Чем дальше, тем сильнее притягивает меня моя старая и прежде безнадежная любовь к живописи. Вплоть до тридцатого года своей жизни я мечтал стать живописцем, потому что любил живопись больше всего на свете, и бороться с этим стремлением было нелегко… Сейчас, в возрасте почти тридцати лет явилась мысль: теперь или никогда. С этим я не могу ничего поделать».

Он закончил, чувствуя, что, как ни трудно будет профессору, он поймет и простит его. Не может не понять: он ведь и сам полон кипучих творческих идей, правда, совсем иного плана.

Он пытался объяснить это Анне. Но она впервые не встала на его сторону.

– Как же диссертация? – повторяла она снова и снова. – Ведь все уже было решено! Ты должен стать профессором! Из-за какой-то зыбкой и туманной идеи бросить все! Нет, я не понимаю!

У него рухнула вера в незыблемое, у нее – надежда стать профессорской женой.

– Послушай, Аня… Ведь только что ты говорила о моей способности к живописи… И в доказательство показывала мои детские рисунки.

– Да, милый Васенька, ты и тогда был талантлив, и сейчас, безусловно, способен на многое. Но перевернуть свою жизнь, бросить перспективную должность ради какого-то туманного замысла! Нельзя же так!

– Почему?

– Потому, что профессорская должность у тебя почти в кармане!

– Аня, милая! Ты же всегда понимала, всегда я чувствовал твою дружескую поддержку… Теперь она нужна мне как никогда!

Анна грустно посмотрела на него и тихо произнесла:

– Ну что ж… Если иначе нельзя…

Мюнхен
1896

В Мюнхене сняли хорошую квартиру у реки, откуда совсем недалеко было до студии Ажбе.

Ранним утром Василий вышел из дома. Солнце поднималось над Мюнхеном. На улицах было свежо и тихо.

По тенистой аллее на берегу Изара он вышел к Зайдльштрассе и остановился полюбоваться пышными деревьями в ярчайших красках осени. Позади послышался стук копыт, мерный и звонкий. Он оглянулся и взволнованно замер. К нему, покачивая точеной головой, грациозно вздымая круглые копытца, легкой рысью бежала его Соловка. Рыже-охристая лошадка со светло-желтой, тщательно расчесанной гривой и пышным хвостом. Вожжи держал, сидя на высоком облучке, молодой немец в синей шляпе с пером, со щегольскими усиками над верхней губой. А вокруг, в золотых лучах утреннего солнца пылали жарким осенним пламенем листья платанов, ясеней и лип…

Он долго смотрел вслед одному из образов своего далекого детства, которое вдруг странно напомнило о себе здесь, в Мюнхене…

После он еще несколько раз встречал эту красивую лошадку, запряженную то в двуколку, то в раскрашенную красными и желтыми лилиями рессорную деревянную коляску, в которой позади молодого возницы сидели женщина, одетая во что-то светлое, и мальчишечка, на голове которого тоже была шляпа с полями и сизым пером. И каждый раз Василий останавливался и любовался, забыв обо всем. А немец вежливо приподнимал свою шляпу, коротко кланялся, и точно так же делал его маленький сын. И долго после этих ничего не значащих встреч у Василия было великолепное расположение духа.

Антон Ажбе, человек небольшого роста, с быстрыми черными глазами и пышными усами под крючковатым осом, называл себя то венгром, то словенцем, то австрийцем. Он говорил по-русски с легким акцентом, это придавало его речи какую-то неопределенную прелесть и вызывало интерес окружающих,

Василий сразу отметил для себя, что учитель как настоящий художник, идеально разбирающийся в тонкостях анатомии человека и на том строящий основу портрета, не считает важным выписывание мелочей в работе: всех этих морщинок, пальчиков, ноготков, ресничек и прочего, а резко, иногда даже грубовато, быстро, куском черного угля обозначает главное: то, что будет сразу выхвачено из сути живописного полотна неискушенным зрителем. Бросив небрежный взгляд на старательные труды учеников, Ажбе предлагал им рисовать тем же самым быстрым угольком.

Соученики, преимущественно молодые русские художники, порой посмеивались над пестрыми и яркими этюдиками Василия, но он не замечал их насмешки.

