– Три таких. Ну Саш, я ж не дурак под огонь лезть. Я в перерывах между ударами. И подмечал заранее, куда снаряд падает, чтоб не по всему сектору шариться. Первая трубка была на пять километров, а вторые две на пять триста выставлены, они ж тоже пристреливались, – Саша отметила, как уверенно Ванька оперирует метрической системой, о существовании которой узнал три месяца назад. – Вот так и мы вычислили дистанцию, на которой их артиллерия стояла. А направление стрельбы уже по осям эллипса рассеивания шрапнельных пуль определили. Расчехвостили их четырьмя залпами и все, никакой шрапнели больше по нам.

Ванька рассказывал и Саша заметила, что у него ломается голос. Стоило на секунду отвернуться – вместо родного мальчика она начинала слышать незнакомого молодого мужчину.

– Жаль только, – тут голос Ваньки дал петуха, – что я сам, вот своими руками чтоб, так никого до сих пор и не убил.

– Ты многих еще убьешь, Иван. Это я обещаю тебе.

– Говорили, я тебя больше не увижу, как Прохора. Мы ж их даже похоронить тогда не успели… Как ты ушла из плена?

– Случайно. Один человек пытался сделать для своей семьи все, что можно и чего нельзя.

Они немного помолчали. Каждый из них тоже сделал бы для своей семьи все, что можно и чего нельзя. Но у них больше не было семей. Только они и были друг у друга.

– Саш, а еда, которую ты привезла… У нас дома бывали по праздникам и мясо на столе, и пироги, и рыба, хотя не такая, и сыр даже как-то раз. Но не в один же день. Ты ведь не на свадьбе господской гуляла, пока мы тут головы складывали?

– Какое… Ужин это обычный, для не самого важного гостя накрытый.

– Ясно. Верно, что буржуи за то и воюют, чтоб вот так обжираться каждый божий день, пока мы пустой кашей перебиваемся?

Саша задумалась. Это, возможно, последний их разговор. Надо успеть сказать ему то, что важно.

– Да. И нет.

– Эт как?

– На самом деле, конечно, именно за это они воюют. За свое брюхо. За свои интересы. А мы – за интересы пролетариата, рабочего люда, таких как мы. Но это не главное. Главное – они хотят всех загнать в свой чертов порядок. А мы – за будущее, в котором все станут свободны. Только это и важно. Свобода. Как настроения в полку, Иван?

– Многие думают сдаваться. Хотят вернуться домой. Я б тоже хотел домой, если б у меня еще был дом. Я уйду в партизаны с теми, кому тоже возвращаться некуда.

Саша кивнула. О том же она говорила со своими партийцами. Они тоже собирались уходить, кто был на ногах. Не все они так уж неудержимо стремились сражаться до последнего, но все знали, что им-то пощады от Нового порядка не выйдет.

– Ты же уйдешь с нами, Саша?

– Мне нельзя с вами. Комиссар не может покинуть свой полк, Иван. Чем бы моя служба ни закончилась, закончится она в полку. И смерть бывает партийной работой. Но, глядишь, мне еще удастся достучаться до них. И в этом ты мне можешь сегодня помочь.

– Что нужно делать?

Это могло сработать, по крайней мере, давало шанс. Комиссара многие в полку сторонились и побаивались – Саше часто приходилось принимать жесткие решения, да и слухи о колдовстве популярности ей не добавляли. А вот Ваньку в полку любили все.

– Не пытайся убеждать, это в таких ситуациях не работает. Задавай вопросы. Верят ли они офицерью, от которого столько натерпелись? Как на самом деле представляют себе лагеря временного содержания – ну, если подумать? Сделай так, чтоб они вспомнили про свободу, за которую воевали все это время. Подумали о тех, кто уже погиб за нее. Готовы ли они предать погибших и навсегда отказаться от свободы? Пускай ответят. Только не тебе – себе пускай ответят. У нас есть еще несколько часов, чтоб их убедить…

***

Лекса прошел в двух шагах от Саши, не заметив ее.

– Эй, солдат, что такое? – Саша догнала его, дернула за плечо. – Где твоя революционная бдительность?

– Комиссар, откуда? – удивился Лекса. Саша всмотрелась в его лицо. У рыжих светлая кожа, но таким бледным Саша его не видела. Даже веснушки растворились в этой белизне.

– Так, что с тобой? – вместо ответа спросила Саша.

