Виктор задумчиво слушал. И вдруг сказал:

– А ведь это о нас с тобой господин Пушкин написал…

– Почему? – удивленно и немного испуганно спросил мальчик.

– Мы Кандинские. Род наш необычный. Я тебе со временем расскажу о нашей родословной.

Вася не решился настаивать, но глубоко задумался и вечером передал отцу слова кузена. Тот посмотрел тревожно и сказал:

– Даст Бог, пронесет…

В церковные праздники ходили в храм. Путь неблизкий, но отец считал, что пройти его надо пешком.

В пасхальные дни раскланивались со встречными знакомыми, троекратно расцеловывались со всеми, кто приветствовал их привычным «Христос воскресе!». Кузен насыпал в карманы Васе мелкие деньги и велел раздать нищим, коих множество толпилось на паперти.

На обратном пути сказал:

– Ну, вот, брат, милостыньку раздали. Глядишь, и не станет Господь грехи прадедов нам с тобой засчитывать… А все же… свои-то грехи куда девать?

– А какие? – недоуменно спрашивал Вася.

– Какие? Он знает! Он найдет! Уж ты старайся, брат, не греши!

В гимназии Вася сдружился с Аристархом Казаровым, сыном кубанского помещика. Его родители снимали дом неподалеку, и мальчики часто виделись на улице, играли вместе и делились любимыми книгами. А любимыми были произведения Фенимора Купера: «Зверобой», «Следопыт», «Прерия» – и Карла Мая: «Виннету», «Черный Мустанг», «Верная рука».

Аристарх, болезненный и слабый, всю жизнь боролся со своими недугами. Родители возили его на воды и разыскивали лучших докторов. Однако в немощном теле жил боевой дух, помогавший ему преодолевать любые невзгоды.

Мальчик был светловолос и светлоглаз. Самым большим оскорблением он считал слово «бледнолицый» и отчаянно завидовал другу, который казался ему похожим на индейца. Он усиленно подставлял солнечным лучам лицо, чтобы хоть немного загореть, но в результате по белой коже только ярче рассыпались золотистые веснушки.

Вася был смугл, чернобров, хотя и синеглаз, с едва заметной восточной косинкой, которую тетушка шутливо называла «кандинкой». В их роду не было блондинов с чисто русскими лицами.

Дети грезили приключениями, сооружали в самых глухих уголках сада вигвамы, изготавливали луки и стрелы.

Неугомонный Аристарх придумывал все новые и новые игры. Себя он называл вождем Асахатуа и утверждал, что это имя означает «Бегущий навстречу опасности». Васе же дал имя Аечето, переведя его как «Взмах крыла».

Иногда к ним присоединялся сын садовника Сашко. Аристарх и ему придумал индейское имя – Эшнеуто, «Везде успевающий».

Вася искренне уважал Сашко за множество неведомых гимназистам умений, за легкость, с которой мальчишка, его ровесник, колол дрова, а бросив топор, тут же брался за лопату и делал все это со взрослой сноровкой, будто тяжелый труд доставлял ему какое-то особое удовольствие.

А как быстро и ловко он взбирался на самые высокие старые деревья в поисках неупавших плодов! А как звонко и разливисто он пел украинские песни, подыгрывая себе на балалайке!

Правда, книги читал медленно и долго, но это, вероятно, оттого, что не имел возможности посвящать чтению много времени – у него были обязанности по дому и саду, которые больше некому было исполнить.

Его отец, основательный широкотелый мужик с добрым, улыбчивым, как и у сына, лицом, с большими пшеничными усами, едва вдали на дороге показывалась коляска в пыльном облачке, бежал к господам, крича:

– Едут! Едут! Мабуть, брат ваш, дохтур, едет! Гнедые-то его, я бачу!

Он называл Васю забавно: Василек Василич.

– Бежи-ка, Василек Василич, братика встречай! Глянь, передняя рессорина у коляски просела, видать, гостинцев везет не мене пуда! Сашко, сопроводи барина, вдвоем веселее добежите!

Мальчики с гиканьем и свистом наперегонки мчались навстречу экипажу, врывались в пыльную завесу и поднимали еще больше пыли. Кучер недовольно бормотал. Виктор усаживал их рядом с собой, расспрашивал о последних одесских новостях.

