Пока я шел к помосту, специально отобранный для подобных церемоний громогласный слуга возвестил:

– Император Клавдий Цезарь Август Германик!

Сенаторы все как один встали.

Я поднялся на помост и, обернувшись, обвел взглядом зал курии и поприветствовал сенаторов:

– Добро пожаловать в Рим! В нерушимый и вечный Рим!

После чего взмахом руки позволил им сесть, но сам остался стоять.

– Рад, что мы снова встречаемся здесь, в нашем старом доме. Рим был основан более восьми веков назад, за это время пережил множество бедствий, и Великий пожар – крупнейшая трагедия из тех, с которыми он сталкивался. Но мы всё преодолеем, Рим будет восстановлен и воссияет ярче, чем прежде. В его истории благодаря нашим усилиям наступит золотой век – эпоха, оглядываясь на которую люди будущего будут горько сожалеть о том, что им не пришлось жить в наше с вами время.

Я, как бы мне этого ни хотелось, не мог считать выражение лиц сенаторов: во-первых, в курии было плохое освещение, а во-вторых, у меня было слабое зрение. Но они сидели тихо и ждали, что я скажу дальше. По моим прикидкам, в зале было примерно две сотни сенаторов.

– Итак, – продолжил я, – перейдем к стоящим перед нами неотложным задачам. Я и мои агенты провели оценку понесенного в результате Большого пожара ущерба, зафиксировали потери имущества и составили списки пропавших без вести. Вы можете самостоятельно ознакомиться со всеми цифрами, сейчас я их оглашать не стану, на перечисление уйдет целый месяц. – (В ответ – тишина, ни смешка, ни даже вздоха.) – На пунктах оказания помощи раздается еда и одежда, там же можно получить информацию о смене места жительства. Основываясь на составленных списках, мы воссоединяем тех, кого удалось отыскать.

Я сел. Да, разговор предстоял непростой, да и начинался он как монолог без ответной реакции.

– Посовещавшись с входящими в мой консилиум инженерами, архитекторами, юристами и сенаторами, я разработал план по восстановлению города.

Далее я рассказал о новых мерах безопасности, о правилах использования огнеупорного камня, о расширении улиц, колоннадах на фасадах домов, запрете на нависающие одни над другими этажи и на общие стены у соседних домов, а также об обязательных средствах борьбы с огнем в каждом доме.

Практически без паузы поспешил заверить в том, что ответственность за расходы возьму на себя.

– Контрибуции из провинций и сельской местности весьма значительны. И состоятельные граждане также проявили щедрость.

Мне, конечно, хотелось, чтобы сенаторы правильно поняли мой намек, да вот только они были не так богаты, как те, кто занимал положение на ступень ниже. Все потому, что презирали заработанные на торговле или финансовых сделках деньги и уважали только доходы от войны или землевладений.

Я снова встал. Пришло время обрушить на них главную новость.

– Центр Рима я резервирую под императорские земли, – объявил я. – Там будут располагаться: дворец, сады, озеро, храм Клавдия и соединяющая парк с Форумом крытая аркада – все как единый дворцово-парковый комплекс.

Сенаторы наконец зашевелились и начали перешептываться.

– Эти земли будут принадлежать Риму и, соответственно, открыты для народа. – Тут я возвысил голос: – Рим станет самым прекрасным городом на земле. А Золотой дом, Домус Аурия, станет венцом Рима, увенчает новый век Аполлона!

Один из сенаторов встал, он сидел не так далеко от меня, и я смог его разглядеть. Это был рослый здоровяк Плавтий Латеран.

– И куда же деваться людям, которых выселят с этого… императорского курорта? – пробасил он.

– Им будет выплачена компенсация и предоставлена возможность поселиться в другом месте, – ответил я. – И парк будет принадлежать всем, а значит, и им тоже.

Тут поднялся еще один сенатор – вертлявый и какой-то дерганый Квинциан.

– А тебе не кажется, что они предпочли бы иметь дом, в котором можно жить на правах хозяина, а не парк, по которому можно свободно разгуливать? – спросил он.

