Чарльз Клаттербак, некогда восходящая звезда консерваторов, был задвинут на второй план после того, как партия пришла к власти в 2010 году. Учитывая раннюю головокружительную карьеру, сулящую ему как минимум место в кабинете министров, сложно поверить в то, что причиной списания его со счетов стал не тот самый роковой уик-энд. Сам Клаттербак объяснял это тем, что «ходил не в ту школу», подразумевая привычку Дэвида Кэмерона окружать себя выпускниками Итона. В 2013-м он оставил свое насиженное место среди тори и переметнулся в новообразованную «Британию вместе», антиэмигрантскую, евроскептическую партию, впоследствии не сумев вернуться к тори на дополнительных выборах. Сейчас его должность в профиле LinkedIn значится как «консультант», однако Mail не смогли вычислить ни одну компанию, пользующуюся его услугами. Клаттербак и его жена, Имоджен, в настоящее время живут на Адриатическом побережье Хорватии, где парламентской пенсии, по шутливому замечанию его бывшего коллеги, «хватает надолго, если пьешь местный алкоголь».

Появление Шона Джексона на телеэкранах в десятую годовщину похищения Коко сделало очевидным тот факт, что он никогда не терял надежды найти свою дочь. После его смерти и с учетом нежелания его бывшей жены идти на контакт с внешним миром возможность разгадки таинственного исчезновения Коко стала призрачной. Вчера ворота, ведущие к поместью Джексонов в стиле королевы Анны, были открыты только для Роберта и Марии Гавила. Так как тело еще у коронера, дата похорон не назначена. Но учитывая, что скоро еще один надгробный памятник пополнит ряды других на зеленом британском кладбище, возможно, пришла пора добавить надпись на его гранитную поверхность.

Заметка дополнена десятком фотографий отца, три из них – с близняшками, одна – двадцатилетней давности, когда мы с Индией еще были частью его жизни. Я долго рассматриваю ее. Мы сидим за столом где-то в тени, позади – залитый солнцем пляж, на столе стоит красное вино, он обнимает нас, каждую со своей стороны. Все трое загорелые и улыбаемся – вероятно, маме, которая делает этот снимок. Он был хорош собой, теперь я это вижу. В детстве я думала, что он красивый, но ведь все девочки считают своих отцов красивыми. Однако теперь, когда он на этой фотографии всего на десять лет старше меня нынешней, я вижу, что сорокалетний мужчина может быть красивым и без моих проекций. Густые песочного цвета волосы, слегка тронутые сединой, тело еще мощное и блестящее, трехдневная щетина на подбородке, который пока не обвис.

Я не помню эту фотографию. Не знаю, где она была сделана. Мы много путешествовали, когда я была маленькой, и иногда эти поездки были счастливыми.

Я чувствую внезапный спазм где-то в глубине тела. Мышцы болят, будто у меня лихорадка. «Боже, – думаю я, – у меня внутри все-таки что-то есть. Я все-таки скучаю по нему». Я отставляю ноутбук и ложусь на бок, обхватив себя руками. Папочка. Мы любили тебя, когда были детьми. Мы думали, что ты излучаешь свет.

Я помню, каково это было – когда он обнимал нас своими сильными руками. До того как он перестал к нам прикасаться. Когда это было? Наверное, незадолго до развода. Помню тот день, когда он ушел окончательно. Очередной солнечный день, и он шел к своей BMW не оглядываясь. Мы с Инди наблюдали за ним из окна ее комнаты, а внизу мама гремела посудой на кухне, как будто ей все равно. На нем были очки-авиаторы. После этого мне никогда не удавалось полюбить мужчину, который их носит.

И вот я начинаю плакать. Не уверена, почему именно. Из-за того что он умер или потому что он ушел? Я даже не знаю, по кому я плачу. По девятилетней мне или по бардаку, в который превратилась двадцатисемилетняя Милли? Но горечь разрывает мне горло изнутри, будто попавшее в ловушку животное, пытающееся выбраться наружу, и кажется, будто мое лицо живет своей собственной жизнью. Я сжимаю зубы и чувствую, как мои губы оттягиваются, обнажая их, чувствую мокрый поток, стекающий по моему носу на подушку.

– Ох, – говорю я вслух. И затем: – О-о-о-о-ох, о-о-ох…

Я одна. Меня некому утешить. Все, кого я знаю, сейчас где-то далеко, заняты своими делами, и в последние годы я сделала все, чтобы мне не на кого было рассчитывать. Я хватаю подушку и обнимаю ее. Как ни странно, это успокаивает. Ох, папа. Каким же ты был мудаком, и ведь я все равно оплакиваю тебя.