– Дорогу возле нас мостят! У самого дома! – рассказывал Вася.

– Это хорошо! Пыли меньше будет!

– Нет, мне не нравится! Камней навалили, ни пройти ни проехать! По дороге не побегаешь, а если мы по навалам прыгать начинаем, мастер нас гонит.

Сашко дипломатично молчал.

Лошади бодро вбежали в распахнутые садовником ворота. Домочадцы высыпали навстречу. Виктор извлекал из недр коляски подарки, становилось весело и шумно.

Вечером Вася читал свои стихи:

Заборы да камень,
Булыжный навал,
Нас город цепями
Своими сковал,
И утро, и вечер,
Все те же дела.
И камнем на плечи
Усталость легла…

– Это ты сам написал? – недоверчиво спрашивала Верочка. – Не может быть!

Она тоже писала стихи, и ее мучила неясная ревность. Она любила быть лучшей.

Отец удивлялся:

– Сын, что за пессимизм! Я и не знал, что тебя посещают такие мысли!

– Зато и рифма на месте, и размер! – возражала тетушка.

– И суть понятна от первого до последнего слова! Действительно, навалы эти… Мальчикам бегать хочется, играть, а их гонят! – улыбался Виктор.

– Да бросьте! В Одессе мало места для беготни и игр? – решительно вмешивался дедушка Сильвестр. – Ишь ты, усталость у него! А у меня тогда что?

Аня не скрывала восхищения:

– Васенька, ты самый талантливый!

Юный поэт смущался и прятал глаза.

– Сын, напиши что-нибудь жизнеутверждающее! Что-нибудь такое… чтобы душа взлетала! Чтобы петь хотелось! – просил отец. – Можешь?

– Могу! Я ведь на самом деле не пессимист! Просто камни эти, мостовая… такое настроение было.

– О чем, о чем ты напишешь? – нетерпеливо спрашивала Аня. – Ты покажешь мне первой?

– Нет, Васенька мне покажет! – Верочка была тут как тут.

В следующую пятницу у Кандинских гостила семья Казаровых: мать, стройная дама с пышной копной темных волос, красиво уложенных над серым атласом платья, отец, с простым широконосым лицом, обрамленным элегантной русой бородкой, с тростью, на которую опирался довольно неумело, и шестнадцатилетняя сестра Аристарха Виолетта, сероглазая молчаливая девица в белом платье с пышным бантом на тонкой талии.

Поздним вечером, как обычно, все собрались в просторной голубой гостиной. Теплый ветер колыхал легкие занавески на распахнутых окнах. Мужчины начали разговоры о политике, о военном деле, о медицине, с большим пиететом прислушиваясь к мнению Виктора.

Отец увлеченно рассказывал о делах своей чайной фабрики, предлагал всем попробовать новые сорта чая – с китайскими травами, с лепестками медуницы и розы, со стручками ванили и палочками корицы. Он говорил, что для хорошего чая аромат должен быть легким и тихим, едва заметным. Он смешивал апельсиновую цедру с можжевеловыми ягодами и добавлял зернышко ванили. Или к тонким стружкам плодов самой пахучей сушеной груши всыпал щепоть молотых побегов сосны и такую же – жасминовых лепестков.

В распахнутые окна доносились ароматы цветущего сада и моря. Над домом витал сладкий дух, казавшийся духом очарования сказкой.

Дамы были озабочены погодой, домашними делами, судачили об общих знакомых. Барышни обсуждали новости моды и иногда, немного смущаясь, делились планами на будущее.

Они наперебой блистали музыкальными талантами, и взрослые восхищались их игрой поочередно. Вася знал, что так, как он, не сыграет ни одна. Но у него было заготовлено иное…

Музыка утихла, настало время стихов. Верочка читала дрожащим голосом:

Все окна распахнула я
Туда, где чудная весна,
И кукла бедная моя
Упала вдребезги с окна…

– Так уж и вдребезги? – спросил, сдерживая улыбку, дедушка.

– Там еще продолжение будет, – сказала поэтесса, готовая обидеться, но пока не решившая, на что именно.