– Здесь вопрос выбора не стоит, – пояснил я. – Им предоставят новое жилье.

– С таким размахом сам Крёз^[49] разорился бы. – Сцевин неодобрительно скривил тонкие губы. – Это…

Я догадывался, что он хочет сказать «чрезмерно» или «вопиюще», но сенатор сдержался и закончил свою реплику так:

– Слишком амбициозно.

– Крёз прославился лишь своим золотом, мой проект прославит Рим на века, – парировал я.

Теперь встал Тразея Пет, сенатор-стоик, и он осмелился произнести вслух то, чего боялись сказать другие:

– Да, расточительство, граничащее с безумием, – это ли не достойная нашего города репутация.

– А я не стал бы сравнивать мечты о величии Рима с безумием, – вступил в обсуждение Пизон, этот вечный примиритель и посредник. – Но возможно, лучше начать отстраиваться постепенно и по ходу строительства посмотреть, выдержит ли казна такую нагрузку.

– Нет, все до́лжно делать одним махом, – возразил я. – Так, чтобы окончание строительства было настоящим, а не промежуточным. – Я умолк, никаких реплик не последовало, и я продолжил: – Нет утомительнее дороги, чем та, которая постоянно ремонтируется, или дом, который все никак не достроят, или бесконечные восстановительные работы с их пылью, грудами хлама и объездными путями. Нет, мы должны вернуть свой город и сделаем это быстро, ко вторым Нерониям^[50], то есть через год с небольшим. И когда этот день настанет, вы пройдете по новым, мощенным каменными плитами широким улицам мимо вновь отстроенных домов в открытый вестибюль Золотого дома, где мы устроим грандиозный пир.

Вначале мне хотелось описать им все в деталях, но теперь я стал сомневаться в том, что это пойдет на пользу моему проекту.

И тут встал недавно избранный сенатор Лукан:

– А разве тот или те, кто повинны в Великом пожаре, не должны понести наказание?

– Как такое возможно, коль скоро пожар возник от случайного возгорания? – удивился я. – Кто-то мог задеть и уронить лампу. Пусть так, но это еще не значит, что он сделал это намеренно. Этот человек и сейчас может не сознавать, что стал невольным поджигателем… Если он вообще сумел выжить в огне.

– Люди проклинают того, кто начал пожар, – упорствовал Лукан. – Они не называют имен, но, похоже, уверены в том, что поджигатель был.

– И то, что они не называют имя поджигателя, тоже о многом говорит, – подхватил Сцевин. – Возможно, они просто не осмеливаются его назвать.

С тем же успехом он мог ткнуть в меня пальцем и, как пророк Натан царю Давиду, заявить: «Ты – тот человек!»

Но Сцевин не был пророком, а я, в отличие от увлекшегося Батшевой^[51] Давида, был невиновен и не стал смиренно признавать свой грех.

Более того, эти непрекращающиеся обвинения начали выводить меня из себя. И… что, если правда? Что, если кто-то намеренно разжег Великий пожар? Люди не верили в то, что эта беда обрушилась на них по воле случая, но не могли найти виновных. И поэтому во всем винили меня.

– Итак, сенаторы, – мрачно произнес я, – теперь я обязуюсь не только восстановить наш город, но и найти и наказать поджигателей, если таковые вообще существуют. Однако сначала надо умилостивить богов Рима за осквернение и уничтожение их святынь этими злодеями, кем бы они ни были.

И это были не пустые слова, их должны были услышать те, кто посмел заподозрить меня в подобном злодеянии, причем кто-то из них мог в этот момент присутствовать в курии.

Больше никто из сенаторов не пожелал взять слово. Я их распустил одним императорским жестом, а потом и сам медленно вышел из курии на залитый ярким солнечным светом Форум.

Моя пурпурная тога переливалась и словно бы нашептывала: «Помни, ты – император, ты правишь, не они».

Стоявшие на страже у дверей курии преторианцы Фений и Субрий хранили молчание, лица их оставались непроницаемыми.

* * *

– Это было то́ еще удовольствие, – сказал я Поппее, когда мы остались наедине в наших покоях.

