В детском доме изоляция человека была столь же абсолютной, сколь и отсутствие личного пространства. Она научилась отделяться от остальных. Доверия между девочками не существовало. Все имущество было ценным, и его надо было защищать или менять на нечто не менее или более ценное. О союзах и речи не шло. Дружба была способом обмена еще одного вида ценных торговых объектов: кусочков информации. Самыми ценными были те, что могли нанести наибольший ущерб. Самые разрушительные сплетни можно было обменять практически на любую реальную вещь. Их ценность всегда только возрастала.

Однако оставаться одной она научилась не в детском доме. Ей было там одиноко, верно, но она не переставала надеяться. На будущий год все будет иначе. Поступит новая девочка, с которой она подружится. Или ее удочерят.

Именно здесь она поняла, каким бывает полное одиночество.

Она поймала себя на мыслях об Эвриме. О том, что он сказал про автомонахов в храме.

«Да. Они кажутся мне зловещими. Отталкивающими. Наверное, вы чувствуете то же, глядя на обезьяну. Неприятно».

Именно с таким чувством она оглядывалась на себя в детстве: словно смотрела на какое-то полоумное существо. Неудачный вариант той личности, которой она стала сейчас. Провальная версия.

Рваный брезент и потрепанные тенты хлопали на утреннем ветру по пастям разграбленных магазинов и складов. Дорога и пристань были усеяны обрывками сетей и обломками ящиков. Она заметила темное пятно, которое могло оказаться высохшей кровью.

«Вот цена, которую заплатили жители Кондао. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы их жертва не оказалась напрасной».

Остров Хонба, зеленый и безмолвный, возвышался за холстом хаоса из прошлого.

Ха прошла назад по дороге, мимо буддийского святилища, осажденного лианами, мимо заброшенной морозильной фабрики, где на нее уставились собиравшие плоды обезьяны.

У отеля никакого движения не было. Солнце уже поднялось над горизонтом, окутанное тонкой дымкой, которая его серебрила и лишала яркости. Ворота автоматически открылись при приближении Ха, как и выпустили ее, когда она уходила, хотя камер она не заметила. Это было бы слишком примитивно. Нет, камера будет выглядеть как насекомое, ползущее по стене отеля. Или крылатой и беззвучной, пылинкой у нее над головой.

Она прошла через растрескавшуюся террасу с заросшим водорослями бассейном. Под серебряной монетой солнца она заметила на берегу Эврима. Собирает раковины?

Но подойдя ближе, Ха увидела, что Эврим сидит на песке, обхватив руками колени. А перед ним, на полосе прибоя, – какая-то куча.

Когда Ха подошла ближе, с кучи взлетела туча мух, а потом упала на нее снова. Тут Ха различила пропитанную водой одежду – и поняла. Она побежала. Нет, это был не совсем бег: ее словно тянуло туда – и в то же время пыталось остановить. Эврим к ней не повернулся. Ха остановилась в нескольких метрах от кучи на песке.

Полчеловека. Разорванный по пояс, с обожженным до полной неузнаваемости лицом. Чуть дальше по берегу еще одна куча изжеванной одежды и плоти. И еще.

Ха и раньше видела мертвые тела: труп ассистентки, отправившейся утром поплавать в одиночестве. Ее выловили несколько часов спустя и вытащили на берег. Ха смотрела на раздувшийся кошмар ее лица. Но это ни в какое сравнение не шло с этими людьми.

Эврим что-то бормотал, почти неразличимое за жужжаньем мух.

Ха почувствовала, что у нее подгибаются колени, но взяла себя в руки.

– Вы говорили, что те корабли автоматизированы.

Эврим повернулся к Ха, но глаза его смотрели мимо нее.

– Я все устроил, заботясь о тебе, мое дитя… О дочери единственной, любимой. Ведь ты не знаешь, кто ты…^[1]

– Заботясь обо мне?

Эврим потряс головой, словно прогоняя сновидение.

– Извините. Я порой… здесь, но не здесь.

– Вы говорили, что они автоматизированы. Те корабли.