– Конечно, обязательно нужно продолжение.

– Там еще про мое страдание от безвременной утраты…

– Куклу можно собрать и склеить свиным клеем из… из дребезгов, – произнес Аристарх. Все засмеялись. Верочка переводила взгляд с одного гостя на другого, пытаясь понять, над ней ли смеются или все же над мальчишкой.

Вася начал читать вчерашнее пессимистическое и заметил, что отец хмурится. Но за последней строчкой «И камнем на плечи усталость легла…» вдруг последовало:

Но в скучной, холодной, пустой тишине
Вдруг робкая память проснется во мне…

Голос его зазвенел:

Как смутный, далекий и призрачный сон:
Вгрызается в камни глубокий каньон,
Где небо алеет и скалы в огне.
Нам гордый индеец подводит коней,
И яростью скрытой стучат по камням
Литые копыта его скакуна,
Каленые стрелы и лук за спиной,
Над пропастью смело летит вороной,
Орлиные перья качаются в такт,
Купается в ветре мой рыжий мустанг,
Мы скачем без страха в долину с горы,

– Где племя навахо разводит костры! – закончил он звонко и победно.

– Н-да… Неожиданно… – произнес отец.

Аня зааплодировала первой, остальные подхватили. Тетушка прижимала к сердцу ладонь и покачивала головой, не находя слов. Аристарх встал напротив с таким торжественным видом, будто аплодировали ему. Верочка смотрела обиженно.

Днем молодежь собиралась в большой садовой беседке, затевали игры с шарадами, с веселыми розыгрышами, с беготней по садовым дорожкам и прятками в кустах, и Виктор, хотя был самым старшим, с удовольствием вливался в компанию.

Верочка недолюбливала сына садовника не то чтобы за бедность, да и не был Сашко так уж беден по городским меркам, а просто за то, что он был сыном садовника. Ей не нравилась его необразованность, сильный украинский акцент, серая рубаха суровой ткани, босые ноги.

Зато Виктор всегда был приветлив и добр к мальчику.

Сашко приносил в подоле рубахи самые спелые вишни, высыпал на стол в беседке, рассказывал последние новости и убегал по своим делам.

Все с удовольствием угощались, и только Верочка брезгливо морщилась. Вася чувствовал, что это раздражает Виктора, хотя тот этого не выказывал.

Вася старался быть поближе к кузену, говорившему с ним на равных, как со взрослым.

Василий Сильвестрович, пребывая в великолепном расположении духа и видя взаимопонимание между сыном и старшим племянником, которого он уважал за самостоятельность, за проницательный ум, за умение мыслить свежо и оригинально, нисколько не препятствовал их дружбе, позволяя Васе допоздна быть со старшими в гостиной, когда матери уже уводили барышень отдыхать.

Он откровенно гордился своим юным музыкантом и поэтом, в таком возрасте удивлявшим присутствующих прекрасной игрой на рояле и виолончели и еще более – стихами. Однако, отвечая на вопросы о том, каким он видит будущее ребенка, отчего-то исключал занятия поэзией и музыкой. Он хотел видеть сына юристом, политиком или военным.

Кем же хотел стать подрастающий сын?

Он много размышлял о своем будущем и был полон сомнений. Не потому, что путь, выбранный для него отцом, был ему не по душе. Вовсе нет. Наоборот, ему нравилась юриспруденция, его интересовала политика. Военное дело привлекало в меньшей степени. Он считал, что люди в военной форме не имеют той свободы в выборе занятий и увлечений, что есть у прочих образованных людей.

Иногда ему хотелось стать врачом, как кузен. А иногда он начинал мечтать о поприще математика или инженера.

Искусство привлекало его, безусловно. Музыка – светлый праздник души. Он не только слышал, но и видел ее повсюду: в пене морских волн, в свежих гроздьях акаций, в трепете пламени церковных свечей, в резких взмахах крыльев птиц, в прозрачных каплях дождя…

Но стать музыкантом? Ему казалось, что, сделав музыку своей профессией, он превратит ее в обыденность и утратит связанное с ней чувство праздника. Нет, лучше он будет наслаждаться музыкой, не будучи ей ничем обязанным.