В спальном помещении с трехъярусными нарами нескоро водворилась тишина. Известие о переправе американцев у Ремагена взбудоражило людей. Гефель прислушивался к глухому рокоту голосов. Сосед по нарам уже спал, и его негромкий храп выделялся на фоне общего возбуждения. Раз американцы перешли Рейн, значит, они скоро будут и в Тюрингии, а тогда это уже долго не протянется! ЭТО! Что именно? Что тогда долго не протянется? В слове «это» было что-то недоговоренное. Годы заключения, годы надежд и отчаяния спрессовались в нем в опасный заряд. Слово, маленькое, но весомое, точно граната в руке, и когда придет время… Вокруг шептались, бормотали, мирно посвистывал носом сосед, и Гефель поймал себя на том, что он, как и другие, думал: это долго не протянется… пожалуй, ребенка в углу склада можно будет… Перешептывание, к которому он машинально прислушивался, убаюкало его, унесло куда-то, и ему было приятно, как от ласки тех далеких рук… Внезапно Гефель открыл глаза и рывком повернулся на другой бок. Нет, довольно! Хватит! Ребенка надо убрать – завтра, послезавтра!

Начальник лагеря штандартенфюрер Алоиз Швааль сидел в этот вечер с обоими помощниками, Вайзангом и Клуттигом, в своем служебном кабинете. У Швааля, приземистого, склонного к полноте шестидесятилетнего мужчины с дряблыми щеками и круглым лицом, была привычка, разговаривая, ходить вокруг стола или стульев. Поэтому массивный письменный стол стоял посредине пышно обставленного кабинета. Швааль был явно любителем торжественных речей. Свои слова он всегда сопровождал выразительными жестами и паузами. Форсирование неприятелем Рейна привело его, а еще более Клуттига в состояние нервного раздражения. На диване, позади длинного стола для совещаний, раздвинув ноги, сидел штурмбаннфюрер Вайзанг – перед ним неизменная бутылка трофейного французского коньяка – и прислушивался к спору, разгоревшемуся между Шваалем и Клуттигом. Вайзанг уже изрядно хлебнул. Мутными глазами дога следил он за каждым движением своего хозяина.

Предвидя события, которые должны были последовать за переправой американцев через Рейн, Швааль решил сформировать из заключенных санитарную команду: ввиду постоянных воздушных тревог и угрозы нападения на лагерь она будет придана в помощь эсэсовцам. Вопрос об этой команде и дал повод к спору, который становился все более жарким. Костлявый, тощий Клуттиг, невзрачный человек лет тридцати пяти, с длинным шишковатым носом, стоял перед письменным столом, и его близорукие злые глаза ядовито жалили собеседника сквозь стекла очков. Между ним и начальником лагеря кое в чем существовали непримиримые разногласия, которые сейчас, в этой трудной ситуации, привели к взрыву. Клуттиг не скрывал, что не питает к Шваалю никакого уважения. Его приказы он выслушивал с высокомерным молчанием и если в конечном счете их все-таки выполнял, то лишь в силу того простого факта, что Швааль был выше рангом, как начальник лагеря и штандартенфюрер. Швааль брал верх над Клуттигом только благодаря своему рангу, втайне же испытывал в его присутствии мучительный комплекс неполноценности. Начальнику не нравилось, что Клуттиг всегда идет напролом, и в то же время он завидовал его смелости.

Швааль был труслив, нерешителен, не уверен в себе, однако глубоко убежден, что обладает дипломатическими способностями и в этом превосходит Клуттига, бывшего владельца мелкой плиссировочной мастерской. У Клуттига, разумеется, и быть не могло предпосылок для такого таланта, который Швааль развил в себе за тридцать лет службы в тюремном ведомстве. Он сумел дослужиться до инспектора. В прежние годы они во время попоек иногда в шутку называли друг друга «тюремщиком» и «плиссировщиком», не предполагая, что это подтрунивание когда-либо выльется в опасную ссору. Сегодня это и случилось.

Спор начался из-за состава санитарной команды. Клуттиг решительно восстал против намерения Швааля использовать только политических заключенных из числа тех, кто провел в лагере уже несколько лет. Как начальник Швааль мог себе позволить покровительственно поучать бывшего владельца мастерской:

– Вам, дорогой мой, не хватает знания людей и широты кругозора. Мы должны извлечь выгоду из дисциплинированности коммунистов. Из них никто не удерет. Они держатся вместе – водой не разольешь.

