– Имя, что передается из поколения в поколение, – пояснила Роза. – То есть имя всей семьи. Принято называть сначала имя личное, твое собственное, а потом уже семейное.

– Семейное… – снова повторил Джек, как колодезное эхо за упавшей монетой. Та летела долго, словно в бездну, изредка отталкиваясь от стенок, но дна так и не достигла.

Роза вдруг встрепенулась:

– Ох, что же я говорю такое! Прости, дурная привычка от матушки всех поучать. Я и не подумала, что ты фамилию тоже можешь не помнить. Или что у тебя может ее не быть… Божечки, это было так бестактно с моей стороны!

– Нет, у меня есть семья, – ответил Джек быстрее, чем поймал эти слова за хвост и удержал. Они вылетели из него, как птицы из клетки, дверцу которой прикрыли, но не заперли. – Точнее, была. Наверное… Но все равно не уверен, что у нас было общее имя. То есть фамилия…

Джек замолчал, прислушиваясь к воющему дымоходу и самому себе. Знание, спящее в глубине, имеющееся у Джека на уровне инстинктов, но которое он не мог осмыслить, ощущалось как фантомная боль в отсутствующей конечности. Каждый раз, когда он пытался пошевелить ей, сосредоточиться, у него начинала раскалываться голова, которой тоже не было. Жалящее чувство, вызывающее лишь одно желание – позволить себе забыть и не мучиться.

– Ты помнишь хоть что‐то о себе, Джек? – спросила Роза осторожно. Должно быть, заметила, как Джек вдруг стал задумчив. Он даже не заметил, когда она поставила ружье на пол. – Если не то, кто ты и где твоя семья, то, может быть, что ты делал в этом лесу и что случилось… Что заставило тебя забыть…

Джек молча посмотрел на ближайшее к нему окно. Где‐то там, вдалеке, сквозь запотевшее стекло, сумрак и грозу, если очень-очень захотеть, приглядевшись, можно было заметить рослые верхушки вязов. В их корнях доцветали темно-голубые цикории, а за ними, если пройти чуть дальше, распростиралось топкое болото. Джек помнил и его. А еще – странный свет, не желтый и не солнечный, но холодный голубой, текущий прямо у него из рук, будто из-под кожи и нутра. Ведь, может, у него и не было головы, зато была особенная…

– Свеча! – ахнул он. – Я помню свечу!

«Заботься о свече, Джек».

Джек зашарил руками по грязным оборванным штанам, словно она правда спряталась бы где‐то в них. В памяти, будто прожженной до дыр тем самым голубым огнем, вспыхивали такие же голубые искры, за которые Джек принялся отчаянно цепляться. Это напоминало ловлю светлячков: едва Джек дотрагивался до них, как те тут же затухали. И снова это давящее чувство, словно на плечи водрузили мешок с песком… Джек глянул на свои пальцы, покрытые бледно-розовыми волдырями и следами воска, и пробормотал:

– Как я мог забыть?! Я держал свечу все время… Где она? Эта свеча не должна погаснуть…

– Она там, – сказала Роза вдруг и указала рукой на подоконник.

Поверх того, застеленного овчинными отрезами, плешивыми из-за прожорливой моли, стояло несколько стеклянных коробов с кованой оправой. Некоторые простые и круглые, а некоторые квадратные и рифленые, как скворечники или ларцы. В светильнике, простом и черном, с маленькой петлей на крышке, чтобы продеть туда палец и освещать себе путь, действительно мерцало что‐то необычное. Джек подорвался с места, быстро обошел Розу, споткнувшись о ночной горшок и напрочь забыв о ее ружье, и прильнул к подоконнику всем телом. То действительно была его свеча – единственная из всех с голубым огнем, высокая, почти с два пальца, и, как косичка, сплетенная из семи узеньких стержней. Как и прежде, свеча эта капала воском и шипела, но не таяла; горела мерно, но не обжигала. От нее веяло холодом, как от свежевскопанных могил. Джек даже приоткрыл окошко фонаря, чтобы убедиться в этом.

– Ты так сжимал ее обеими руками, что я сразу поняла – это нечто очень важное, – произнесла Роза за его спиной. – Решила спрятать понадежнее, туда, где ветер и сырость точно не достанут.

