Не могу взять в толк, почему я не куст сирени

Ну, повесил трубку – это так говорится. На самом деле просто положил мобильник на стол. Ну, может, не просто, а с матом – непроизнесенным, а может, и с произнесенным – это уже неважно. Важно, что я сказал Поллаку, что ее Недашей зовут, и мобильник на стол положил. А айфон вдруг медленно заскользил куда-то. Не знаю, как правильнее объяснить. Ну просто это объяснить нельзя. В общем, стал удаляться. Отдаляться. Уходить. Непонятно куда. Как жизнь. Не знаю как. Но он уходил. Как деньги. Или как водка. Хотя нет, водка понятно куда уходит. Деньги, кстати, тоже понятно – они уходят на водку. А айфон – он уходил не так, как уходит последняя электричка, и не так, как зарядка в ноутбуке. Он уходил – как лето. Или как детство. Или как пена в кружке пива. Медленно, неслышно и неотвратимо – так много лет назад падал теплый снег. И где-то внутри меня, сидящего в полуторакомнатной съемной квартире в Иерусалиме, где-то в районе желудка и немного слева появилось, вернее, даже не появилось, а скорее образовалось, вот точно – образовалось, это правильное слово, ну, потому что ощущение было – оно само, как опухоль, образовалось, даже не ощущение, а понимание; понимание того, что станцию метро «Телецентр» еще не построили, и надо бежать от «Останкино» до «ВДНХ», ибо твое есть царство на земле и под землей, и я, застыв и не двигаясь, побежал, сжавшись в комок в своей полуторакомнатной квартире на Дорот Ришоним, 5; не занимайте левую сторону эскалатора, да будет воля твоя, смута в голове, не могу взять в толк, почему я не куст сирени, а губы нам для чтения молитв нужны; три остановки по Кольцевой, они жили здесь, они жили среди нас, уступайте места беременным женщинам и инвалидам, в жизни есть много вещей, кроме денег; переход на станцию «Проспект Мира», на другой стороне мешают ложечкой чай, да святится имя твое, ее Недаша зовут; их город был мал, они слышали, как осторожно двери закрываются; еще две остановки до «Белорусской»; им было жарко вдвоем, не введи нас во искушение и не пизди; ее зовут мекудешет; я люблю, потому что падал теплый снег, или это болит, потому что падал теплый снег; почему я не куст сирени, так красиво бы на меня падал теплый снег; иже еси на небеси; дети любви, не забывайте свои вещи; неужели это непонятно, мы уснем в твоих мягких лапах, так и твердить бы век; посвящаешься мне этим кольцом во имя Моше и Израиля; перешел на Замоскворецкую линию; твои уста с моих весь грех снимают; будьте взаимно вежливы мекудешет аминь; еще две остановки до «Сокола»; они не были боги, откуда им знать о подозрительных вещах; про добро и зло сообщайте машинисту поезда; верни мне грех мекудешет; просьба освободить вагоны; избавь нас от лукавого, мекудешет; они плыли по течению, падал теплый снег, они были живы; да будет воля твоя; они жили среди нас, двадцать шесть минут на небе и на земле, не считая пересадок; мой мобильник медленно скользит в полной тишине неизвестно куда, а станция метро «Телецентр» еще не построена и не будет построена никогда; не введи нас во искушение, теплый снег, а Коэн стакан разбил.

И я тоже стекло разбил. У телефона. Не потому, что по канонам иудаизма, а потому, что мобильник упал. И звук такой был – как будто где-то очень далеко, на другой стороне, мешают ложечкой чай. А я – я так и не могу взять в толк, почему я не куст сирени.

