Впрочем, Изабелла об их мнениях осведомлена не была, а вот читателю небезынтересно будет узнать: покойного мистера Арчера почитали человеком прекрасных душевных качеств и, между прочим, весьма предприимчивым (как говаривал один из знакомцев, Арчер вечно что-нибудь предпринимает), однако ж полагали, что жизнью своей он распорядился бестолково. Растратил впустую немалое наследство, обожал развеселые компании и не чурался азартных игр. Некоторые даже заявляли: Арчер-де не сумел толком поднять дочерей. Образования не дал, постоянного места жительства – и того не обеспечил. Избалованы и в то же время лишены подлинной родительской заботы, брошены на попечительство нянек и гувернанток, причем далеко не самых лучших… Если школа – то непременно дурного пошиба, управляемая французишками, из которых по окончании месяца обучения девочек забирали в слезах.

Подобные сентенции наверняка привели бы Изабеллу в негодование – ведь, по ее мнению, отец дал ей замечательные возможности. Да, оставил дочерей на три месяца в Невшателе с бонной-француженкой, которая не замедлила сбежать с русским дворянином, остановившимся в том же отеле! Случай из ряда вон (особенно для девочки одиннадцати лет), и все же Изабелла тогда не испугалась и не сочла ситуацию постыдной. Не более чем романтический эпизод…

Отец был человеком весьма прогрессивных взглядов, неугомонным и порою непоследовательным – лишнее доказательство его либерального настроя. Мечтал, чтобы дочери повидали мир. Иначе зачем бы ему возить их в детстве через Атлантику, да не единожды, а трижды? Ко времени последней поездки Изабелле еще не исполнилось и четырнадцати. Всякий раз они оставались в Европе всего лишь по паре месяцев – разжег любопытство, а удовлетворить его не позволил… Как же не быть поклонницей такого отца? Ведь Изабелла входила в дружную троицу, позволявшую ему забыть о жизненных невзгодах, о которых папенька и не упоминал.

В последние месяцы жизни, с приближением старости, готовность отца расстаться с миром, где невозможно поступать так, как велит душа, все росла, и сдерживала его лишь боль предстоящей разлуки с самой умной, самой лучшей, замечательной младшей дочерью. В Европу он ездить перестал и все же по-прежнему детей баловал всеми возможными способами. Ежели и беспокоился о денежных вопросах, то ничем того не показывал, и в семье присутствовала твердая уверенность в благоприятном финансовом положении.

Изабелла проявляла незаурядное мастерство к танцам, однако, проживая в Нью-Йорке, признания в тамошних салонах не снискала. Эдит, по общему мнению, привлекала к себе внимания куда больше. Успех сестре сопутствовал поразительный, и наша героиня, уступая ей в способности совершать развеселые и эффектные, сопровождаемые милыми вскриками пируэты, не питала надежд ее превзойти. Девятнадцать человек из двадцати (в том числе и сама Изабелла) непременно сказали бы, что с красотою Эдит ей не сравниться; однако двадцатый, имея в виду эстетическую сторону, счел бы выбор предыдущих девятнадцати вульгарным.

Изабелла в глубине души желала производить впечатление не менее, чем сестра, но глубинные свойства ее натуры были запрятаны столь далеко, что связь между ними и внешними проявлениями нарушалась десятком противоборствующих сил. К сестре приходили с визитами десятки молодых людей, подспудно опасавшихся Изабеллы: всякий считал, что для беседы с юной леди требуется особенная подготовка, ведь она пользовалась репутацией девушки, страстно увлеченной чтением. Слава интеллектуалки окутывала ее, превращая в недоступную сказочную богиню. Собеседники Изабеллы робели, ожидая от нее мудреных высказываний, а потому светские беседы не складывались. Бедной девушке нравилось слыть особой умной и начитанной, но – упаси Господь! – не книжным червем. Читала она тайком от других и, обладая превосходной памятью, старалась на публике прочитанное не цитировать.

