Я не отважилась вставлять объяснения всему непривычному сегодня: получился бы не рассказ, а учебное пособие. Но жаль умозаключений (ох, какое неловкое слово!), жаль выдергивать нить, на которую нанизывала судьбы героев, а герои те – мои предки. Выдумывала не так много, хотя домысливала данные исповедных росписей и метрических книг. В этой главе, как и везде, приводила условный возраст, в росписях он порой меняется. Метрики точнее, но их мало сохранилось. Из метрических книг – сведения о количестве детей (умерших во младенчестве в том числе), имена. Староверы иной раз исхитрялись уклониться от записи в метрические книги, не представляю, как им удавалось, но факт признанный.

Что точно следует из архивов: Сергей Силуанов венчался в церкви (скорее всего, в Успенском храме села Балабанова), но после уже не ходил к исповеди. Обычно имеется в виду исповедь на Страстной неделе перед Пасхой. Причины неявки обозначали всяко (отъезд, болезнь, в случае племянника Тимофея – за малоумием). У Сергея же сурово отмечено: по нерадению. Старший сын Сергея и Акулины Михайло перестал ходить к исповеди, как только ему стукнуло шестнадцать.

В местах, где жили мои родные в XVIII веке (деревня Копосово, сейчас это почти Рыбинск – район Переборы), было распространено Спасово согласие (нетовцы). Староверы этого согласия условно признавали церковь и официально венчались, но, совершив главные в жизни обряды, более в храм не стремились, исповедовались наставникам своего согласия, по возможности посещали свои моленные. Отдельные моленные устраивали во всех богатых домах, но туда пускали лишь близких. Почти как у Мельникова-Печерского, хотя он пишет не о Спасовом согласии. Случалось, нетовцы ходили в великорусскую церковь, но молились в стороне от прочих. Они даже официально хоронили своих усопших как православных. Выявить их было сложно, так и числились они обычными прихожанами в отчетах местных священников, чтобы не портить статистику. Но дьячки, конечно, ябедничали, что такой-то не ходит к исповеди, и меры принимались – по усмотрению местного начальства. Сегодня тоже много что принимается по усмотрению местного…

Сергей «засветился»: долго не ходил к исповеди. И тут, мне кажется, логичное объяснение, почему он внезапно прибавил себе пять лет после переписи 1815 года (не лично, а через жену Акулину, когда та записывала его, отсутствующего на исповеди, заочно). Дьячок написал на Сергея «ябеду». Времена дремучие – до отмены крепостного права долго, помещик может, осерчав, или послушав бурмистра, или на основании «ябеды» сдать неугодного крепостного в рекруты. Даже «не в зачет», просто так, пусть ему, барину, и не засчитают очередного рекрута по плану сдачи солдатиков. Но! В солдаты берут до сорока двух лет. Позже уже не годен. Конечно, можно проверить возраст по метрической книге… А если она утрачена? Сейчас в балабановском архиве отсутствуют метрики за несколько лет начала XIX века, может, в тех 1810-х годах и пропали? Вот Сергей и прибавил себе возраста, благо немного оставалось до сорока двух лет.

II

Личное

Не скажу, что безоговорочно верю снам. Иногда сбываются, чаще – нет. Толковать сны умею, бабушка научила. Это просто: корова – к реву, лошадь – ложь и так далее, следуя за созвучиями. Большей частью не верю «ночным предсказаниям». Но помню, отлично даже, как муж остолбенел, вынимая почту (то есть вытаскивая газеты, письма и обертки от жевательной резинки из почтового ящика в парадной) еще на нашей старой квартире. Муж-то снам не верит, он законченный агностик. Во всем.

– Что там? – Забеспокоилась. Мы были не так долго женаты, и я еще нервничала из-за переписки (бумажная была переписка, в конвертах; до электронной почты чуть не два десятка лет) – вдруг какое-то нелепое письмо потревожит наш свеженький брак, пусть и без повода.

Оказалось, открытка от друзей из Рима, короткая, поздравительная, с подписью:

– С католическим приветом, Боря и Нина.

Это были мои школьные друзья, и никакой причины для «остолбеневания» в открытке не содержалось.