Но именно вокруг него быстро образовалось дружеское сообщество. Может быть, потому, что он был старшим среди них, но, вероятнее, он просто умел быть интересным окружающим, заражая их оптимизмом, бодростью тела и духа, непереносимостью безделья и смелыми творческими порывами.

Анна шла по Зендлингерштрассе, размышляя о том, что она будет делать сегодня вечером. Знакомых в Мюнхене у нее не было. Правда, сохранился адрес гимназической подруги-одесситки Лидии Званицкой, давно перебравшейся в Европу. Лидия изредка писала ей в Москву, сообщая о главных событиях своей жизни – замужестве, рождении детей, разводе и новом замужестве. Анна намерена была разыскать ее по адресу, обрадовать и удивить своим появлением.

Она зашла в уличную кондитерскую «Ренессанс», заказала чашечку кофе и вазочку крошечных бисквитов, покрытых розовой глазурью. За соседним столиком молодая дама, миловидная, чуть полноватая, в белом кружевном платье и шляпе с розами вокруг тульи, наслаждалась роскошными пирожными с пышным бело-розовым кремом. Она со скучающим видом обернулась к Анне, и вдруг лицо ее оживилось.

– Анна! – воскликнула она так громко, что официант едва не выронил кофейник. – Анна, не узнаешь?! Это же я, Вера! Ну, Верочка! Помнишь?!

Анна, удивленная, обрадованная, кинулась к своей давней подруге, они обнялись и расцеловались, смеясь и восклицая.

Верочка жила в Германии уже несколько лет. Она вышла замуж за немца-чиновника, с которым познакомилась во время поездки с родителями в Европу, обзавелась массой новых друзей, родила двух дочек – Катеньку и Мусю, которые сейчас гостят у бабушки в Одессе. Муж на службе в Берлине, а она тем временем от скуки отправилась в Мюнхен навестить друзей и полюбоваться немецкой стариной.

Какое счастье эта встреча с Анной! Она, конечно, слышала, что Анна вышла за Василия, как он? Как их жизнь? Почему в Мюнхене? Есть ли у них детки? А Аристарх? Он рядом? Женат? Как умер?! Ах, бедный, бедный, милый, милый Аристарх!

Заказали поминального кагора, поплакали об Аристархе, которого Верочка, помня твердость духа его, называла «железным мальчиком». Погрузились в воспоминания о детских годах, о юности, о прекрасном любимом городе, где было столько хорошего…

– А ты, я вижу, совсем не торопишься? Вася же, наверное, ждет? Как это, целыми днями пропадает в своей студии? Зачем он решил заниматься живописью, ведь уже не мальчик! И как его успехи на новом поприще? Антон Ажбе? Ну, как же, конечно слышала! Это пьющий, опускающийся человек! Говорят, хороший художник, но его чаще видят в дешевых ресторанах, чем в галереях… Ты этого не знала? Сомневаюсь, что он может кого-то чему-то научить! Ну вот, ты же сама говоришь, что Васины успехи не блестящи! Ничего, не расстраивайся, Аня! Увлечение живописью может быстро угаснуть. Помнишь ведь, он чем только не увлекался! И музыкой, и поэзией, и юридическими науками! И стихи писал! Помню его стихи. «Индейская песня», кажется. Они с Аристархом всё в индейцев играли. Помнишь?

Вернувшись домой, Василий наткнулся на осуждающий взгляд жены.

– Я сегодня в кондитерской встретила Верочку. Да, да, нашу подружку детства и юности. Помнишь? Она постоянно живет в Берлине. Замужем за каким-то крупным чином. Прекрасно одета, ухожена… Немного располнела. Ей идет.

– Отлично! Вы весело провели время?

– Да, разговор с ней доставил мне удовольствие. Ведь у тебя совсем нет времени для меня…

– Ты должна меня понять. Я приехал учиться. Мне предстоит многое узнать, многое постичь…

– Так вот. Она хорошо знает твоего хваленого учителя Антона Ажбе. И совсем не высокого о нем мнения.

– Да, да, я отлично ее помню. У нее всегда было свое мнение об окружающих… – сказал он с иронией.

