Сцена – адская сцена! – длилась недолго. Какая-то женщина неподвижно стояла в тонущей лодке с ребенком на руках, вокруг нее лежали тела оглушенных взрывом; двое мужчин, обезумев, дрались. Через несколько мгновений все они вместе с лодками скрылись в пучине.

Онемев от ужаса, Онорина и Вероника молчали. Происшедшее превзошло самые страшные их опасения.

Наконец Онорина, поднеся руку ко лбу, глухо проговорила с выражением, запомнившимся Веронике надолго:

– Голова раскалывается… Ах, несчастные жители Сарека! Я с ними дружила… с детства… а теперь больше их не увижу. Море никогда не отдает Сареку мертвецов. Оно их бережет… У него и гробы для них готовы… тысячи гробов… Ах, голова моя раскалывается… Я схожу с ума… так же… как Франсуа… мой бедный Франсуа!

Вероника не отвечала. Лицо ее было мертвенно-бледным. Скрюченными пальцами она вцепилась в подоконник и смотрела вниз, как смотрят в бездну, собираясь в нее броситься. Что теперь сделает ее сын? Может, кинется спасать людей, чьи отчаянные хрипы он слышит? Конечно, человек способен впасть в безумие, но при виде иных зрелищ приступы проходят.

Франсуа и Стефан, чьи красный и белый береты были хорошо различимы, стояли все так же – один на носу, другой на корме моторки, держа в руках… На столь далеком расстоянии женщинам было плохо видно, что именно держали они в руках. Что-то вроде длинных палок.

– Наверное, шесты, чтобы спасать людей, – прошептала Вероника.

– Или ружья, – возразила Онорина.

На поверхности воды показались черные точки. Их было девять – девять человек, которым удалось спастись; время от времени кто-нибудь из них взмахивал рукой, слышались крики о помощи.

Несколько мужчин поспешно плыли прочь от моторки, однако четверо двигались в ее сторону, и двое из них были уже совсем близко.

Внезапно Франсуа и Стефан сделали одинаковые движения – как стрелки, прикладывающие винтовки к плечу.

Сверкнули две вспышки, но грохот выстрелов слился в один.

Головы двоих, плывших первыми, скрылись под водой.

– Ах, чудовища! – в изнеможении упав на колени, пролепетала Вероника.

Онорина стояла рядом и надсадно кричала:

– Франсуа! Франсуа!

Голос ее был слишком слаб, к тому же его относило ветром. Но бретонка не унималась:

– Франсуа! Стефан!

Она бросилась через комнату в прихожую, словно искала что-то, а затем вернулась к окну и снова закричала:

– Франсуа! Франсуа! Послушай!..

Ей удалось отыскать раковину, которою она пользовалась как рогом. Однако, поднеся ее ко рту, бретонка смогла извлечь из нее лишь несколько слабых, неясных звуков.

– Проклятье! – отбросив раковину, пробормотала она. – У меня нет больше сил. Франсуа! Франсуа!

На Онорину страшно было смотреть: волосы растрепаны, лицо в испарине. Вероника принялась ее умолять:

– Онорина, прошу вас…

– Да вы только поглядите на них!

Лодка внизу продолжала скользить вперед, стрелки стояли на своих местах с оружием, готовым для нового преступления.

Некоторые из оставшихся в живых плыли изо всех сил, пытаясь спастись, двое остались позади.

Их тут же взяли на мушку, и еще две головы скрылись под водой.

– Да вы только взгляните! – хрипло шептала бретонка. – Это же охота! А эти люди – дичь! Ах, бедные, бедные!

Раздался очередной выстрел, и очередная черная точка скрылась из виду.

Вероника была вне себя от отчаяния. Она принялась трясти решетку на окне, словно прутья клетки, в которую ее посадили.

– Ворский! Ворский! – стонала она, охваченная воспоминаниями о муже. – Это сын Ворского!

Вдруг она почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за горло, и прямо перед собой увидела искаженное лицо Онорины.

– Это твой сын, твой, – бормотала бретонка. – Будь ты проклята! Ты родила чудовище и будешь за это наказана!

