И сейчас, клялся Тристан, он превзошел сам себя. Они с Мойрой держали путь на свадьбу. Старший сын короля брал в жены заморскую принцессу, и дуэт чарующих менестрелей позвали проводить молодых навстречу супружескому счастью и долгожданному миру для двух королевств. Даже король не осмелился просить великого мастера лютни об особенной песне по случаю торжества, но Тристан не мог ударить в грязь лицом перед таким вызовом – он понимал, что ожидания будут высоки, как никогда, и соткал для готовящейся свадьбы свое лучшее музыкальное полотно. Он сочинил балладу о любви. Он написал песню, способную растопить даже самые ледяные сердца, зажечь их пламенем страсти и сделать чуточку прекраснее. Он написал песню, которая говорила языком самого Великого Чувства. Голос Мойры, присоединяющийся к его лютне после задумчивого вступления, звучал подобно воспоминанию о первой влюбленности, подобно клятве перед нежным поцелуем на ночь, подобно шелесту осенних листьев под ногами любимой. На протяжении десяти минут, что длилась баллада, он был самой любовью.

– Смотритель! – вскричал Тристан, вскакивая на ноги. – Я не могу больше говорить об этой песне! Я должен сыграть ее для тебя! Я был к тебе слишком жесток, когда завел этот разговор. Я вижу, как загорелись твои глаза, как твоя душа жаждет услышать эту чудесную музыку, какой пыткой для тебя становится моя речь. Ни одно слово не сделает честь моей песне. Пусть в этот дождливый вечер мы сыграем самую странную нашу премьеру. Прошу тебя, не рассказывай никому об этом сымпровизированном концерте – пускай король и далее тешит себя иллюзией, что моя работа и вправду была посвящена женитьбе его сына. Музыка пишет сама себя, она не предназначена для помпезных свадеб и дурно пахнущих таверн, равно как и моя лучшая песня никогда не будет принадлежать очередному капризному принцу и его напомаженной невесте. Но горе мне! Я вынужден скитаться по городам и весям и выступать перед неблагодарной публикой для того, чтобы заработать себе на кусок хлеба и новые струны для старинной лютни; но, будь на то моя воля, я оградился бы ото всего мира и посвятил себя разговору с вечностью – только я и моя музыка. Как знать, быть может ты, одинокий отшельник, поймешь мою загнанную душу лучше других? Слушай же, слушай!

И с этими словами он привычным движением извлек из футляра лютню и заиграл.

Тристан не солгал, слова и вправду не могли описать его песню. Смотритель чувствовал, как сердце его наполняется непонятным томлением, как по венам его растекается непонятное тепло, как взор его утопает в тумане и ищет, ищет что-то недостающее. Мойра запела, и Смотритель утонул в ее голосе. Разве можно было описать ее пение? Разве можно было подобрать такие слова, которые не принизили бы его божественный полет, не упростили бы его неизбежную сложность, не усложнили бы его очевидную простоту?

Не раз Смотритель чувствовал, как его глаза наливаются влагой, и тогда он смахивал непрошенные слезинки прежде, чем они успевали скатиться по его щекам. Он не отрывал взора от Мойры. Она была столь немногословна до этого – как же чудесно было слышать ее голос! И она пела для него, подумать только! Она приоткрыла для него свою чудесную душу и позволила ей заполнить эту комнату, весь маяк, всю его жизнь. Как хотелось бы, чтобы этот чудесный сон никогда не прекращался, но Смотритель знал, что вещи всегда идут своим чередом. Она прекратила петь, а вскоре смолкла и лютня. Когда песня закончилась, музыканты и слушатель еще несколько минут сидели молча. Наконец Тристан поднялся и, не говоря ни слова, убрал лютню в футляр. Он увидел все, что хотел, на лице Смотрителя. Его мысли уже были во дворце, и он переживал минуту неизбежного триумфа, слушая рукоплескание двух дворов и утопая в восхищенных взглядах двух королевских семей.

Они остались ночевать на маяке. Смотритель уступил Мойре свою кровать, единственную в доме, Тристану постелили на полу, а сам хозяин расположился в погребе.