– Обычно так и есть. Но на некоторых автоматизированных кораблях бывает команда.

– Как так? Команды на кораблях-роботах?

– Рабы. Человеческий товар, если предпочитаете эвфемизмы. Люди дешевле роботов. Выносливее в море. И легко восполнимые.

Эврим встал и зашагал прочь от берега.

– Куда вы?

– Искать лопату. Эти люди на нашей ответственности. Нам надо их похоронить. А потом вернуться к работе. Мы отправим вниз новую подводную камеру, как только Алтанцэцэг оправится в достаточной мере, чтобы ею управлять.

Ха шла следом за Эвримом.

– Оправится?

– Такая координация обороной, как этой ночью, дорого ей обходится. Мы увидим ее не раньше полудня в лучшем случае. И я бы посоветовал вести себя с ней осторожно.

– Осторожно? Она убила этих людей!

– Убила? – Эврим на мгновение смешался. – Убила? Да. Это ее работа, и она нелегкая. Сегодня она будет плохо себя чувствовать. Помогите мне найти лопату.

Избегая действий, которые могут спровоцировать нападение акулы, мы признаем, что у акулы есть разум, способный распознавать наши знаки и реагировать на них. Нравится нам это или нет, но мы с ними общаемся. Если мы случайно подадим акуле сигналы, которые скажут ей, что мы – добыча (если в своем гидрокостюме мы окажемся слишком похожи на тюленя или создадим колебания воды, похожие на те, что производит раненая рыба), то можем спровоцировать нападение, несмотря на то, что обычно такая акула на людей не охотится. Это мы вынуждаем акулу неправильно истолковать сигналы окружающего мира и совершить ошибку – фатальную для нас.

То, как мы видим мир, – это важно, но также важно знать, какими видит нас мир.

Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

12

НОЧЬЮ СРАБОТАЛ КЛАКСОН. Такого сигнала тревоги Эйко еще не слышал. Красный и синий свет лился по стенам барака, перечеркнутый решетчатыми окнами. Сигнал заставил его резко сесть, но он и до этого толком не спал: «Морской волк» сильно бросало. Гамаки команды раскачивались под потолком, сквозь который сочилась морская и дождевая вода.

Тралы подняли, цех быстрой заморозки закрыли, всех рабочих заперли за ржавыми решетками барака, в запахах рвоты и страданий. Даже самые выносливые желудки дергались и бурлили вместе с кораблем. Порой «Морской волк» ложился на волны почти боком.

– Она не рассчитана на такое волнение, – проговорил Сон из своего гамака рядом с Эйко. – Она переполнена уловом, и груз плохо распределен.

С того дня, как Сон защитил упавшего Эйко от недовольства Бьярта, они стали друзьями. Они подвесили свои гамаки рядом, в свободное время играли грязной колодой карт и обменивались историями.

Эта дружба отчасти стала результатом новой решимости Эйко избавиться от равнодушия. Было время, когда он держался особняком. Время, когда чья-то помощь не подвигла бы его на откровенность. Однако сейчас его решение быть неравнодушным приобрело почти религиозное рвение.

Конечно, он вовсе не чувствовал себя так на самом деле: пока нет. Он по-прежнему ощущал эту дистанцию, эту отстраненность. Однако он на ощупь шел к этому, к чему-то неподдельному. Чувству товарищества, или как там это называлось: он не мог подобрать нужного слова. Он заставлял себя контактировать, сопереживать, объединять себя с окружающими. Потому что люди имели значение. Обязаны были. Потому что если они ничего не значили, то и он ничего не значил.

И потому Эйко учился слушать. Тренировался в слушании. И практиковался он на Соне. Сон был рыбаком на своем родном архипелаге Кондао, рыбачил на мелких местных суденышках, в основном нелегально промышлявших в заповеднике. Он пожалел об этом только после того, как начал работать инструктором по дайвингу. Сон родился на острове и был полон ностальгической любви к своему дому: лесам и мангровым зарослям, коралловым рифам и черепашьим заповедникам – и все это находилось под постоянной угрозой чрезмерного вылова рыбы. Работа инструктором по дайвингу изменила его, превратила в искреннего борца за экологию. Он и его начальник, мужчина по имени Лоуренс, после регулярных погружений часами срезали обрывки сетей с родных кораллов и сотрудничали с учеными, документируя все уменьшающееся биоразнообразие Кондао, пока отчаянные коммерческие флотилии совершали налет за налетом на границы национального парка, защищавшего архипелаг. Эйко это восхищало: Сон увидел проблему и начал ее решать.