Фений и Субрий ретировались сразу, как только мы вернулись во дворец. Я послал за слугой, который помог мне избавиться от тяжелой для такой жаркой погоды тоги. Глядя на это аккуратно сложенное императорское одеяние, я вдруг подумал о том, сколько моллюсков перемололи ради его окраски. Притом что такого насыщенного цвета можно было достичь только после двух последовательных окрасок.

– Но ты ведь и не рассчитывал на другой прием? – пожала плечами Поппея. – Вряд ли найдутся желающие аплодировать твоему плану по восстановлению Рима.

– Сенат давно уже вялый и покорный, так с чего ему меняться?

Я опустился на скамью с мягкими подушками и жестом велел слуге подать чашу с «напитком Нерона» – охлажденной снегом кипяченой водой. Казалось бы, ничего особенного, но, на мой вкус, это был самый освежающий напиток из всех, и его запасы у меня во дворце никогда не заканчивались.

Как только у меня в руке оказалась чаша с «напитком Нерона», я осушил ее залпом. В курии я чуть не умер и от жары, и от жажды.

Поппея тоже жестом приказала принести себе мой напиток и, отпив немного, проговорила:

– Они согласились с тем, что смерть твоей матери наступила в результате самоубийства, после того, как было раскрыто ее участие в заговоре против императора. Признай, Сенека придумал для тебя отличную версию защиты.

Сенаторы готовы голосовать за любое твое предложение, но сейчас все несколько иначе. Во-первых, ты решил преобразовать все устройство Рима. А во-вторых, и, возможно, это для них самое главное, твоя идея будет стоить им немалых денег. Когда они признали твою мать виновной, это им ничего не стоило. Как ничего не стоило и согласиться с тем, что твои речи должны выгравировать на серебряных табличках и зачитывать по всей империи. Но этот твой проект ударит их в самое болезненное место – по их кошелькам. Кое-кто из них, благодаря твоему перепланированию Рима, потеряет дорогостоящую недвижимость в самом центре города.

– Тут ты права, – согласился я. – Но Великий пожар всем дорого обошелся. – Я рассеянно похлопал ладонью по аккуратно сложенной пурпурной тоге.

– Тебя еще что-то беспокоит, – заметила Поппея.

Как же хорошо она меня знала! Мы всегда видели друг в друге собственное отражение, разделяли одни и те же чувства и перемены в настроении.

И тут я сорвался:

– Они продолжают винить меня! Думают, что это я начал Великий пожар!

– Кто эти они?

– Все! Сенатор Сцевин обвинил меня практически напрямую. И никто не стал ему возражать: они просто сидели и молча на меня пялились!

– Сцевин – напыщенный сноб, – усмехнулась Поппея. – К нему вообще не стоит прислушиваться.

– А мне показалось, что к нему очень даже прислушиваются. И Лукан сказал, что люди проклинают того, кто начал пожар, но имени его не называют. То есть опасаются, что когда произнесут имя вслух, то вызовут гнев могущественного человека… императора.

– Лукан? – Поппея скривилась. – Этот поэт и племянник Сенеки? Он тебе завидует, потому что ты пишешь гораздо лучше его.

– Нет. – Я покачал головой. – Дело не только в этом и не только в сенаторах. – (Что касается поэтического дара Лукана, он был очень талантлив и в нашем соперничестве «дышал мне в спину».) – Несколько дней назад мой давний учитель кифаред Терпний сказал мне, что ходят слухи, будто я, пока полыхал Рим, пел свою поэму «Падение Трои». И что хуже всего, он в это поверил. Я знаю, что поверил, видел по его глазам. А еще ходят слухи, будто я сам разжег Великий пожар, чтобы потом перестроить Рим и переименовать в свою честь. Думаю, есть история, сложенная из этих двух частей, и звучит она так: Нерон поджег Рим, взобрался на какую-то башню, схватил кифару и стал распевать «Падение Трои», мечтая назвать Вечный город своим именем.

Меня охватил гнев, но он не смог придушить вызванную всеми этими обвинениями тоску и мерзкое ощущение, что меня предали и мой народ, и мой Сенат.