Честно говоря, мало кто из знакомых мне людей способен любить легко и свободно, без тени сомнений. При всей своей неискушенности в любви, сыновьям я желала лучшего и хотела передать им новый пакет привычек и опций. Я не хотела быть закрытой, погруженной в себя. С самого их рождения я старалась придумать более правильные инструкции. Можем ли мы разрушить проклятие и устоявшуюся схему, без всяких недомолвок двигаться к цели настойчиво и задорно? Способна ли я еще на что-то, кроме роли сомневающегося наставника в любви?

бабушка

Когда мой отец умер, а я всё еще была его дочерью, задававшей вопросы о любви, я превратилась в детектива. Моей задачей было, хоронясь под папоротником, докопаться до корней проклятия страшной привязанности, и я полагала, что это имело какое-то отношение к тайне моей бабки по отцу, ирландки Карлинн Мэри Галлахер, которая не дожила до старости и о чьей жизни мы мало что знали. Отец, выросший в приюте, почти никогда о ней не говорил. На все мои расспросы о его детстве он отвечал: «Давай поболтаем о чем-нибудь другом». Всё, чем я располагала, – это ее имя, фотография величиной с квадратик шоколадки и кое-какие разрозненные комментарии моего дяди и папиной ныне покойной приемной матери. В частности, у меня в памяти сохранилась одна фраза, которую дядя повторил во время своего недавнего визита. Она была в депрессии. У нее были проблемы. Что-то было не так.

Не зная ничего о бабушке, я ощущала волнующую близость с ней, чуть ли не больше, чем с кем-либо еще. Она стала для меня воплощением всего неизвестного, всего клубка чувств, который надо было размотать до конца, если я хотела разобраться в истории своей семьи и происхождении наших призраков.

Я начала работу по восстановлению родословной, чтобы придать форму призраку матриарха и вытащить его из безмолвия, стершего из нашей семейной памяти стольких женщин. В былые времена я бы корпела над микрофильмом, копалась бы в старых коробках, соскребала бы грязь с легендарных надгробий. В наши дни ничего не стоит стать детективом, раз – и готово. За несколько часов я разыскала бабушкины свидетельства о браке и смерти, а также узнала, что она не всегда была призраком, чьи отношения со счастьем складывались нелегко. Когда-то она была ребенком (Челмсфорд, 1904), старшим из трех детей, причем из двух младших лишь один достиг взрослого возраста; ребенком, который превратился в девушку, которая превратилась в женщину; женщиной, которая влюбилась, забеременела (1929), вышла замуж по необходимости (Паддингтон, 1929), родила сына – моего отца (1929), меняла подгузники, ухаживала за ним, когда он тяжело болел свинкой, ее бросил бабник-муж, всячески скрывавший факт своего брака и наличие у него ребенка, она отдала сына в чужую семью на воспитание (1933), замуж больше не выходила, других детей не имела и в возрасте сорока пяти лет скончалась (Сент-Панкрас, 1959).

Самые что ни на есть голые факты биографии. Может, она любила джаз, пикули Branston, непрактичные дорогущие туфли и детективные романы. При столь скудной информации моей следующей целью было найти кого-нибудь, возможно по фамилии Галлахер, кто мог бы ее знать. Хотелось бы получить эпизод из жизни, воспоминание, еще одну фотографию, а также ответ на вопрос: есть ли хоть крупица правды в небрежном замечании моего дяди об ее душевном здоровье? И можно ли найти в этой истории что-нибудь о тех парах депрессии/тревожности, которые, вероятно, проникли в наши гены и передались моему отцу, мне и моему младшему сыну?