Но внезапно, в припадке безудержного веселья, она захохотала, притопывая:

– Крест! Вот именно, крест! Ты взойдешь на крест! В руки тебе вонзятся гвозди! Вот это будет кара! Гвозди в руки!

Бретонка сошла с ума.

Вероника высвободилась и попыталась силою уложить ее в постель, но охваченная злобной яростью Онорина оттолкнула ее и в мгновение ока вскочила на подоконник.

Стоя в оконном проеме и простирая к морю руки, она снова закричала:

– Франсуа! Франсуа!

Поскольку дом стоял на склоне, окно с этой стороны находилось ближе к земле. Бретонка спрыгнула на дорожку, перебежала ее и, продравшись через росшие вдоль нее деревья, бросилась к скалам, отвесно спускавшимся к морю.

На секунду остановившись, она трижды выкрикнула имя выращенного ею мальчика и бросилась в пропасть головою вниз.

Охота на море подошла к концу.

Головы всех пловцов скрылись в пучине. Избиение завершилось.

Лодка с Франсуа и Стефаном на борту устремилась к побережью Бретани, к пляжам Бег-Мейля и Конкарно.

Вероника осталась на острове Тридцати Гробов в одиночестве.

Глава пятая
Четыре женщины на четырех крестах

Вероника осталась на острове Тридцати Гробов в одиночестве. Вплоть до минуты, когда солнце скрылось за горизонтом среди нависших над морем туч, она неподвижно просидела у окна, в бессилии обхватив голову руками и опершись о подоконник.

Случившееся вновь и вновь проходило перед нею в глубинах ее сознания, словно живые картины. Она пыталась их не видеть, но порою они вставали перед ее мысленным взором настолько отчетливо, что ей казалось, будто она опять переживает эти душераздирающие минуты.

Вероника не пыталась отыскать объяснение всему произошедшему, не пробовала строить предположения, которые могли бы прояснить ужасную трагедию. Она решила, что Франсуа и Стефан Мару сошли с ума, так как никак иначе истолковать их действия не могла. И, полагая убийц сумасшедшими, она даже не пыталась приписать им какие-либо осмысленные намерения или планы.

К тому же безумие Онорины побудило Веронику считать, что все эти события вызваны неким психическим расстройством, жертвами которого стали все жители Сарека. Она и сама чувствовала, что в какие-то мгновения рассудок у нее слабеет, мысли растворяются в тумане и вокруг появляются некие таинственные призраки.

Наконец Вероника забылась сном, но он был настолько тревожен, она чувствовала себя в нем такой несчастной, что даже разрыдалась. Однако же сквозь сон ей показалось, что она слышит какой-то легкий шум, который ее оцепенелый рассудок оценил как враждебный. Приближался враг. Вероника открыла глаза.

В трех шагах от нее сидел странный зверек, весь покрытый шерстью цвета кофе с молоком; передние лапки он скрестил, точно человек.

Вероника тут же вспомнила, что Онорина рассказывала ей о собачонке Франсуа – милой, преданной и очень забавной. Она даже вспомнила ее имя: Дело-в-шляпе.

Она вполголоса произнесла его и не смогла удержаться от гневного жеста; ей захотелось прогнать животное, носящее столь иронически прозвучавшее прозвище. Дело-в-шляпе! Ей мгновенно пришли на ум все жертвы страшной бури: погибшие жители Сарека, убитый отец, покончившая с собой Онорина, сошедший с ума Франсуа. Да уж, дело в шляпе, ничего не скажешь!

Однако собака не двигалась. Она служила, причем именно так, как описала Онорина: голова немного набок, один глаз прикрыт, передние лапки скрещены, а на мордочке и в самом деле нечто вроде улыбки.

Теперь Вероника вспомнила: таким манером Дело-в-шляпе выражал сочувствие тем, кто пребывал в горе. Дело-в-шляпе не выносил слез. Когда кто-нибудь плакал, он принимался служить, пока плакавший не улыбался ему в ответ и не начинал его гладить.

