасно было создавать такую разветвленную сеть Сопротивления с интернациональными группами? Разве не опасно хранить оружие?

– Мы поклялись молчать и умереть, и я хочу сдержать клятву, – сказал Богорский.