Он был неравнодушен.

Такой уровень страстности был Эйко совершенно чужд. Сон жил ради своего дела. Он делился с Эйко страшилками: как на берег выбрасывало дюгоней, погибших от нанесенных корабельными винтами ран, как вымирающих черепах ловили и разрубали для туристов, а их яйца продавали сотнями.

Однако в любимых историях Сона фигурировало Морское чудовище Кондао. Об этом чудовище рассказывали уже многие поколения. Возможно, эти истории существовали столько, сколько люди жили на Кондао. Легенды, которыми пугали детей: тени и утопленники, замеченные на берегу фигуры. Чудовищу приписывали несколько смертей рыбаков-браконьеров – в основном местных ныряльщиков, которые цианидом или острогами убивали рифовых рыб для туристов. В некоторых случаях трупы были покрыты синяками и ссадинами, словно их насильно удерживали под водой.

А двоих закололи их собственными острогами. Одного из смотрителей заповедника, воровавшего черепашьи яйца, зарезали на берегу.

Наиболее суеверные жители Кондао считали, что это – призраки политзаключенных, жаждущие мщения. Сон так не думал. Он считал, что это нечто естественное, реагирующее на чрезмерный вылов рыбы, постоянный ущерб рифам. Это была ответная реакция жизни, выведенной из равновесия.

А потом один из клиентов-дайвингистов был убит Чудовищем Кондао, когда Лоуренс сопровождал его к затонувшему кораблю.

Этот случай закрыл Центр дайвинга, в котором работал Сон, и положил конец его идеальной работе, хотя она закончилась бы так и так: вскоре после этого «Дианима» выкупила архипелаг.

По заявлению «Дианимы», покупка архипелага была актом корпоративной социальной ответственности – попыткой спасти его от продолжающейся экологической деградации и неправильного управления. Они вывезли все местное население, выплатив им денежную компенсацию, которая позволила бы людям лучше устроиться на новом месте. «Депортировали», по словам Сона.

Было странно снова услышать упоминание «Дианимы». Компании, в которой Эйко планировал работать. Услышав его, он ощутил укол свежей боли от того, во что превратилась его жизнь. К этому моменту он уже должен был на нее работать. Подниматься вверх по корпоративной пищевой цепочке, демонстрировать свои достоинства. Оправдывать инвестиции, вложенные в него родителями, их веру в его способности.

Когда «Дианима» вывозила население, кое-кто пытался вяло протестовать, но на самом деле многие местные были только рады уехать. Выплаты были щедрыми, а их жизнь на острове была скучной, перспективы ограничивались браконьерством и не слишком оживленным туризмом, который давал средства к существованию очень немногим.

Сон не верил в заявленную компанией «Дианима» социальную ответственность.

– Почему? – спросил Эйко.

– На Кондао нет ничего такого, чего нет в других местах. Да, у нас есть рифы, но они не лучше, чем на многих островах, и далеко не в идеальном состоянии: им уже повредил чрезмерный вылов. Возможно, у нас есть кое-какие редкие животные: дюгони, да еще несколько других видов. Но никто не покупает целый архипелаг, чтобы защитить дюгоней. Сколько бы денег у него ни было. Нет. Им нужно Морское чудовище Кондао. Я это знаю.

– Они гонятся за слухами? Выкупили архипелаг ради слуха?

– Это не слух. Оно убило того человека, с которым мы ныряли. И не только его – были и другие. Слухи людей не убивают.

– Ну, значит, это очень опасное морское животное.

– Опасное – возможно. Много что опасно. Акулы, барракуды. Люди. Не в этом дело. Оно не просто опасное, а умное.

– Ну и что?