Посреди ночи Смотритель проснулся и, бесшумно ступая, вышел на крыльцо. Светила полная луна, дождь прекратился, и маяк окутало обещание тишины – то капельки стекали с листьев на мокрую траву и шелестели так, как будто бы дождь еще не прекратился, но вот-вот стихнет. Мойра сидела на крыльце. Ее плечи беззвучно содрогались, головка лежала на руках. Смотритель посмотрел на нее некоторое время, а затем, ступая так же бесшумно, вернулся в дом и сошел в погреб. На следующее утро, когда музыканты собирались в дорогу, он не сводил глаз с Тристана, читая их, как открытую книгу. Мойра не проронила ни слова, но ее спутник также был непривычно молчалив. Он хмурился, и пальцы его время от времени бегали по воздуху, играя на невидимой лютне, повторяя сложные места и размышляя о возможных изменениях. Тристан накинул свой плащ, сухо отблагодарил Смотрителя и вышел на порог, ожидая Мойру и вглядываясь в прояснившееся небо. Тогда Смотритель сделал шаг и встал между ними.

Тристан обернулся и позвал Мойру, та застыла в нерешительности.

– Она не пойдет, – спокойно молвил Смотритель.

Тристан нахмурился. В его голове все еще играла вчерашняя песня, и он не сразу понял сказанное. Тристан позвал Мойру еще раз.

– Она не пойдет, – повторил Смотритель.

Тристан ответил ему недоуменным взором, Мойра не двигалась.

– Мойра, – раздраженно сказал музыкант, – мы должны выдвигаться. Идем!

Но Мойра не тронулась с места.

Тристан шагнул к ней навстречу, пытаясь отодвинуть Смотрителя с пути, но тот не колыхнулся. Рука Смотрителя скользнула к поясу и легла на рукоять охотничьего кинжала. Тристан сопроводил это движение взором, в его глазах вспыхнуло непонимание.

– Она не пойдет, – в последний раз повторил Смотритель, сжимая рукоять кинжала.

Злоба исказила лицо Тристана.

Через несколько дней он сыграл на королевской свадьбе. Сыграл один, встретив теплый, но не восторженный прием, в одиночку исполняя все вокальные партии и аккомпанируя себе на лютне. Он наотрез отказался отвечать на многочисленные вопросы об отсутствии своей прекрасной музы и покинул торжество сразу по окончании своего выступления. Мир так и не услышал балладу Тристана в исполнении более чудесном чем то, что прозвучало на заброшенном побережье одним дождливым вечером.

Мойра стала жить на маяке.

Смотритель не тревожил ее расспросами, а Мойра не ворошила прошлое. Она дарила ему лучи своей невысказанной благодарности, а он дорожил каждым днем, как последним, потому что он знал, что неожиданное счастье никогда не длится вечно.

Счастье треснуло через четыре месяца, когда Тристан вернулся на маяк в первый раз. Он как будто никуда не уходил: его лицо был так же непонимающе нахмурено, его глаза выражали все ту же озадаченность вперемешку с подступающим гневом, неизменная лютня висела на его плече.

– Ты все еще здесь! – воскликнул он, едва завидев Мойру. – Не понимаю! Я искал тебя повсюду, а ты все это время сидела в глуши. Что за странный демарш ты удумала? Что ты хотела мне этим доказать? Довольно ребячества, Мойра, я закрою глаза на твою неуместную выходку. Твоя жизнь не здесь, ты должна петь, создавать музыку, быть моей музой. Пойдем со мной, пусть все будет по-прежнему, – и он протянул ей руку.

Мойра опустила глаза.

– Пойдем! – гневно потребовал Тристан.

– Нет, – если слышно прошептала она, неожиданно гордо встречая его взгляд.

Некоторое время они смотрели друг на друга, а потом Тристан стремительно развернулся на каблуках и бурей вылетел прочь, нарочито задев плечом Смотрителя.

Время снова потекло своим чередом.