Странно как-то. И неуютно

Сам мобильник не пострадал, просто экран трещинами пошел. Не страшно, рядом с моим домом есть мастерская на улице Лунц, 1. Там за двести шекелей можно новый поставить. Просто странно как-то. И неуютно. Как будто это не экран, а я пошел трещинами. И даже куски стали отваливаться. Ощупал себя – вроде бы все на месте, а вот к зеркалу подойти побоялся. Глупо, конечно, но кто знает, что бы я там увидел. А Коэн – тот, который Леонард, – сказал, что есть такой момент по вечерам, когда отчаяннее всего нужна просто рука на плече. Леонард был настоящим Коэном и понимал, что, когда у тебя вдруг упал мобильник и экран пошел трещинами, очень важно, чтобы кто-то просто положил тебе руку на плечо и объяснил, что это не ты пошел трещинами, а экран. И что на улице Лунц, 1, есть лавчонка, там за двести шекелей можно новый экран поставить. А еще за тридцать пять шекелей – противоударную пленку. Наверняка там и на людей тоже пленку противоударную можно поставить, надо узнать, сколько это стоит. Это уже я подумал. Вслух. А Коэны – Итан и Джоэль – услышали, что я это подумал. Ну потому что я это вслух подумал. И Коэн – тот, который Итан, – сказал, что у него дурное предчувствие. А Коэн, который Джоэль, – не согласился. Сказал, что у него – хорошее. Так что поровну. А стол – ну с которого мой телефон упал, – он нет, он ничего не сказал, столы не умеют говорить, но он скособочился. Может, ему было неудобно, что с него айфон упал, и поэтому он скособочился, а может, он скособочился, и поэтому с него телефон упал. А потом я понял, что пол тоже скособочился. Я это по водке понял. Она тоже скособочилась. Ну когда бутылка прозрачная – видно, сколько водки осталось. Бутылка была прозрачная – стандартная «Хортица», а вот водка в бутылке – скособоченная. Уровень не ровный был, а скособоченный. Как у стола. И у пола. Вся моя полуторакомнатная квартира на Дорот Ришоним, 5, скособочилась. А телефон упал, и стекло треснуло. Если бы не это стекло, я бы так и сидел в квартире наедине с водкой и жалел себя, пока водка не кончилась или пока я сам окончательно трещинами не пошел. А так мне было странновато сидеть в скособоченной квартире и пить скособоченную водку. Я подобрал со скособоченного пола мобильник и пошел в мастерскую на улицу Лунц, чтобы экран новый поставить. И противоударную пленку. А может, и на себя тоже. Ну потому что странно как-то. И неуютно. И кто знает, что может еще случиться.

Иерусалим скособочился

Случаться начало уже в подъезде. Ступеньки тоже скособочились. И Дорот Ришоним, на которую я вышел по скособоченным ступенькам, – тоже скособочилась. И Иерусалим – скособочился. Весь. А еще лужа. Она около моего подъезда всегда была. Ну когда дожди были. Дождь сегодня был, и еще какой, а лужи не было. Вернее, была, но у соседнего дома, где отродясь луж не было, ну потому что там улица вверх шла. А сейчас на скособоченной Дорот Ришоним у соседнего дома номер 7 лежала лужа. Точно такая же лужа, что раньше всегда была после дождя на Дорот Ришоним, 5. Похожая на Папуа – Новую Гвинею в географическом атласе. Не то чтобы я помнил, как выглядела Папуа – Новая Гвинея в географическом атласе, у меня даже атласа никогда в жизни не было, просто, когда я первый раз увидел эту лужу, я подумал, что она выглядит точно так же, как Папуа – Новая Гвинея. Не знаю почему. И с тех пор я много раз встречался с этой лужей, и всегда она выглядела именно так – как Папуа – Новая Гвинея. И вот теперь эта лужа, похожая на Папуа – Новую Гвинею в географическом атласе, сменила прописку и лежала себе вместо Дорот Ришоним, 5, на Дорот Ришоним, 7, делая вид, что так и надо. И что меня она вообще не знает. Но бог с ней, с лужей. Но в этой луже отражалась колокольня церкви Сан-Сальвадор, а этого уж никак не могло быть, и неважно, где лежала лужа – на Дорот Ришоним, 5 или 7. Но колокольня отражалась. А Иерусалим – скособочился.

Достучаться до небес

Какое-то время мы с лужей молча смотрели друг на друга. Звучала музыка. Немая. И какая-то одинокая, что ли. Наверное, это была музыка неба. Небо тоже отражалось в луже. Я попробовал достучаться до него. До неба. Хрен. Небо пошло рябью и исчезло. Это как с письмами. Ты можешь написать Богу, но он не станет читать твои письма. И о чем бы ты ни просил Бога, о чем бы ты ни мечтал – чтобы мама не умирала, или розовый кадиллак, как у Элвиса, ну или там переспать с двумя девчонками, – один хрен. Достучаться до небес не получится. Бог не ответит, небо пойдет рябью, а ты упадешь рядом с лужей, которую ты считаешь морем; упадешь как-то неловко, на бок, но это будет уже неважно, потому что пойдут титры. Ну а если тебе повезет – кто-то сядет рядом с тобой и закурит. И пока он курит – ты еще можешь считать себя живым. Интересно, сколько из ста пяти человек – ну тех, что записаны в моей телефонной книжке, – курят? Знаю, что вредно, но, когда получите это сообщение от номера 8-925-170-73-10, вытащите сигарету из пачки, повертите в руках и закурите. Ну те, кто курит. И дослушайте это сообщение до конца. Пепельницу только сразу захватите, ну и бутылку тоже. Я расскажу вам о Боге, которого не было. И тут уж без бутылки никак. Ну а я еще раз попробую достучаться. До небес. Ну когда меня убьют. Через два часа и двадцать пять минут.