– Сегодня под утро мне снилась фраза «с католическим приветом», – неуверенно сказал муж. Он знал, что я частенько растолковываю сны подругам, и мог бы промолчать, но не сдержался. Стоял у почтового ящика с нарядной открыткой в руке, а нам давно бы надо было мчаться на автобус, чтобы успеть на работу.

Я решила вопрос практически:

– Ну, теперь-то веришь, что надо квартиру менять? Мне же снилось, что пора! Помнишь, сколько раз рассказывала?

Так мы переехали в другой район, откуда до дачи вдвое ближе, а для прогулок с собакой и вовсе раздолье. До центра Питера пешком уже не доберешься, но метро-то работает.

Когда сестра Наталия переслала отсканированные документы XVIII–XIX веков, я растерялась. Вглядывалась, оторопевшая, в имена, даты рождения и крещения, записанные нетвердым почерком раздумовского дьячка, разбиралась, кто кому кем приходится. Старалась, но не могла представить своих далеких предков. Они поняли, что со мной каши не сваришь, и принялись сниться. Не часто, но регулярно. Потихоньку привыкала к лицам, приучилась узнавать, хотя не понимала, кого вижу: фотографии-то только от второй половины XIX века сохранились, а мои родственники в моих же снах не представлялись. Они являлись молча.

Наконец явился мужичок сурового вида, с рыжеватой бородой и бровями, похожими на точку с запятой, в армяке. Или кафтане? Что носили мои родные в те времена? Не знаю, надо погуглить. Явился на грани сна и бодрствования, не теряя времени, сразу приступил к делу.

– Не суйся в отличия со Старой верой, не по уму тебе! Есть у тебя наше родовое распятие, есть икона – молись, как умеешь! В Бога веруем, а с ним, с нечистым – сама догадаешь, есть он или нет. Домовой-хозяин – точно есть, вот, послушай!

И тут на чердаке, а ночевала я на даче без мужа, с кошкой Кысей, что-то ухнуло и завозилось. Кошка подскочила, но на чердак не побежала, напротив, залезла под диван. Все стихло, я задремала. В полусне сообразила уточнить:

– Кикимора тоже есть? А Полудница? Леший?

Но заснула как-то совсем уж крепко и продрыхла до девяти утра, хотя кошка будила всеми доступными ей средствами, даже на голову мне садилась и лапкой по лицу водила.

Временно сниться перестали. Поняла: ждут. Не того что напишу о них, нет, это им все равно: ждут, что пойму. Они же все объяснили. А может, и показали, да я заспала.

После Троицы в ночь на Духов день все же явились, сразу двое, но не родня. Смотрю – не совсем чтобы люди. У бабы не ноги, а лапы куриные, у мужичка на голове не волоса, а мох. И маленького роста мужичок, ниже ребенка.

У меня уже другие вопросы, не о суевериях, а посерьезнее: о быте, о доме, о жизни вообще. Ну и о предках наших, само собою.

– Братики мои двоюродные Саша и Леня, – начинаю, но сказочная парочка перебивает:

– Не понимаем мы, не признаем этих полуимен. Ежели ты человек, говори по-человечьи!

Застыдилась. Неловко получилось. Нескладно. Оплошала.

– Братья мои, – говорю, – Александр Алексеевич да Леонид Владимирович сообщали про деревню, где прапрадед родился…

– Вот теперь правильно, – перебивает существо с мохом на голове. – Теперь по чину. Но что спрашивать по-пустому, сама скоро узнаешь!

Просыпаюсь в поту, кошка на полу на лапы встала, выгнулась, шерсть по всему ремню на спине подняла, шипит. Кошка не соврет: если и приснилось, то обеим. Значит, правда.

Бегу к ноутбуку, а там уж как диктует кто-то, все само собой печатается.

Васса

Девочка росла бедовая, а что удивляться – рыжей родилась! Хоть и маленькая, как зернышко горчичное, но спуску не давала никому. Даже старшая, совсем уже взрослая – на четыре года старше – сестра Маремьянка отступала перед этаким напором. Только дразнилась:

– Недоросток! Пигалица! Решето над тобой держали, вот и не выросла. А в решете – дырочки, потому ты вся в веснушках!

