Очередь на паром, кажется, тянется вдоль всего Сэндбэнкса и его пригородов. Они проходят мимо машин, полных краснолицых детей, которые грустно высматривают море. Взрослые стоят на дороге, курят, облокотившись на крыши, и Мария с болезненной четкостью сознает, сколько пар глаз смотрит вслед едва прикрытым ягодицам ее падчерицы, пока та дефилирует по дороге. «Родительство – это бесконечные волнения, – думает она. – Сначала ты следишь, чтобы они не пили отбеливатель, потом орешь „ОСТОРОЖНО!“ перед тем, как переходить дорогу, а теперь вот: „О, дорогая, ты даже не представляешь, сколько вокруг опасных мужчин, пожалуйста, будь осторожна“. Я была не лучше. Расхаживала в регбийной футболке и сетчатых чулках, и мне в голову не приходило, что это может быть чем-то бо́льшим, чем просто наряд».

Их догоняет Джимми.

– Расскажите мне про этого Чарли Клаттербака.

– Что ты хочешь узнать?

– Ну, он какой-то важный парень из тори, да?

– Верный сторонник свободного рынка, – заявляет Роберт. – Говорю со всей уверенностью. И был им всегда, даже в университете, когда мы все бунтовали и поддерживали горняков. Ему пророчат место в кабинете министров, если тори когда-нибудь туда вернутся. Особенно сейчас, когда у него такое нагретое местечко. Он пошел бы прямиком в политику вместе со сторонниками Тэтчер, будь у него какое-то состояние. Пришлось для начала пятнадцать лет покрутиться в Сити, чтобы поднакопить.

– Ну, меня беспокоит то, насколько серьезно нужно будет следить за базаром, – отвечает Джимми. – У меня за дверью будет стоять МИ–5?

– О, я бы не беспокоился об этом. Сдавать людей МИ–5 – скорее удел лейбористов. Кроме того, с появлением дохода Чарли стал особенно увлечен своими делами. Он никогда ничего не делает наполовину, будь то развлечения или фашизм. Думаю, он немного отошел в тень, но ты же знаешь тори. Не уверен, что ему удастся долго там оставаться, если можно так сказать. Скорее наоборот.

– Окей, разберусь по ходу, – говорит Джимми.

– Там будет множество напитков, – ободряюще замечает Мария. – Десятки и десятки литров великолепных вин.

– Угу, – отзывается Джимми, – старый добрый алкоголь. Как старомодно.

Она уже начинает думать, что они могли пропустить нужный дом, но тут видит Шона, который стоит руки в боки на дороге и разговаривает с мужчиной в каске. Позади него на земле лежит табличка с надписью «Сивингс», выведенной золотым курсивом, которая явно ждет, чтобы ее закрепили на одном из уродливых кирпичных столбов, недавно построенных для установки тяжелых ворот.

– Боже, – выдыхает она и смотрит на стройку позади Шона и его собеседника.

Мужчина с четырехдневной щетиной устроился на высоком сиденье экскаватора и смотрит вниз. Внезапно осознав, как выглядит сверху ее аккуратное летнее платьице, Мария плотнее запахивает кардиган и пронзает его взглядом в ответ.

– Это же не он, да? Я думала, он уже достроен.

Дорога позади экскаватора – сплошная мешанина грязи и строительных материалов. Чуть вдалеке полдюжины мужчин подгоняют друг к другу бетонные плиты. Патио? Территория бассейна? Так или иначе, стройка, очевидно, не закончена. Выглядит все же как бассейн. На раскуроченном газоне лежит пластиковая раковина размером двадцать на десять футов небесно-голубого цвета, все еще в защитной пленке. Мария догадывается, что предназначение нависающего над стеной крана – поместить эту раковину в выкопанную яму, когда та будет готова. Даже самые дорогие дома – это просто пыль в глаза. Убери живую изгородь со стены замка, и ты увидишь, что он построен из мусора. Позади копошащихся рабочих из окна выглядывает мужчина и красит его металлическую раму в аляповатый голубой цвет. «Серьезно? Мужики в грязных ботинках до сих пор в доме? И ты притащил нас сюда?»