В Клуттиге все кипело. Его возражения становились все резче, а голос приобрел ту колючую озлобленность, которой Швааль втайне боялся; уж очень она напоминала ему голос начальника тюрьмы, где он когда-то служил.

– Я должен обратить ваше внимание на то, что использовать коммунистов в сложившейся ситуации опасно. Возьмите для этой цели других заключенных.

Швааль напыжился.

– Ба-ба-ба! – Он остановился перед Клуттигом, расправил плечи и выпятил живот. – Других заключенных? Профессиональных преступников? Воров?

– В лагере существует тайная организация коммунистов.

– Что они могут против нас предпринять?

Швааль прошелся вокруг письменного стола.

– В лагере есть тайный радиопередатчик!

Клуттиг подошел к столу, и Швааль вынужден был остановиться. Властелин лагеря, великолепно разыгрывая роль великодушного начальника, затеребил пуговицу на мундире Клуттига.

– Вы знаете, что я распорядился запеленговать этот воображаемый передатчик. Результат? Нуль! Не теряйте спокойствия, господин гауптштурмфюрер!

– Я восхищаюсь вашим спокойствием, господин начальник!

Они смерили друг друга холодным взглядом. Шваалю казалось, что у него ширится грудь, но в тот же миг искусственно разыгрываемое самообладание покинуло его, и он закричал:

– Я не распускаю нервы, как вы! Стоит мне приказать, и весь лагерь будет в полчаса расстрелян! Весь лагерь, да, да! Вместе с вашей организацией коммунистов.

Теперь уже и Клуттиг не владел собой. От его костлявого лица отлила вся кровь, и он так заорал на Швааля, что Вайзанг в испуге вскочил и, встав между спорящими, попытался оттеснить Клуттига.

– Постой, Клуттиг, постой!..

Клуттиг презрительно оттолкнул штурмбаннфюрера:

– Пошел прочь, болван! – и опять заорал на Швааля: – Эти негодяи, наверное, уже запасли оружие, а вы ничего не предпринимаете! И, возможно, они уже установили связь с американцами. Я отказываюсь выполнять ваш приказ!

Вайзанг снова попытался выступить посредником.

– Да тебе никто и не приказывает, приказ ведь получает Райнебот…

Но он достиг лишь того, что разозленный Клуттиг рявкнул:

– Заткни глотку!

– Гауптштурмфюрер! – взревел Швааль. От бешенства у него тряслись щеки.

– Я не позволю мной командовать!

– Начальник лагеря пока еще я!!!

– Сук…

Клуттиг вдруг оборвал себя, повернулся и плюхнулся на диван, где до этого сидел Вайзанг.

Так же внезапно, как Клуттиг, отрезвел и Швааль. Он подошел к длинному столу и спросил:

– Что вы только что хотели сказать?

Клуттиг не шелохнулся. Он сидел, свесив голову, бессильно опустив руки на широко расставленные колени. После такой яростной перебранки Швааль, по-видимому, и не ждал ответа. Он подошел к шкафчику в углу, взял рюмки, сел за стол и налил коньяку.

– Выпьем за прошедший испуг.

Он жадно осушил рюмку. Вайзанг подтолкнул Клуттига и протянул ему коньяк:

– А ну, хлебни, это успокаивает!

Клуттиг нехотя взял у штурмбаннфюрера рюмку и залпом выпил, как лекарство, мрачно глядя перед собой. О взаимно нанесенных оскорблениях они, казалось, забыли, и отрезвление перешло у них в душевную усталость. Швааль взял сигарету и откинулся в кресле. Он курил, глубоко затягиваясь. Клуттиг неподвижно сидел, уставившись в пространство, а на тупом лице Вайзанга нельзя было прочесть даже признаков какой-либо мысли. Швааль посматривал то на одного, то на другого и с мрачным юмором наконец сказал:

– Н-да, почтенные, песенка-то наша спета!

Клуттиг ударил рукой по столу и закричал истерично:

– Нет! – Он выпятил подбородок. – Нет!