Вероника не улыбнулась, но все-таки прижала пса к груди и проговорила:

– Нет, милый песик, дело вовсе не в шляпе. Напротив, дело – хуже некуда. И тем не менее нужно жить – не так ли? – и не сойти с ума, как другие…

Необходимость поддержать силы заставила молодую женщину действовать. Она спустилась в кухню, нашла там кое-какую снедь, добрую ее половину отдала собаке, а затем снова поднялась наверх.

Наступила ночь. Вероника вошла в располагавшуюся на втором этаже комнату, которая в обычное время пустовала. Женщину охватила страшная усталость, вызванная невероятным напряжением сил и бурными волнениями минувшего дня. Заснула она почти мгновенно. В изножье постели бодрствовал Дело-в-шляпе.

На следующее утро Вероника проснулась поздно, с ощущением своеобразного успокоения и безопасности. Ей чудилось, будто снова продолжается тихая и спокойная жизнь, какую она вела в Безансоне. Пережитые ею несколько ужасных дней отступили куда-то далеко, и она не боялась их возвращения. Люди, погибшие во время тех бурных событий, были для нее как бы незнакомцами, которых, повстречав раз, никогда больше не увидишь. Сердце ее не обливалось кровью. Скорбь не проникала в глубины ее души.

Это был отдых – непредвиденный и безмятежный. Это было животворное одиночество. И оно так ей понравилось, что, когда на месте жестокого избиения жителей Сарека показался дымок, Вероника не подала никакого сигнала. Накануне с берега наверняка заметили вспышки взрывов и услышали грохот выстрелов. Однако Вероника не шелохнулась.

Увидев, как из облачка показалась лодка, она подумала, что ее пассажиры собираются высадиться на остров и посмотреть, что делается в деревне.

Вероника опасалась не только расследования, в котором будет замешан ее сын: она не хотела, чтобы ее нашли, стали допрашивать, выяснили, как ее зовут, кто она, как сюда попала; она боялась, что ее заставят снова войти в адский круг, из которого она только что выбралась. Она предпочла бы выждать неделю-другую, пока случай не приведет на остров какое-нибудь рыбачье суденышко, которое заберет ее отсюда.

Но к Монастырю так никто и не поднялся. Дымок удалился, и ничто более не нарушало одиночества молодой женщины.

Так она прожила три дня. Похоже, судьба избавила ее от дальнейших посещений. Она была одна, была хозяйкой самой себе. Дело-в-шляпе, чье присутствие очень ее утешало, исчез.

Угодья Монастыря занимали всю оконечность второго островка, на котором раньше помещалось аббатство бенедиктинцев, в пятнадцатом веке покинутое и с тех пор постепенно превращавшееся в руины.

Дом, выстроенный в восемнадцатом веке зажиточным бретонским судовладельцем из камней старого монастыря и церкви, не представлял ничего примечательного ни с точки зрения архитектуры, ни с точки зрения обстановки. Впрочем, в комнаты – кроме той, в которой она жила, – Вероника входить не решалась. Воспоминания об отце и сыне останавливали ее перед закрытыми дверьми.

Однако на второй день при свете весеннего солнца она обошла весь парк. Заросший плющом, он тянулся до самой оконечности острова и, подобно лугу перед домом, тоже был усеян руинами. Вероника обратила внимание, что все дорожки парка вели к крутому обрыву, на краю которого стояла купа гигантских дубов. Подойдя ближе, она увидела, что дубы эти растут полукругом, обращенным открытой стороною к морю.

В центре образованной ими поляны стоял дольмен в виде недлинной овальной плиты, лежащей на двух почти кубической формы скалах. Поляна с дольменом выглядела строго и величественно. С нее открывался вид на необозримые морские просторы.

«Дольмен Фей, о котором говорила Онорина, – подумала Вероника. – Значит, где-то поблизости Цветущее Распятие и цветы Магеннока».

Она обошла вокруг мегалита. На внутренней поверхности каменных столбов были высечены какие-то неразборчивые знаки. Зато на внешних сторонах, которые смотрели на море и напоминали две поставленные рядом доски, подготовленные для нанесения на них надписи, она увидела нечто, заставившее ее вздрогнуть от ужаса.