Анна отвернулась к окну и грустно произнесла:

– Тебе хорошо здесь. У тебя интересная жизнь, новые друзья. Ты занят учебой, ты увлечен искусством. А обо мне ты забыл.

– Ну, нет, ты не права, Аня. Ты по-прежнему мой близкий друг и любимая жена. И если уж тебе не нравится Ажбе… Вам с Верочкой не нравится… Я планирую скоро поступить в академию художеств Франца фон Штука.

– Опять учиться! – воскликнула Анна. – Так, может быть, мне лучше вернуться в Москву?!

Он подошел ближе, чтобы обнять жену, но она уклонилась и ушла в свою спальню.

На следующий день, проснувшись в невеселом настроении, он не пошел в студию. Сказать по правде, ему порядком надоели скучные занятия по рисунку.

– Ты сегодня никуда не торопишься? – спросила Анна.

– Я, пожалуй, отправлюсь на пленэр, – ответил он, собирая этюдник. – Если хочешь, пойдем со мной.

– Нет, это скучно. Мы договорились с Верочкой встретиться сегодня в том же кафе.

– Ну и прекрасно. Желаю хорошего дня.

Уже не в первый раз вместо того, чтобы заниматься в студии, он отправился на пленэр…

Ему уже давно не нравилась методика Ажбе. К тому же он понимал, что, беседуя с его женой, в оценке деятельности учителя Верочка была не так уж и не права…

Впрочем, через короткое время его ждали в академии художеств Франца фон Штука.

Он вошел в студию, оглядывая просторный зал.

Тут и там – скульптурные работы, часть из которых не закончена. Полет силы, мощи, стремительности, от которого захватывало дух.

Он остановился, переводя взгляд с одной фигуры на другую. У окна за мольбертом заметил стройный девичий силуэт и даже не сразу понял, что это живой человек, а не скульптура. Девушка оглянулась на него. Красивым ее лицо назвать было нельзя, скорее, по-юному милым. Приподнятые стрельчатые брови, узкий подбородок и опущенные уголки рта придавали выражение некоторой детской обиды, легкие подвижные руки дополняли кроткий образ.

Кандинский поклонился, она кивнула и отвернулась к своей работе.

В студию быстрым шагом вошел Франц фон Штук. Красивый человек с гордой осанкой и строгим выражением лица. Он обратился к Кандинскому:

– Друг мой! Рассчитываю на вашу поддержку и помощь в обучении молодых художников!

– Но ведь я сам приехал учиться… – после паузы, несколько растерянно ответил Василий.

– Вы обучались в мастерской Антона Ажбе! – уверенно возразил Штук. – Мне хорошо известна не только его методика обучения, но и его мнение о вашем несомненном таланте!

Василий искренне удивился, припомнив ироничное отношение прежнего учителя к его этюдам. Позже он узнал, что с таким же предложением великий маэстро обращался и к другим начинающим художникам, якобы это заставляло их больше стараться в студии.

Девушка остановила на нем внимательный взгляд.

– Габриэле Мюнтер, – представилась она, протягивая узкую невесомую ладонь. Василий склонился к ее руке, коснулся губами шелковой кожи. Девушка смутилась оттого, что пальцы были испачканы краской, и ее бледные щеки слегка порозовели.

В то время Кандинский редко брался за кисти, предпочитая работать мастихином. Ему казалось, что это дает возможность более яркого и насыщенного цвета.

Фон Штук внимательно разглядывал его работы, и Василий не мог понять, одобряет ли учитель, нравятся ли они ему. В какой-то момент, покачав красивой породистой головой, маэстро предложил ему начать рисовать исключительно в черно-белой гамме.

Это было интересно, но слишком непривычно и потому непросто. Но таков был план обучения в академии.

Кандинский был влюблен в яркое многоцветье, поэтому ему непросто было освоить неожиданную технику. Но, как в любой момент его жизни, открытой всему новому, он сосредоточенно взялся за дело.

Целый год он посвятил черно-белому. Этот процесс не был слишком увлекательным, но необходимым для достижения цели. Он знал, что дороги искусства и ремесла идут параллельно, но они отнюдь не прямые.

Работая рядом с Габриэле, он с интересом, отрываясь от своего мольберта, разглядывал ее рисунки.