– Спасибо, – ответил Джек, и опьяняющий, животный ужас наконец‐то полностью сошел с него, будто тяжелый плащ расстегнули и сбросили на землю. – Эта свеча и впрямь мне дорога. Не помню тоже, почему, но мне надо ее беречь. Ты не против, если мы оставим ее в этом фонаре?

Роза кивнула, и тогда Джек вернулся на свое место, стараясь не замечать, что оружейное дуло по-прежнему всюду следует за ним, как взгляд Розы, куда и как бы он не повернулся. Зато он не стал скрывать того, что заметил, как она побледнела – в разы сильнее, чем до этого. Неужто все еще боится? Когда он сел напротив, Роза даже слегка ссутулилась, пригнулась грудью к ружью и прикрыла глаза.

– Что‐то не так? Ты плохо себя чувствуешь? – поинтересовался Джек, встревожившись.

– Угу, – кивнула она. – Голова кружится и тошнит, но ничего серьезного. Такое бывает, когда живешь одна в лесу и к тебе на порог падает человек без головы.

– А почему ты живешь в лесу одна?

– Потому что одной мне лучше, – выпалила она слишком быстро, чтобы это было правдой. – И потому что семья меня изгнала. Быть одной значит никого больше не подводить и не позорить.

– Позорить?.. Ты сделала что‐то плохое? – спросил Джек.

– Да, – Роза грустно улыбнулась. – Я полюбила, а меня – нет.

Джек снова оглянулся, но на этот раз тщательно, примеряясь не к самому месту, а к убранству вокруг. В хижине все было прибрано, ни одной паутинки под потолком, ни одного пыльного закутка или клубочка грязи, не считая той, которую он с собой принес. Мебель при этом, однако, выглядела старой и скудной, совсем уже рухлядь. Один шкафчик под посуду, другой – под вещи. Какие‐то ситцевые платьица на крючках, крохотные чепчики, белоснежные фартуки с передниками… Под вешалкой стоял кожаный саквояж – очевидно, еще не до конца разобранный. Длинный обеденный стол опирался лишь на две с половиной ножки: сломанные заменяли подставленный сундук и обтесанное полено. Тем не менее с его краев свисала вполне приличная, скатерть, тоже чистая и ажурная, узорчатая, с вышитыми птицами в рябиновых кустах. А сколько здесь было украшений! На шторах и над дверью – круглые венки из желтых листьев с желудями, перевязанные бечевкой; шелковые ленты с золотыми колокольчиками, фигурки из засохшей тыквенной кожуры, вязанные куколки-мотанки с нитками заместо кос. Несколько из них сидели прямо на изголовье постели, и Джек подивился тому, как не заметил их сразу.

Весь дом укладывался в один этаж и общую комнату, разделенную на части бумажно-льняными ширмами. Благо, что сделан был добротно, из цельных брусьев и с кровлей соломенной, но проложенной по обрешетке с толстым слоем глины. «В такой дом даже самый злющий ветер не проберется, – подумал Джек. – Такой дом в любую погоду выстоит, зимой тепло беречь будет, а летом – холод».

– Это домик моего покойного дедушки, – поведала Роза, когда молчание их затянулось. – В детстве он рассказывал мне, что дом подарил ему некий дух, которого он спас из болотных топей в низине, возвращаясь к бабушке с войны. На отшибе, да еще и неподалеку от этих самых болот, дом был дедушке ни к чему, поэтому он оставил его и уехал. Дух сказал, что дом обязательно дождется, ибо здесь лей-линии пролегают – места силы, куда русла других миров стекаются. Тут убежище для них, потому и странности всегда творятся, но зато от любой беды укрыться можно. Все в моей семье считали, что это сказ, старческая выдумка на забаву внукам. Я и сама не верила, пока не добралась сюда… Все поросло бурьяном, но дом действительно стоял. Теперь он мой. – Роза улыбнулась гордо, будто речь шла об особняке из камня, а не о богами забытой лачуге, где на мили вокруг и маломальского поселения не сыщешь. Затем она повесила ремень ружья на плечо и встала как‐то неуклюже, держась за спинку. – И раз уж я тут всему хозяйка… Давай, как хозяйке подобает, налью нам чаю. Все же ты гость, пускай и чуднóй.