Тяга к знаниям в ней с годами проявилась большая, и все же Изабелла вовсе не склонна была ограничивать свое образование книжками. Жизнь во всех ее выражениях вызывала в нашей юной леди нешуточное любопытство: она смотрела на мир, слушала его и задавалась множеством вопросов. Изабелла несла в себе огромный запас жизненных устремлений и с наслаждением отмечала неразрывную связь меж движениями собственной души и тревогами, обуревающими окружающий мир. Вполне естественно, что она обожала получать знания, вращаясь в центре людского моря и посещая бесчисленные уголки своей страны, читая о войнах и революциях, а также разглядывая картины с историческим сюжетом, коим прощала недостаток умения живописца. Главное – суть!

Война между Югом и Севером разразилась, когда Изабелла была еще совсем юной, и все же бурный этот период она переживала в состоянии крайнего возбуждения, в которое, к великому своему смущению, впадала при слухах о доблести, проявленной и одной, и другой армией.

Само собой разумеется, опасения возможных кавалеров не принимали таких форм, чтобы совсем уж обходить нашу героиню стороной. Тех, чьи сердца при виде Изабеллы принимались стучать быстрее, было в достатке, а все же каждый из них приказывал себе не терять головы – потому она в свои годы и не подозревала о тайнах, обыкновенно открывающихся особе ее пола в определенном возрасте. Изабелле в избытке доставалось все, что только может иметь молодая девушка: она была окружена добрым отношением, ею восхищались, дарили цветы и конфеты; пользовалась всеми без исключения возможностями современного мира – танцевала, хорошо одевалась, читала последние публикации в «Спектейтор», слушала музыку Гуно, зачитывалась поэзией Браунинга и прозой Джордж Элиот.

Сегодня миллион подобных воспоминаний вихрем проносился у Изабеллы в голове, представая пред ней образами живых людей и событий. Она восстановила в памяти давно забытое, а то, что казалось важным, напротив, ушло на задний план.

Калейдоскоп мысленных картин был вдруг нарушен служанкою, возвестившей о прибытии некоего джентльмена из Бостона. Звали сего прямодушного молодого человека Каспаром Гудвудом. С мисс Арчер он познакомился годом ранее и, почитая ее прекраснейшей молодой женщиной, тем не менее год этот, в силу упомянутых нами выше причин, называл периодом ощущения собственной глупости. Порой Гудвуд писал своей знакомице; к примеру, неделю-другую назад отправил ей письмо из Нью-Йорка. Изабелла предчувствовала появление Гудвуда и весь этот дождливый день подспудно его ожидала. Узнав, что молодой человек наконец пришел, странным образом не испытала ни малейшего желания его принять.

О Гудвуде, внушавшем ей чувство большого уважения, у нее сложилось мнение как о человеке достойном и симпатичном, да он таковым на самом деле и был. Ни один другой джентльмен у Изабеллы подобных чувств не вызывал. В свете предполагали, что мистер Гудвуд вынашивает матримониальные замыслы, однако о том могли знать лишь они двое. Подтверждением слухов послужил его приезд в Олбани из самого Нью-Йорка, где он надеялся найти Изабеллу с единственной целью с ней повидаться.

Изабелла повременила, прежде чем выйти к визитеру; походила по комнате, размышляя о том, как все теперь осложнилось. Решившись, перешагнула порог. Гудвуд, высокий, крепкий, хотя и худощавый молодой мужчина, стоял у настенного светильника. Смуглый, немного неуклюжий, он был хорош собою, однако не в романтическом стиле. Лицо его приковывало внимание твердым взглядом очаровательных синих, не слишком соответствующих общей наружности глаз и несколько угловатыми чертами, предположительно говорящими о натуре решительной.

Изабелле сдавалось, что именно сегодня пресловутую решительность Гудвуд и вознамерился проявить. Тем не менее уже через полчаса достойный джентльмен, прибывший с самыми радужными надеждами, возвращался домой с ощущением горького поражения. Впрочем, мириться с неудачами ему было несвойственно.