На прикроватной тумбочке начинает вибрировать телефон. Я вытираю глаза рукавом и сажусь. Номер скрыт. Возможно, кто-то звонит из офиса. На мгновение я решаю не отвечать. Не исключено, что кто-то из прессы раздобыл мой номер. Но потом я думаю: это же может быть кто угодно. Индия, или Мария, или Роберт, которые хотят мне что-то сообщить, кто-то из морга, или из полиции, или кто-то еще. Я нажимаю «ответить» и подношу телефон к уху.

– Алло?

Молчание. Одна секунда, две. Я начинаю думать, что кто-то ошибся номером или же это индийский колл-центр, соединяющий меня с продавцом, который попытается мне что-то втюхать, как вдруг раздается голос, который я не слышала много лет, и у меня мурашки бегут по телу.

– Милли? Это Клэр.

– Какая Клэр?

– Клэр Джексон, – говорит она.

Глава 9

2004. Четверг. Мария

Мария Гавила ощущает некоторую усталость, когда они проплывают мимо парома. Минуты, проведенные на борту яхты, бесценны, потому что только здесь они не на виду. И хотя в Харбор-Вью есть забор и, если верить Роберту, ворота как в тюрьме, там они снова окажутся в центре внимания, и Марии придется снова давать людям то, в чем они нуждаются (или думают, что нуждаются). Роберт стоит у руля в своей дурацкой капитанской шапочке, довольный, как слон. Это будет изнурительный уик-энд. Страсть Шона и Чарли к вечеринкам практически неиссякаема, и, разумеется, они скинут на женщин присмотр за детьми в дневное время и свое последующее похмелье.

Ее коктейль из водки, лайма и содовой почти закончился, и делать новый бессмысленно, так как скоро они войдут в гавань. Симона в кресле-качалке читает «Гарри Поттер и Орден Феникса». Читает или перечитывает – никому не известно. Это очень большая книга, а Симона читает медленно, поэтому ей вполне мог понадобиться год, чтобы прочитать хотя бы половину. Линда и Джимми попивают бутылочное пиво за столиком на корме, все еще играя с детьми в «дурака», хотя веселье должно было кончиться еще в Саутгемптоне. «Отчасти это от нежелания разговаривать друг с другом, – думает Мария. – Я тоже пресытилась Джимми и его поведением „рок-н-ролльного врача“ много лет назад. Единственное, что нас связывает, – то, что он постоянно прописывает медикаменты высокооплачиваемым музыкантам. Я бы перестала общаться с ним давным-давно, если бы не поток сплетен, хлещущий из него после каждого гастрольного тура, и храни господь клятву Гиппократа».

Она встает с кресла и направляется на поиски своего мужа. «Время пить джин» – их самая большая яхта: четыре каюты на нижней палубе, белая кожаная обивка и опускающиеся стены, в непогоду превращающие шлюпочный отсек в импровизированную гостиную. И все равно ей требуется меньше тридцати секунд, чтобы подойти к нему, хватаясь по дороге за поручни. Она подходит сзади, обвивает мужа руками, кладет подбородок ему на плечо. По сравнению с их первой встречей его стало больше; вместе с растущим положением в обществе он и сам стал более солидным. Она не против. Мария блюдет свою фигуру, несмотря на почти ежевечерние тусовки; она ограничивается бокалом шампанского и отсылает прочь официантов с закусками, чтобы идти в ногу со своими клиентками: моделями, актрисами, певицами, обожающими фотографироваться со своими самцами на фоне спонсорских логотипов. Все они лет на двадцать моложе ее и тощие, как гончие. Но мужчины средних лет неплохо выглядят в весе, главное – чтобы жир не свисал. Он – ее сильный муж, вторая половина их сильной пары, и она любит его таким, какой он есть.

– Еще не поздно сказать, что мы дали течь у острова Уайт, – говорит она.

Роберт отрицательно мотает головой.

– Ты же знаешь, Мария, что мы не можем так сделать. Они скажут нам просто пересесть на паром.

– Конечно, тебя все устраивает. Тебе же не придется проводить уик-энд за игрой в дочки-матери с другими дамочками, – отвечает она, имитируя американский акцент.

Роберт вздыхает.