– О чем он вообще думает? – спрашивает Мария.

– Может, строители соврали? Не впервой, – говорит Роберт.

Они приближаются к двум стоящим на дороге мужчинам. Строитель смотрит на них через плечо Шона и кивает с видом «дайте мне буквально пару минут», а затем снова поворачивается к Шону.

– Мне очень жаль, – говорит он на прекрасном английском с произношением, выдающим, что это не его родной язык. – Мы просто делаем свою работу. Как вы помните, ваш собственный дом был полон строителей до вчерашнего дня. И они не… не сотрудничали с нами. До сегодняшнего утра они перекрывали проезд, и мы не могли провезти экскаватор на территорию. Так что теперь нам нужно наверстать упущенное.

Он разводит своими огромными ручищами, как бы говоря «мы могли бы все это поделить». «Ох уж этот знаменитый приток поляков, бич британских строителей, – думает Мария. – Удивительно, как быстро они забыли, сколько денег заработали на кофейнях „Коста“ в прошлом десятилетии. Европа должна работать так, как это видит большинство наших жителей».

– Так… и сколько еще? – спрашивает Шон. – У меня маленькие дети, и в любую минуту прибудут гости.

Строитель снова разводит руками.

– В нашем контракте прописан конец субботы. Но вы же понимаете… чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим, да?

Он кивает на маленькую делегацию за спиной у Шона. Подоспели Джимми с Линдой, дети трутся у их ног, Хоакин рассматривает гусеницы экскаватора с таким интересом, будто они сделаны из настоящих гусениц.

– Думаю, эти люди хотели бы поговорить с вами.

Шон поворачивается. Он раскраснелся и вспотел, жара и непривычная неспособность донести свою точку зрения повысили температуру его тела.

– Ох, – говорит он. Подходит, целует женщин, оставляя влажные следы на их щеках, жмет руки мужчинам. – Простите за беспорядок. Рад вас видеть.

– Строители вне графика? – спрашивает Роберт. Они знакомы уже тридцать лет, вместе снимали квартиру в Шеффилде, поэтому понимают друг друга с полуслова.

– К счастью, не мои, – говорит Шон. Он снова поворачивается к поляку, который снял свою каску и размазывает по ее внутренней поверхности пот несвежим носовым платком. Он высокий и жилистый. Все они такие, насколько ей удалось разглядеть. Совсем не те толстые задницы, которые обычно видишь на британских стройках. – Так что, вы сможете работать немного потише?

Поляк снова разводит руками.

– Я так понимаю, вы и сам строитель? Уверяю вас, мы не задержимся. Все эти парни до смерти хотят обратно в Краков.

– Там кто-то заворачивает сюда, – говорит Шон. – Большая машина. Вероятно, «Мерседес». Можете попросить своих парней пропустить его, чтобы он смог припарковаться? И не задеть его машину?

– Бенц! Конечно! Позаботимся о нем, как о своем собственном.

– Пойдемте в дом. Симона, ты будешь жить с Милли и Индией. Надеюсь, это не проблема?

Мария видит, как ее падчерица закатывает глаза, когда Шон подхватывает сумку Линды и ведет их через гигантские электрические ворота, свежевыкрашенные в черный, с табличками, на которых однажды напишут имена тех, кто купит этот дом. В Сэндбэнкс, пригород Борнмута, таинственным образом ставший самым дорогим земельным участком в Британии (как и любой район Лондона, до которого можно добраться на лимузине из Хэрродса), начали стекаться русские капиталы, а русские любят золотые монограммы. «Уверена, у них и в ванных золотые смесители, – думает Мария. – О, а еще навороченные душевые. Кажется, что-то подобное стоит и в Сивингсе». Сорок лет назад, когда весь мир готовился к новому ледниковому периоду и предполагалось, что Пул-Харбор станет куском вечной мерзлоты, продать здесь хоть что-нибудь было невозможно.