Швааль видел, что Клуттиг охвачен паникой. Он отбросил сигарету, поднялся и с наслаждением почувствовал, что опять держит себя в руках. За письменным столом на доске висела большая географическая карта. Швааль подошел к ней и стал рассматривать ее с видом знатока. Потом постучал пальцем по булавкам с разноцветными головками.

– Вот как проходит фронт: здесь, здесь и вот здесь. – Он повернулся и оперся руками о стол. – Или что-нибудь не так, а?

Вайзанг и Клуттиг молчали. Швааль подбоченился.

– А что будет через месяц? Через два месяца? А может, даже через три недели?

Ответил на это он сам, ударяя кулаком по карте. По Берлину, Дрездену, Веймару. Доска громыхала. Швааль был удовлетворен. По тому, как Клуттиг стискивал зубы, а Вайзанг беспомощно смотрел собачьими глазами, он заметил, что его слова производят впечатление. Поступью полководца вернулся он к длинному столу и надменно изрек:

– Будем ли мы еще обманывать себя, господа? Нет уж, довольно! – Он сел. – На востоке большевики, на западе американцы, а мы посередке. Ну, что скажете? Подумайте, гауптштурмфюрер? Ведь никому до нас нет дела, и никто нас отсюда не вызволит. Разве что сам дьявол!

Во внезапном порыве глупой бравады Вайзанг швырнул на стол свой пистолет и процедил:

– Меня он не заберет. У меня еще есть вот это.

Швааль не обратил внимания на героический жест баварского кузнеца, и тот бесславно спрятал свое оружие. Начальник лагеря скрестил руки на груди.

– Нам остается только действовать на свой страх и риск.

Тут вскочил Клуттиг.

– Я вижу вас насквозь! – завопил он, опять впадая в истерику. – Вы хотите примазаться к американцам. Вы трус!

Швааль досадливо отмахнулся.

– Пожалуйста, без громких слов! Храбрецы мы или трусы, что мы можем поделать? Мы должны убраться в безопасное место, вот и все. Для этого требуется ум, господин гауптштурмфюрер! Ум, дипломатия, гибкость. – Швааль тряхнул на ладони свой пистолет. – Вот это уже недостаточно гибко.

Клуттиг тоже выхватил из кармана пистолет и помахал им.

– Но зато убедительно, господин начальник лагеря, убедительно!

Они готовы были снова завязать ссору. Вайзанг простер между ними руки:

– Успокойтесь! Не перестреляйте друг друга!

– В кого же вы хотите стрелять? – спросил Швааль почти весело.

– Во всех, всех, всех! – с пеной у рта заорал Клуттиг и забегал по кабинету. Затем он в отчаянии снова плюхнулся на диван и провел рукой по своим редким белесым волосам.

– Время для геройства, пожалуй, прошло, – саркастически заметил Швааль.

На другое утро Клуттигу волей-неволей пришлось передать приказ начальника лагеря Райнеботу. Он сидел с едва достигшим двадцатипятилетнего возраста гауптшарфюрером в его кабинете, который помещался в одном из крыльев здания при входе в лагерь. Райнебот, холеный, подтянутый, резко отличался от Клуттига. Тщеславный молодой человек очень следил за своей внешностью. Розоватые щеки и словно напудренный подбородок без малейшего намека на растительность делали Райнебота похожим на опереточного буффона, однако он был всего-навсего сыном обыкновенного пивовара.

Небрежно откинувшись на стуле и упершись коленями в край стола, он выслушал приказ.

– Санитарная команда? Изумительная мысль! – Он цинично скривил губы. – Кто-то, по-видимому, испугался черного человека?^[5]

Клуттиг, ничего не ответив, подошел к радиоприемнику. Широко расставив ноги и подбоченясь, он стоял перед ящиком, из которого звучал голос диктора, передававшего последние известия:

– …после усиленной артиллерийской подготовки вчера вечером разгорелась битва за Нижний Рейн. Гарнизон города Майнца был отведен на правый берег реки…

Райнебот некоторое время смотрел на помощника начальника лагеря. Он знал, что происходит в душе Клуттига, и скрывал собственный страх перед надвигавшейся опасностью под маской плохо разыгрываемого презрения.

– Пора тебе засесть за английский язык, – сказал он, и его наглая улыбка застыла жесткой складкой в углах рта.