Чайник к тому моменту как раз начал посвистывать на печи, выдыхая струйку ароматного пара. Джек не стал напоминать Розе, что без головы он вряд ли сможет сделать хоть глоток, только замычал согласно, боясь показаться грубым… И боясь, что если он заговорит, то не выдержит и спросит, что это за бочка, а не живот, топорщится у Розы под платьем. Круглый и действительно огромный, когда его не скрывают складки плотной ткани. Джек ахнул, пораженный, и даже подался с кровати, чтобы присмотреться. Да, ему не показалось: девчушка‐то на сносях! А ведь ей всего годков шестнадцать. Еще месяц, может, полтора – и разрешится от бремени. Вот и щечки круглые, но бледные. Вот и чепчики висят в шкафу – то детские. Вот и живет в лесу одна, изгнанная семьей, потому что «полюбила, но не полюбилась и опозорила семью».

– Уже решила, как назовешь дитя? – спросил Джек, отчего‐то решив, что такой вопрос будет ей приятнее прочих, и уж точно приятнее неловкого молчания. Он будто чувствовал тугую нить в ее душе, которую нужно слегка задеть, чтоб она расслабилась. И не прогадал: Роза тут же опустила плечи, положила руку на живот, как на подушку, и задумалась, остановившись у камина.

– Бенджамин, если мальчик. В честь дедушки. А если девочка, то Доротея.

– Тоже в честь кого‐то?

– В честь Доротеи Кесарийской. Она была святой мученицей во времена римских гонений на христиан. По легенде, перед ее казнью один из языческих законников, насмехаясь, сказал ей послать ему яблок и цветов из райского сада, а на следующий день незнакомый мальчик принес ему шляпу Доротеи, полную сладких свежих фруктов… Картина Ханса Грина с казнью Доротеи произвела на меня огромное впечатление, когда матушка впервые отвела меня в кафедральный собор…

Джек кивнул рассеянно, будто понимал, о чем она. Затем бегло осмотрел наряд Розы, как до этого осмотрел дом, пока она, облачившись в рукавицы, наполняла из чайника две чашки до краев. Пуговицы из синего стекла, тугой воротничок, пышные кружевные рукава… Дамасский шелк, как соцветия оливы, уже истрепанный, но явно не дешевый, плотный да с тиснением.

«Из богатой семьи, – догадался Джек, а затем присмотрелся и к жестам Розы, ее маленьким шажкам, поворотам головы и спине прямой, как шест, несмотря на тяжесть женской ноши. – Умная, хорошо воспитана, хозяйственная… И с огромным добрым сердцем, раз приволокла в дом меня».

От грусти, как и от восхищения, у Джека в груди начало щемить. Ведь мало того, что он и впрямь походил на труп, – точнее, должен был быть им, не имея головы, – так ей еще и тащить его на себе пришлось! Тощего, конечно, но все же.

«Может, решила, что я тот самый дух, который отстроил дом?»

– Признаться честно, была такая мысль, – сказала Роза, и Джек ойкнул. Даже не понял, как спросил об этом вслух. – Было бы неловко, окажись ты тем, благодаря кому у меня нашлось пристанище. А даже если нет… Не могла же я оставить тебя на улице? Тем более в Самайн.

Джек послушно принял чашку, когда Роза вернулась к стулу, и поднес ее к груди, впитывая в себя если не сам напиток, то его тепло. На поверхности плавали лепестки ромашки, еловые иголки и цветочная пыльца от липового меда из той банки, что, заметил Джек, стояла под кроватью. Роза сделала маленький глоток, усевшись поудобнее. Ружье снова легло ей на колени, и теперь Джек видел, как возвышается над ним живот, когда она не горбит спину и не сжимается в клубок от страха.

– Самайн? Что такое Самайн? – спросил он и тут же пожалел об этом. Отчего‐то ему показалось, что глупее вопроса он еще никогда не задавал.

– Праздник последнего сбора урожая, – ответила Роза, прихлебнув еще немного чая. Ее пальцы порозовели от жара чашки, а затем начали розоветь и щеки, губы. Джек вздохнул от этого с облегчением. – Его отмечают каждое тридцать первое октября, то есть как раз сегодня. Мои родители – праведные католики, но бабушка придерживалась немного… иных взглядов. Она научила меня уважать все ипостаси веры, что есть и когда‐либо были. Она не только Самайн отмечала, но и семь других празднеств: Мабон – день Осеннего Равноденствия; Йоль – праздник середины зимы; Остару – праздник Весеннего Равноденствия; Ламмас – праздник летнего порога, первый урожай…

– Хм, надо же, никогда о них не слышал.