Глава V

Ральф Тушетт, будучи личностью философического склада, тем не менее постучался без четверти семь в дверь материнских покоев довольно-таки нетерпеливо. Даже философы имеют некоторые душевные склонности, и таковые, а именно трепетное отношение к родителям, в Ральфе развил отец. Старый мистер Тушетт, как часто говорил себе молодой человек, проявлял чувства более схожие с материнскими, а маменька вела себя совершенно так, как ведут отцы; генерал-губернатор в юбке, сказали бы остроумцы. Так или иначе, единственного сына она любила чрезвычайно и всегда настаивала, чтобы тот проводил с нею три месяца в году. Отдавая должное ее привязанности, Ральф все же осознавал: он стоит в конце длинной череды иных интересов в тщательно спланированной жизни родительницы. Первые места занимало все, что способствовало точному осуществлению ее замыслов.

Шагнув в открывшуюся дверь, он нашел мать уже одетой к ужину, и все же она соблаговолила обнять сына, не снимая перчаток. Заставила его присесть на диван и выспросила во всех подробностях о здоровье дражайшего супруга и самого Ральфа. Получив не слишком радостный отчет, заметила, что поступила мудро, сменив гнилой британский климат на более мягкий. В противном случае, заявила она, тоже пришла бы в полный упадок телесных сил. Ральф на подобное утверждение лишь молча улыбнулся. Взять, к примеру, его собственное слабое здоровье: при чем же тут британский климат? Ральф, собственно, в Англии отсутствовал большую часть года.

Он был еще ребенком, когда отец, Дэниэл Трейси Тушетт, переехал из Ратленда, что в Вермонте, в Англию – в качестве второстепенного партнера одного банкирского дома, а через десять лет получил в нем преобладающую долю. Тушетт-старший сразу определился: жизнь его пройдет в новой стране, и с самого начала, не вдаваясь в сложные рассуждения, вполне разумно решил приспосабливаться к новой действительности.

Тем не менее отказываться от американских корней он не собирался и единственного сына воспитывать в англизированном духе не пожелал. В Англии Дэниэл Тушетт освоился без труда, сохранив в себе американский дух, и равным образом полагал единственного законного наследника способным принять после смерти родителя бразды правления старым банком, не поступаясь его американскими традициями. Чувство подлинной родины он в сыне воспитывал старательно, отправив того получать образование в Америку. Закончив в Соединенных Штатах школу, Ральф получил там же университетский диплом, после чего, по мнению отца, стал до мозга костей американцем. Дэниэлу даже пришлось определить его на три года в Оксфорд, который позволил значительно смягчить влияние Гарварда и сделать сына в разумной степени англичанином.

Впрочем, внешние проявления свойственной британцам манеры являлись лишь маской для молодого человека, получающего удовольствие от собственной независимости, которому невозможно навязать чуждые ему взгляды. Ральф, склонный к иронии и дерзаниям, обладал безграничной свободой суждения.

Начинал он весьма многообещающе: в Оксфорде его, к несказанному удовлетворению отца, отличали, а знакомые твердили – как жаль, что талантливому юноше не суждено использовать прекрасное образование на политическом поприще… Вероятно, карьера удалась бы, вернись он в Америку, в чем мы, впрочем, уверенности не испытываем: отъезд за океан (чего мистер Тушетт не слишком желал) заставил бы Ральфа тосковать по старику, коего он считал лучшим другом. Отца Ральф не просто любил, а неподдельно восхищался и пользовался каждой секундой, чтобы за ним наблюдать: Дэниэл Тушетт представлял собою, по мнению сына, фигуру гениальную. Не испытывая большой склонности к загадочному банковскому ремеслу, Ральф тем не менее понимал его достаточно, чтобы оценить роль в нем своего отца. Однако более всего вызывало в нем восторг другое: Тушетт-старший был словно сделан из слоновой кости, отшлифованной английским воздухом, которая снаружи желтеет, а во всем прочем внешнему воздействию никак не поддается.