– О, очень в стиле Компашки Джексона, – бубнит себе под нос Роберт.

– Я разрабатывала для него дизайн интерьера, – гордо отзывается Линда.

– Я в курсе, – отвечает Мария. Она начинает догадываться, о ком говорил ее муж, упоминая кого-то нового на горизонте у Шона.

Глава 10

Злая Мачеха.

Если честно, я не узнала ее голос. Прошло больше десяти лет. И что-то в нем изменилось за это время. Голос совершенно точно звучит робко, я бы даже сказала, нервно. Но не в этом дело. Он как будто стал ниже. Он больше не на грани крика, как раньше, когда собеседник чувствовал, что его критикуют, стоило ей только открыть рот.

– Клэр, – говорю я и, подумав мгновение, добавляю формальную любезность: – Как ты?

– Я… в порядке, – отвечает она. – Гораздо важнее, как ты?

У меня заложен нос, но мне ужасно не хочется шмыгать. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я плакала. Я перестала оплакивать своего отца, когда мы перестали общаться, и будь я проклята, если дам кому-то понять, что мои чувства изменились. Особенно Клэр. Не помню, чтобы до встречи с ней вообще плакала по чему-то, кроме обычных детских горестей.

– Хорошо, спасибо, – осторожно отвечаю я.

Она снова замолкает. И затем говорит:

– Сочувствую твоей потере, Милли. Должно быть, для тебя это ужасное потрясение.

– Уверена, ты в курсе, что мы не были близки, – отвечаю я и позволяю всем прилагающимся к этим словам обвинениям достичь другого конца провода.

Она не заглатывает наживку.

– Знаю. И все же. Уверена, что… какие-то эмоции есть.

– Конечно, – говорю я. – Спасибо.

Вряд ли она звонит, только чтобы пособолезновать?

– Как дела у Руби? – спрашиваю я.

Еще одна пауза. И затем:

– Боюсь, что плохо. Она совершенно подавлена.

Ой. Я испытываю еще один прилив странных чувств, и мне требуется какое-то время, чтобы понять, что это ревность. А затем мне становится тошно от самой себя. Не знала, что это все еще сидит во мне; что я считаю Руби и Коко захватчицами, будто только мне одной дозволено испытывать чувства относительно происходящего.

Я думаю о своей сводной сестре, этой незнакомке, придавленной нашим общим горем. Пятнадцать лет. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит. Как и пропавшая малышка Коко, они навсегда застыли в моей памяти трехлетними. Я действительно никогда не думала о том, как она растет, проходит через ужасы подросткового возраста, живя с потерей столь огромной, что ее невозможно постичь. Они с Коко были не более чем декорациями в моих собственных страданиях. Не отдельными, не настоящими людьми.

– Мне очень жаль это слышать.

Клэр вздыхает.

– Думаю, это не удивительно. Они давно не видели друг друга, но она любила отца.

Как и я когда-то. Еще один приступ жалости к самой себе.

– Я действительно сожалею.

– Кажется, она не может перестать плакать, – говорит Клэр. – Сейчас она в своей комнате. Я пыталась поговорить с ней. Но я… Я даже не знаю, что сказать. Это тяжело. Мы… Твой отец и я… Она знает, что между нами не осталось любви, и…

Не моя проблема. Это не моя проблема. Ты вбила клин между моими родителями и забрала его, и внезапно он заговорил, что моя мать сумасшедшая и что он никогда не был счастлив, а сейчас ты хочешь, чтобы я посочувствовала тебе, потому что ты не смогла сохранить ваши отношения? Я не несу ответственности за мир, который ты создала, Клэр. Мне и в своем собственном довольно трудно оставаться на плаву.

– Клэр… – начинаю я.

– Нет, послушай. Прости. Я знаю, ты не хочешь об этом слышать. Но я хочу попросить тебя об одолжении, и я знаю, что это огромная просьба, но я не могу приехать на его похороны. Просто не могу. Я не могу. Не могу.