Васса не отвечала. Насупившись, кидалась на обидчицу драться, и Маремьянка с визгом отступала. Отец наверняка бы вмешался, но Акулина не лезла, считала, что дети должны сами разобраться, иначе вырастут изнеженными. И так старшую Маремьяну бабушка Анна Семеновна балует без меры. А сынок Михайло за отцом как хвостик, дома не сидит, считай. Десяти годов нет, а уже пашет с отцом, с лошадьми управляется, почти как взрослый.

И Васса-Васютка за братиком тянется. Еще ходила еле-еле, а лошадей не боялась, знала уже, что надо с морды к лошадке подходить, чтобы не лягнула. И лошади ее привечали, наклоняли головы, нюхали темечко. Маленькой девчонке котяток бы любить пушистых, с ладонь величиной, ну щеняток – те побольше, хотя мало собак в деревне. Лошади-то к чему? Громоздкие, на дворе неловкие порой, с тяжелыми копытами… Полюбила лошадей дочка. Часами могла смотреть, как пасутся, как траву на лугу хватают мягкими губами. Чуть не подползала, маленькая, – проверить, что за траву щиплют. Смешно! Сама ту траву рвала, к лицу подносила, целовала, вдыхала ее запах.

А лошади под таким Васютиным любезным любопытством округлились боками, шерсть у них заблестела, грива распрямилась, хвост колтунами не сбивался. Хорошо лошади: корова двойней отелилась, а овцы ягнились двумя – не то четырьмя ягнятами. Акулина-то сразу смекнула, что скотинку полюбил домовой: дочушке Вассе спасибо, у нее с «хозяевами», домовым да кикиморой, особая любовь, даже воочию их видит. Если не выдумывает. А Сергей удивлялся и радовался удаче с телятами. Ну и счастье, что не догадывается! Пусть радуется просто так.

И сама Акулина при таком обширном, размашистом плодородии родила новую девчонку Ефросинью: крупную, гладкую, крупитчатую. Беленькую с голубыми глазами. Хотя год был непростой, 1812, его еще французским годом называли. Война с французом была пусть и далеко, говорили, в самой Москве, но все же война. Грибы, понятно, родились, как из пушки, – это первая примета войны. Акулина ездила по грибы с телегой в ближайший подлесок, но если прежде срезала коровам сыроежки, то в этом году всё крепкие обабки да красные. Для себя сушить и солить грибы не успевали, едва выйдешь за двор, уже спотыкаешься о грибы.

Васса подрастала летами, но не вытягивалась: как есть махонькая, едва до пояса взрослому мужчине. И к знахарке ходили, водой заговоренной поливали на заре, и куриным пометом мазали – не хочет Васса расти.

– Да и ладно, – решила Акулина. – Успеет еще до свадьбы. Зато на одежку меньше холста уйдет. А дылда у них с мужем уже есть – Маремьянка к небу тянется, стройная, гибкая как лоза. Но манерная, что барышня.

– Расти, расти, Маремьянушка, – скажет Сергей. – Наверху воздух чище!

Акулина привыкла и уже была не против, что Васса со скотинкой возится, но вот беда: повадилась та верхами ездить, как парнишка, честно слово, да ловко так. Уж ругали ее, ругали за это, отец даже розгой поучил, но разве Сергей умеет по-настоящему? Так, погладил по спине, считай. Оттуда беда и пришла, но об этом после, позже.

Сидела бы дома дочка, когда минутка отдохнуть выпадет, возилась бы не с лошадьми, а с рукоделием – все бы хорошо сложилось.

Дома как раз чудеса начались.

Как-то такое непутевое лето выдалось, стремительное, что не успевали с работой даже на барщине, не то что на своем поле. Рожь быстро поспела, ее жать пора, а сено еще не откосили. Вот Акулине и пришлось с мужем и старшими детьми Маремьяной и Михайлом отправиться жать совсем рано, после третьих петухов в четвертом часу утра. Еще не рассвело толком. Зато не припекает, работать легко по росе.

Позавтракали обычно: хлебом со снятым молоком. Дома оставили шестилетнюю Ефросинью, старуху Анну и подросшую Вассу, чуть не одиннадцать ей стукнуло, большая девчонка, может управляться. Старуха только-только успела печь растопить, а Васса уже скотину обрядила, коровок подоила, выгнала всех в стадо пастуху под начало. Бабка Анна принялась стряпать обед, да и сомлела от жары.