– Ничего, – ответил Лекса и повернулся, чтоб идти. Саша взяла его за плечи и развернула к себе. Здоровенный детина подчинился ей легко, словно был тряпичной куклой. А ведь вроде не ранен.

– Выкладывай, что стряслось?

Лекса на самом деле хотел выговориться, и Саше было бы совсем не сложно установить с ним контакт и подтолкнуть его. Но она никогда не применяла месмерические техники на своих. Потому просто посмотрела ему в глаза.

– Да говорю же, ничего не случилось, – огрызнулся Лекса, но высвободиться даже не попытался. – Скажи, комиссар, а правда, что после Умиротворения этого люди перестают чувствовать?

– Та-ак, – сказала Саша. – Давай-ка сядем вон на те чурбанчики, я весь день на ногах, не могу уже. Так-то лучше. Что, совсем прищемило тебя?

Саша знала, что Лекса сильно переживает из-за того, что стал больше не нужен капризной и переменчивой Аглае. Сколько Саша ни пыталась ее убедить, что действующая армия – не лучшее место для того, чтоб практиковать свободную любовь по заветам товарища Коллонтай, на Аглаю это не действовало. Свою свободу она ценила превыше всего. И вот результат.

– Ставленный я, видать, – сказал Лекса, низко опустив рыжую голову. – Ничего не в радость. Вроде зазорно должно быть мужику жалобиться, тем паче в такое время. А все равно уже. Ни стыда, ни гордости, ни задора боевого – ничего не осталось. Словно червоточина внутри меня, и весь я в нее утек. Даже… ее не люблю и не хочу уже. Вообще не хочу ничего. Ты ведь ведьма, комиссар. Скажи, нет ли присухи на мне?

– Нет никакой присухи, – поморщилась Саша. – Суеверия это, не так оно работает. Никто не привораживал тебя, Лекса.

– Ты верно видишь?

– Да, вижу ясно, – соврала Саша. Месмерические привязки она определять не умела, но знала, что люди обыкновенно сами себя привязывают к своим объектам, безо всякого постороннего воздействия. – Те, кто страдает от неразделенной любви, нередко чувствуют себя так, будто их заколдовали, сглазили, прокляли. Потому что любовь – это состояние, когда мы не принадлежим себе.

– Что ты-то можешь об этом знать, комиссар?

– Поверь, знаю кое-что.

Саша знала, что бурные события последних дней дают ей что-то вроде временной анестезии. Нет у нее с Щербатовым особой мистической связи, нет никакого приворота ни на ком из них. Все куда как банальнее. Так же, как у сидящего рядом с ней здоровенного детины, почти плачущего, почти не скрывающего слез. Так же, как у миллионов других мужчин и женщин.

Впрочем, ее-то, может, просто убьют завтра, и проблема решится сама собой.

Саша улыбнулась.

– Истории о людях, иссыхающих или совершающих безумства от неразделенной любви, мы знаем всю жизнь. Но когда это происходит с тобой, тебе кажется, что ты – первый человек, переживающий это. На деле большинство тех, кто жил на свете, проходили через что-то подобное.

– Как проходили?

– По-разному. Кто-то просто пережидал. Это закончится. Ты не ускоришь этого, как бы ни старался. Но однажды ты вдруг заметишь, что уже способен думать о чем-то другом. А некоторые не могут переждать. Не потому, что слабые – наша страсть направляет нашу силу против нас самих. Кто-то ломается, вешается на вожжах, спивается, отказывается от собственной жизни – находит свое умиротворение так или иначе. И есть те, кто через эту боль обретает источник великого сострадания и великой силы. Не позволяет боли сожрать себя, потому что видит ее в других людях.

– Так делать-то мне что, комиссар?

– Ты сам знаешь, что тебе делать, солдат. Сражайся. Убивай врагов. Станет легче, вот увидишь. Глупо умирать без хорошей причины!

Глава 27

Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июль 1919 года

– Эй, комиссар, не спеши так. Вопросики тут к тебе накопились у людей, кровушку свою за власть Советов твоих проливавших.

– Говорите, – ответила Саша так спокойно, как только могла. Встала так, чтоб стена амбара оказалась у нее за спиной.

Их трое, Мельников и те двое, что вечно таскаются за ним. Зря она пошла в штаб одна по темноте. Устала от людей. Идиотка. Привыкла, что в расположении полка ей ничего не угрожает. Не учла, что обстановка изменилась стремительно.