В перформансе 1997 года «Иногда, делая что-нибудь, ничего не получаешь» художник Франсис Алис толкал по улицам Мехико огромный куб льда до тех пор, пока лед не растаял полностью. За девять часов ледяная глыба уменьшилась до размеров такого маленького кусочка, что Алис без усилий пинал его вперед. Я представила себе огромную, неподатливую глыбу печали где-то в далеком прошлом, которую одно поколение за другим толкает и толкает в ожидании жаркого солнца. Однако это всё мистика, а я хотела вернуть туманную историю в материальный мир и работать с имеющимися в моем распоряжении данными. Я хотела выстроить историю на основании крошечного фото моей бабушки по отцовской линии, которое стоит на нашем семейном алтаре, и, может быть, избавиться от части застарелых предрассудков, связанных с расстройствами психики. Идея заключалась в том, чтобы найти кого-то, с кем можно было бы побеседовать о бабушке и вспомнить ее, найти истоки как нашей эпигенетической меланхолии, так и эпигенетических радостей и сильных сторон. Вытащить на свет божий всех наших ангелов и демонов. Противостоять влиянию предков. Если создать правдивую историю, можно будет избежать наследования домыслов, думала я.

Самый осведомленный человек – мой отец – только что ушел из жизни, оставив после себя одежду, книги, документы и всякую медицинскую всячину. Ничто из оставленного им не помогало найти ответ. Он поддерживал контакты с родными и близкими со стороны отца, но с родственниками матери порвал, как только вырос. Мне надо было искать другой путь к людям, которые могли что-то знать о ее – а в силу истории и семейного характера, возможно, и о наших – трудностях и бедах.

«Тест ДНК», – предложила моя подруга.

тайна

Когда мой отец умер, а я всё еще оставалась его дочерью, скорбящей и задающей вопросы, я размышляла о слове. Слово это, югэн (в японском оно описывает состояние «смутной», «внутренней» тайны), вызывает тревогу, которая время от времени возникала у меня еще в детстве. Наша семья являла собой маленькую группку со странными обычаями. Раз в несколько лет мои родители складывали пожитки в минивэн и переезжали на новое место, под стать беглым преступникам. Когда мне было четыре года, мы покинули Англию, за одну ночь ликвидировав свое прошлое и друзей. Что вынуждало семью вести такой образ жизни, будто ей необходимо исчезнуть? Почему мы всегда так себя вели – игнорируя общепринятые правила? Я не знаю. Повзрослев, я предположила, что людей формирует и питает нечто, чего они четко не осознают, что невидимо и неслышно передается через атмосферу семьи.

Когда я впервые представила маме своего мужа – в то время еще моего бойфренда – она открыла нам дверь в трусах и лифчике.

«Мы ничего особо не обсуждаем, – сказала я, когда мама вышла поставить чайник. – У нас в доме всё как будто подавлено». Я следила за работой мысли в голове моего милого, наивного мальчика, и мне хотелось, чтобы он понял: можно легко и непринужденно выйти в нижнем белье к незнакомому человеку и быть при этом крайне замкнутой личностью.

тест

Когда мой отец умер, а я всё еще была его не ведающей сомнений дочерью, передо мной лежала белая картонная коробочка. Я получила набор для анализа ДНК с инструкцией и договором, включавшим условия соблюдения тайны персональных данных и следующий пункт: «Воспользовавшись нашими услугами, вы можете узнать о своей семье нечто новое, что невозможно будет изменить». В конце января 2019 года я плюнула в пластиковую пробирку и положила ее обратно в коробочку.

Не могу представить, чтобы я выражала фетишистские восторги по поводу своей этнической принадлежности и генетических предшественников. Я не испытывала ни малейшего желания «[определить] точные ингредиенты» моего «европейского генетического коктейля» (Джошуа Уайтхед) и вовсе не тосковала «об аристократических корнях» (Саидия Хартман). Я выросла в семье, где национальности смешаны, и взрывоопасные идеи расовой чистоты с шовинистическими рассуждениями о родовом единстве были мне чужды. С малых лет я замечала, что японцы не воспринимают меня как полноправную японку с легко узнаваемой идентичностью, не считают меня своей. Белые, замечала я, видели во мне «настоящую азиатку». Я привыкла к противоречивым реакциям. Это было повсеместно. Если у нас, полукровок, и есть какая-то выдающаяся способность, так это способность к боковому зрению, умение считывать второй план биографий и рыскать по обочинам индустрии наследственности с чересчур узким взглядом на мир. Нам известно, что мир это непрерывное множество противоположностей и слова «мой народ» и «мои корни» порой перемешиваются в вавилонском столпотворении.