Смотритель и Мойра венчались в близлежащем городке, и через некоторое время у них родился сын. Его нарекли Бардом. Смотритель купил коня и стал регулярно наведываться в город. Ранее он был неприхотлив, но теперь следил за тем, чтобы на его столе была только самая отборная еда, а его семья всегда имела новые одежды. Он раздобыл для сына лютню, и Мойра взялась обучить Барда музыке и стихосложению. Тот обнаружил недюжинные способности, и мать улыбалась, наблюдая за его успехами. «Она ни разу не улыбалась мне», думал смотритель без тени ревности. «Я будто снова вижу ее впервые, как в тот вечер, когда она пела для меня». Мойра ни разу не пела для Смотрителя, но с рождением Барда музыка снова поселилась в их доме. Когда мальчик подрос, его лютня стала божеством, королевой. Каждый вечер мать и сын вместе музицировали, сидя у камина, а в погожие деньки они сидели на скалистом берегу и слушали море, он – задумчиво перебирая струны, она – изредка напевая бессловесный мотив или виновато вторгаясь в его робкие, ищущие аккорды с чутким руководством своей флейты.

Через десять лет после своего последнего визита Тристан вернулся. Он снова пришел в дождь на закате солнца, но на этот раз у него не было ни плаща, ни прекрасной спутницы. Менестреля было не узнать. На его плече не было лютни, волосы спутались и отросли до самых плеч, на лице выросла дикая борода, его некогда роскошные одежды превратились в лохмотья, изящные пальцы загрубели, а ладони покрылись мозолями.

Смотритель думал подать ему милостыню, но Тристан рассмеялся ему в лицо и молвил:

– Неужели ты не признаешь меня, вор!

Его голос был все так же ясен и чист, и Смотритель мигом узнал его. Услыхав знакомый тембр, Мойра выбежала из дома и в ужасе вскрикнула, увидев, во что превратился ее странствующий менестрель.

– Смотри, на что ты променяла мою славу! – вскричал Тристан жестом охватывая маяк и пустующий берег. – Смотри, как дешево ты продала свою молодость!

– Здесь тебе не рады, – предостерег его Смотритель. – Уходи!

– Увы! – наигранно вскричал менестрель, заламывая руки и отвешивая нелепый поклон, – моя пьеса окончена! Моя великая музыка оказалась никому не нужна без сладкого голоска нашей восхитительной пташки! Куда же мне податься, бродячему музыканту? Я не нужен ни при одном дворе, ни одна таверна меня не возьмет, меня прогонят даже с деревенских гуляний! О, я пытался найти новую пташку, когда эта улетела, но ни одно чириканье с тех пор не вдохновило мою лютню на хоть одну достойную ноту, и тогда я разбил ее, эту лютню, разбил ее вдребезги, как ты разбил мою жизнь, наглый воришка!

Смотритель молча взирал на то, как струйки дождя сбегают лицу некогда прекрасного менестреля, оставляя на нем грязные разводы. Внезапно Бард, заинтересовавшийся тем, куда так стремительно убежала его матушка, тоже выглянул на улицу и увидел Тристана. Тот окинул мальчика оценивающим взором и довольно ухмыльнулся.

– Уходи! – еще раз предупредил его Смотритель. – Как смеешь ты показывать свой нечистый лик на пороге у той, с кем ты обошелся столь бесчестно и подло? Как смеешь ты осквернять своим словоблудием дом той, чью молодость ты украл? Это ты настоящий вор, менестрель, а не я! Да будь в тебе хоть капля достоинства, ты бы и думать о ней не посмел! Сгинь, а не то…

– Я продал душу! – спонтанно объявил Тристан.

Три пары недоумевающих глаз уставились на него – мать, сын и отец.

– Я продал душу за то, чтобы вернуть тебя, Мойра, – спокойно продолжил менестрель, – и теперь тебе никуда не деться. Пошли!

И он еще раз протянул Мойре руку, и на устах его заиграла безумная улыбка, а в очах его плясали сумасбродные демоны. Мойра пошатнулась и неуверенно облокотилась о дверь. Тристан захохотал.

– Послушай меня, вор, – обратился он к Смотрителю. – Я бесчестен, но не столь бесчестен как ты, а потому не уйду от тебя без подарка. Я дарю твоему сыну проклятие – стоит ему только покинуть этот маяк, и он никогда не найдет дорогу домой. Его звезда упадет сию же минуту. Я сам обращусь в туман и заплету ему ноги, заволоку его глаза, свяжу его путами, а вернуться не дам. Выбирай, вор: что тебе милее? Или, подобно дракону, чахнуть над своим сокровищем до конца твоих дней, или же отпустить его и никогда больше не увидеть?