– Вопросики следующие. Какого рожна большевички послали нас подыхать в этой заднице? Где теперь ваша хваленая партия с ее сладкими обещаниями? И чем теперь ты, комиссар, отличаешься от обычной бабы, которая с какого-то рожна возомнила, будто может командовать полком?

Мельников явно наслаждался ситуацией. Двое других радостно загоготали и сделали шаг вперед.

– Я понимаю. Вы устали, – Саша отчаянно пыталась подобрать верный тон. – Вам страшно. Но если не терпится поскорее сдаться на милость офицерью, почему так прямо и не сказать?

– А не ты теперь командуешь, о чем мне говорить, о чем помалкивать, – сказал Мельников. – Вышло ваше комиссарское время.

Они снова ступили вперед, сокращая дистанцию. Несмотря на темноту, Саша могла рассмотреть бугристое лицо Мельникова, его отвисшую нижнюю губу и рыбьи глаза навыкате. Цугцванг называется такая ситуация в шахматах. Что бы Саша теперь ни сделала, это ухудшит ее положение. Застрелить она успеет только одного, другие двое порешат ее на месте. Стрелять в воздух? Может, кто-то услышит и придет, но если нет? Да и не факт, что тот, кто придет на выстрел, встанет на ее сторону. Угрожать им ей нечем. Гипноз? Они уже не свои для нее. Но они хотят только выместить на ком-то свою ярость, этого в них она не сдержит.

Только не бояться! Ничего необратимого еще не случилось, сказала себе Саша, пытаясь справиться с дыханием. Если они ударят ее, толкнут на землю, разорвут на ней одежду, тогда дороги назад им не будет. Но пока можно дать им – и себе – возможность выйти из этой ситуации, не потеряв лица.

…А ведь если б она осталась с Щербатовым, эти скоты не посмели бы никогда не то что тронуть ее – глаз на нее поднять…

– В пятьдесят первый полк никого не мобилизовали против воли, – Саша смотрела Мельникову в глаза твердо, но без угрозы. – Вы сами выбрали службу под началом краскома Князева. А он принял решение защищать советскую власть. Воевать за общее дело народа. Вы со своим командиром или против него?

Кажется, упоминание имени Князева слегка охолонуло их.

– Приходите завтра на митинг, – закончила Саша. – Станем говорить открыто, при всех.

Повернулась, чтоб пройти мимо них. Шаг. Другой. Третий. Ей почти удалось их миновать.

– Командир, бают, плох совсем, – пробурчал один из солдат.

– А у нас остались еще вопросики, – сказал Мельников. – Расскажи нам, комиссар, как тебе удалось вернуться из плена живой? Что ты им рассказала, чего насулила, чтоб тебя выпустили? О чем шепчешься теперь с командирами?

– Верно ли судачат, – спросил другой, сплевывая Саше под ноги, – что ты со своими только такая недотрога, а перед полковником раздвинула ноги по первому требованию?

Они перегородили Саше путь. Она потянулась к маузеру, уже понимая, что не успеет…

– Что здесь происходит? – голос Белоусова звучал спокойно, даже расслабленно, но солдаты сразу же подобрались. Интонации офицера, для которого приказывать солдатам так же естественно, как для рабочего управлять станком. – Мельников, Борисов, Ткачев, что тут делаете? Отбой уже был. А ну марш по месту размещения. Александра Иосифовна, вас ждут в штабе.

Солдаты расступились, Саша быстро прошла мимо них, не снимая руки с маузера.

– Вы как нельзя вовремя, Кирилл Михайлович, – сказала Саша, когда они отошли от солдат. – Повезло мне, что вы проходили мимо.

– Я, собственно говоря, искал вас, – ответил Белоусов. – Встреча давно закончилась, а вы все не возвращались. Вот я и решил удостовериться, что у вас дела обстоят благополучно.

– Спасибо, Кирилл Михайлович. Опять вы спасли мою шкуру. В который раз уже.

– Такова моя планида, – улыбнулся Белоусов. – Можете опереться на мою руку, если желаете. Вы устали, я же вижу.

– Благодарю, – Саша воспользовалась его предложением. Ее била дрожь, и ноги плохо слушались. – А кто меня ждет в штабе среди ночи?

– Я и ждал. Думал разузнать, как прошла встреча с солдатами.