Я отослала коробочку со своим заплеванным запросом. Заказ был предоплачен. Я не ждала ничего из ряда вон выходящего. И ни на секунду не задумалась, что могут быть пересмотрены незыблемые, как я полагала, факты истории о моем происхождении и обо мне самой.

кружок

Когда мой отец умер, а я всё еще оставалась его дочерью в будни и выходные, я уехала в горы пожить в одиночестве. То, что мне предстояло проверить, кинули в мой почтовый ящик, когда я находилась в комнате одна, на высоте 4500 футов над уровнем моря. То, что я увидела, являло собой разделенный пополам кружок. Я унаследовала по половине набора ДНК от каждого из родителей, но в отцовской половине не оказалось ничего общего с генетической историей моего отца – во всяком случае, с той, о которой мне говорили.

Это ошибка, решила я. Компьютерный глюк. Я несколько раз бездумно обновила страницу, словно курсор был кнопкой «крутить барабан» в игорном автомате и можно было рано или поздно выстроить ряды вишенок, шоколадок и лимончиков в том или ином порядке. Страница своего вида не поменяла.

Я отправила мужу скриншот.

«Ошибка?» – ответил он.

Минутная пауза.

«Ты даже селедку не любишь», – добавил он.

Спустя несколько минут он написал снова.

«Мазаль тов, теперь ты понимаешь, что это значит!»

* * *

Вместе с результатами теста ДНК компания составила для меня карту миграций моих предков, из которой следовало, что мои родственники по отцовской линии происходят из Литвы, Латвии и Беларуси. Ни разу не слышала, чтобы в моей семье говорили об этих странах.

На долю секунды я задумалась: вдруг папа был совсем не той национальности, как предполагалось, – не тем, кем себя считал, – но потом вспомнила про свою ирландскую бабушку, имена в отцовской метрике и документы, подтверждающие родословную Маклиров на много поколений назад. Из этих подробностей и длинного списка незнакомцев, оказавшихся моими ближайшими родственниками, стало очевидно: анализ показал что-то еще. Я захлопнула крышку компьютера. Я понятия не имела, что делать со всеми этими новостями – разве что пойти погулять.

Одна в горах; солнце полыхает. Мягкий свет без полутеней. Просто яркое, пламенеющее тепло, от которого становилось легче. Я несла в сердце набор фактов и чувств. Я шла вдоль реки, в которой лед раскалывался на огромные куски, и пыталась свести факты с чувствами. Сверкающие на солнце льдины ворочались и сталкивались в балете твердой и жидкой субстанции.

Среди прочих чувств в наборе я распознала свой собственный сильнейший шок, но, кроме того, я испытала – или представила себе – шок папы. Я воображала, как в один прекрасный день мне придется объяснить ему – то есть тому, кого я всегда считала своим отцом, – что я натворила, как я из-за своего любопытства и озорства снова создала массу проблем. И в лучшие времена беседа вышла бы неловкая и душераздирающая, а к концу, когда память его ослабла, это вызвало бы кривую, недоуменную улыбку. Тем не менее после его смерти прошло не так много времени, чтобы этот воображаемый диалог казался вовсе невероятным.

Теперь ворочались и сталкивались два моих горя. К горю из-за потери отца добавилось горе от того, что мой необдуманный поступок сломал, развалил нашу историю.

Вернувшись к себе в номер, я легла. Два-три часа я лежала неподвижно и старалась очистить мозг. В какой-то момент я уснула, а разбудило меня синее сияние окна.