А еще мне вот интересно: ходят слухи, что на небе только и разговоров что о море и о закате. Уверяют, что там все только и делают, что треплются. Типа: чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром, как он тает в волнах. И еле видимый свет, словно от свечи, горит где-то в глубине. Чушь, конечно, но когда это говорит Рутгер Хауэр, любимый актер Майи через алеф, – веришь. Кстати, еще говорят, что звезды на небе – это огоньки сигарет. Ангелы за углом неба от тебя прячутся, прикуривают, прикрывая крыльями огонек от ветра. А когда звезда падает – это ты ангелов гоняешь, чтобы не курили. Ты – это Бог. Ну а они сигареты выбрасывают и жвачку сразу в рот. Мятную. А люди, когда падающую звезду видят, – желание загадывают. Ну там кадиллак, как у Элвиса, или с двумя девчонками переспать. А еще – море увидеть, хоть раз в жизни. Наверное, та музыка – немая и одинокая – это не неба музыка, а моря. В Иерусалиме иногда можно услышать шум моря, которого там нет. Но это сейчас его нет. А когда-то оно было. И небо Иерусалима помнит его. И иногда, когда небу хочется плакать, а прогноз погоды запрещает, – небо напевает эту немую и одинокую песенку моря. Моря, которого нет. А мы – мы мечтаем увидеть море, хоть раз в жизни. Вот только его нет. Моря. И тебя – нет. Ты – это Бог. Есть лужа. В луже – небо. А достучаться до неба невозможно. Спроси хоть у Боба Дилана, хоть у Томаса Яна. Ну потому что на небе ты, которого нет. Хотя если тебя нет, то кто тогда гоняет ангелов с сигаретами? Тех, что курят за углом неба, а когда тебя увидят – сигарету выбрасывают и жвачку сразу в рот. Мятную. Ну если достучусь – узнаю. И про тебя, и про жвачку.

Иерусалимское прошлое

Ну а пока мы с лужей пялились друг на друга, на меня из лужи пялилась еще и колокольня церкви Сан-Сальвадор. Иерусалим – он же скособочился, и колокольня отражалась в луже, хотя ни по каким законам – ни Божьим, ни Евклида, ни Минковского – она никак не могла там отражаться. Но колокольня отражалась и пялилась на меня. Ну и я на нее пялился. А что я еще мог сделать? Сказать, чтоб не пялилась? Так она же колокольня, она меня не послушалась бы. А в процессе пяленья я заметил часы. Они были на этой самой колокольне Сан-Сальвадор и тоже отражались в луже. И даже шли по воде. Пусть по воде в луже, но шли. Вот только время – оно тоже скособочилось: стрелки часов церкви Сан-Сальвадор в луже шли не вперед, как положено времени, нарезая тонкими ломтиками настоящее от толстого куска будущего; стрелки часов шли назад – в прошлое. И это иерусалимское прошлое тоже отражалось в луже.

Я не сразу это понял – ну, про прошлое; а вот когда увидел, ну не совсем даже увидел – скорее услышал, хотя изображение в луже было немое, но я его все-таки услышал – услышал, как еврейский парень кричит в рацию: Храмовая гора в наших руках, – и вот тогда я понял, что лужа показывает прошлое. Прошлое того, еще не скособоченного Иерусалима. Я даже имя вспомнил: Моти Гур – командир легендарных «Голани», – именно он во время Шестидневной войны кричал в рацию: Храмовая гора в наших руках, Храмовая гора в наших руках!

Храмовая гора девичьей грудью лежала в руках Моти – потом выяснилось, что вовсе она не девичья, но это было уже потом; а тогда Моти Гур об этом не подозревал и нежно ласкал ее, водя указательным пальцем правой руки по часовой стрелке вокруг соска Храмовой горы, задерживаясь на без двадцати пяти восемь – эта точка была особо чувствительна к ласкам Моти; а потом – не в том смысле, что после без двадцати пяти восемь, а в том смысле, что потом; вернее, это было не потом – это было прежде, просто я увидел то «потом» сейчас, – в общем, руки, лапающие Иерусалим, сменились. А потом еще раз сменились – в такт обратному движению стрелок часов колокольни Сан-Сальвадор. А потом еще одни руки, потом еще. Годами и тысячелетиями Иерусалим шел по рукам, и все это отражалось в луже.

Иерусалим, по мнению лужи, был еще той блядью. Иногда невинной, чаще бесстыдной, расчетливой, но случалось и бескорыстной. А первым у Иерусалима был ты. Ты – это Бог. И от тебя у Иерусалима родились церкви, синагоги и мечети. Не знаю уж, по залету родились или по любви, но первым у Иерусалима был ты. А Недаша говорила, что все девчонки помнят своего первого. Ну, тогда, когда она пришла ко мне в бабушкину квартиру в Москве, на Соколе. Недаша тогда блядью работала, и ее Снежаной звали. А Недашей – это я ее так назвал. Уже в Иерусалиме. Она там тоже блядью работала.