– Это всего лишь уик-энд. И я не останусь в долгу, обещаю.

Яхта приближается к понтону, и Роберт начинает маневрировать. Мария отпускает его, облокачивается на перила и смотрит на солнечный Пул. Это, конечно, не пейзаж из брошюры «Посетите Англию», ведь пенсионерам нужно много пандусов и парапетов в их пенсионерских интернатах.

– Симона! – кричит Роберт. – Поможешь пришвартоваться, пожалуйста?

Симона откладывает книгу на палубу и медленно выбирается из кресла. «Как кошка или мартышка, – думает Мария. – Божечки, откуда у нее взялись такие ноги? И еще грудь! Могу поклясться, что она была ребенком, когда эта поездка только началась. А теперь посмотрите на нее».

На Симоне короткие облегающие шорты и клетчатая рубашка, которую она завязала узлом, так что та подчеркивает и талию, и аккуратное декольте. Ее прямые – нет никакой необходимости в утюжках, которые молодежь сейчас везде таскает с собой, – волосы до талии переливаются каштановым с золотом, как будто кто-то окунул их в лак с блестками. Мария завороженно смотрит на свою падчерицу и думает: «Боже мой, она стала женщиной». И затем отвратительная мысль проносится у нее в голове: «Надо присматривать за ней рядом с Чарли Клаттербаком». Мария сразу же отгоняет эту мысль. Чарли знал Симону с раннего детства. Он больше не… он не какой-то там Вуди Аллен, даже если ему и нравится изображать из себя похотливого синьора. Господи, да он годами наблюдал, как его коллеги из парламента один за другим светились в таблоидах, так что до конца своих дней он не окажется рядом с тинейджером.

Симона дефилирует по палубе в своих розовых мюлях по направлению к маленькой дверце, встроенной в ограждение борта. Она сделала макияж. Всю дорогу вокруг побережья, от доков Святой Катарины, она слонялась как ненакрашенная десятилетка в толстовке и леггинсах или загорала, раскинув руки, на носу яхты в своем бикини. Сейчас же она коричневая, как мускатный орех, и ее кожа, обычно веснушчатая и со следами подростковых гормональных изменений, – гладкая, как мрамор. Глаза подведены черным, как у кошки, и – что это?! Накладные ресницы? «Что происходит? Приедет какой-то мальчик, о котором я не знаю?»

Раздается грохот шагов, и младшие дети в своих надувных жилетиках появляются у Симоны за спиной, отталкивая ее прежде, чем она добирается до дверцы.

– Я! – кричит Хоакин, семилетний сын Роберта и Марии, громкий, как корабельная сирена.

Симона прижимается к стене каюты и окидывает малышню полным презрения взглядом тинейджера. Она смотрит на свои ногти, и Мария замечает, что те накрашены. Нежно-розовым, слава богу, но накрашены.

– Я! Я! – кричат дети Оризио у ног Хоакина, им три, четыре и шесть, и для них он – божество, за которым они все повторяют.

– Ты хорошо выглядишь, – говорит Мария в качестве эксперимента, и Симона сквозь завесу своих блестящих волос тихо просит ее отвалить.

– Слушай, – говорит Роберт, когда они идут по дороге через Пул, их иждивенцы плетутся сзади, дети тыкают во все подряд палками, а они двое наслаждаются последними мгновениями спокойствия перед тем, как мир снова сойдет с ума. – Вот что я тебе скажу. Просто выдержи эти выходные, и обещаю, нам никогда не нужно будет это повторять. Пятьдесят исполняется только один раз, а когда ему будет шестьдесят, уверяю тебя, ее уже с ним не будет.

– Серьезно? – спрашивает она, просветлев.

– Если честно, я сомневаюсь, что она будет на горизонте к его пятьдесят первому дню рождения, – говорит он. – Был конь, да изъездился.

– Вот и славно, – отвечает она.

– Да, она исчезнет к Рождеству. Это случилось бы гораздо раньше, если бы не близняшки. По ходу, на горизонте кое-кто другой.

– Правда? Кто? – Она оглядывается по сторонам и замечает, что Симона всего в нескольких шагах позади них уткнулась в свой телефон.

– Attends! Pas devant les enfants!^[2] – говорит Мария.

Симона поднимает голову и впервые за день обращается к ней:

– Я говорю по-французски, знаешь ли. Возможно, даже лучше, чем ты. Так бывает, когда отправляешь детей в частную школу.