II

Флоран только начал изучать в Париже право, когда неожиданно умерла его мать. Она жила в Вигане, находящемся в департаменте Гард, и вышла замуж вторым браком за нормандца из Ивто, по фамилии Кеню, которого привез на юг один из супрефектов, тут же позабывший о его существовании. Кеню остался чиновником в супрефектуре, находя край очаровательным, вино отличным, а женщин любезными. Через три года после женитьбы болезнь желудка унесла его в могилу. Он оставил в наследство жене лишь толстого мальчугана, очень на него похожего. Между тем матери и без того было трудно вносить ежемесячную плату в училище за Флорана, своего старшего сына от первого брака. Флоран доставлял ей много радости: он был кроток, учился с большим усердием, получал первые награды. На него перенесла она всю свою любовь, возложила все надежды. Быть может, в лице этого бледного, худенького мальчика госпожа Кеню отдавала предпочтение своему первому мужу, обладавшему свойственной многим провансальцам ласковой мягкостью, тем более что он сам любил ее без памяти. Или, пожалуй, Кеню, прельстивший сначала молодую женщину своим веселым, ровным характером, оказался слишком жирным, самодовольным и уверенным в том, что его лучшие радости заключены в нем самом. Во всяком случае, она решила, что из ее младшего сына – а младшими сыновьями еще до сих пор нередко жертвуют семьи на юге – не выйдет ничего путного. Мать ограничилась тем, что послала его в частную школу, к соседке, старой деве, где мальчик не научился ничему, кроме шалостей. Братья росли вдали друг от друга, как чужие.

Когда Флоран приехал в Виган, его мать уже похоронили. Из боязни помешать занятиям юноши она требовала, чтобы от него скрывали ее болезнь до последней минуты. Флоран нашел маленького Кеню, которому было тогда двенадцать лет, одиноко рыдавшим на кухне, где он сидел на столе. Один из соседей, торговец мебелью, рассказал Флорану, как мучилась при жизни и как умерла его несчастная мать. Она убивала себя работой и тратила все средства на то, чтобы сын ее мог изучать право. Помимо мелкой торговли лентами, приносившей плохой барыш, бедная женщина была вынуждена заниматься еще другой работой и трудилась до глубокой ночи. Мечта увидеть своего Флорана адвокатом, занимающим почетное положение в городе, сделала наконец госпожу Кеню суровой, безжалостной по отношению к самой себе и другим. Младший сын ходил у нее в рваных штанишках, в блузах с продранными локтями; он не смел ни к чему прикоснуться за столом и ждал, пока мать отрежет ему порцию хлеба. Себе она отрезала такие же тонкие ломтики. От недоедания она и умерла, страшно горюя, что не успела поставить на ноги старшего сына.

Эта история очень потрясла чувствительное сердце Флорана. Юношу душили слезы. Он обнял и прижал к себе младшего брата; он целовал его, словно хотел вернуть ему привязанность, которой тот был лишен из-за него. Флоран смотрел на жалкие дырявые башмаки мальчика, на его продранные локти, грязные руки, на все это убожество, в котором жил заброшенный ребенок. Старший брат говорил малышу, что возьмет его с собой и они отлично заживут вдвоем. На другой день, разобравшись в делах, Флоран со страхом увидел, что у него, пожалуй, не хватит денег даже на обратный проезд в Париж. Между тем он ни за что не хотел оставаться в Вигане. Ему посчастливилось удачно продать лавчонку покойной матери и уплатить долги, которые постепенно накопились, несмотря на образцовую ее аккуратность в денежном отношении. После уплаты долгов у Флорана ничего не осталось, тогда сосед-мебельщик предложил ему пятьсот франков за мебель и белье покойной. Сделка оказалась выгодной. Молодой человек поблагодарил мебельщика со слезами на глазах. Он одел во все новенькое младшего брата и в тот же вечер увез его в Париж.

По приезде в Париж нечего было и думать о том, чтобы продолжать учиться в Школе правоведения. Флоран отложил пока в сторону всякие честолюбивые стремления. Он нашел кое-какие уроки и поселился с Кеню на углу улиц Ройе-Коллар и Сен-Жак в просторной комнате, куда поставил две железные кровати, шкаф, стол и четыре стула. С той поры он стал смотреть на брата как на собственного ребенка. Отеческие обязанности восхищали Флорана. Первое время, возвращаясь по вечерам домой, он пробовал заниматься с мальчиком, но тот был невнимательным учеником; у него оказались плохие способности, он плакал, жалел о том времени, когда мать позволяла ему бегать по улицам. В отчаянии, не зная, что делать, Флоран прекращал урок, утешал плачущего мальчика и обещал ему отложить ученье на неопределенный срок. А чтобы извинить такую слабость в собственных глазах, он говорил себе, что взял братишку не для того, чтобы мучить его. Старший брат твердо решил, что Кеню будет расти, не зная горя. Ему было бесконечно отрадно сознавать, что возле него живет этот пышущий здоровьем, не знающий забот ребенок. Флоран по-прежнему был худощав, всегда носил одно и то же потертое черное пальто; а лицо его начало желтеть – так действовали на беднягу жестокие шутки учеников. Кеню же становился настоящим круглячком, немножко глуповатым; он едва умел читать и писать; зато ему никогда не изменяло прекрасное расположение духа, наполнявшее весельем большую мрачную комнату на улице Ройе-Коллар.

Между тем годы шли. Флоран, унаследовавший самоотверженность матери, держал брата дома, точно ленивую взрослую девушку. Он не допускал его даже до мелких хлопот по хозяйству: сам ходил за провизией, сам чистил платье, убирал комнату, готовил кушанье. Это, по словам Флорана, отвлекало его от дурных мыслей. Обычно он был угрюм и считал себя злым. Вечером, возвращаясь домой, весь забрызганный грязью, с поникшей головой, измученный ненавистью чужих детей, молодой человек приходил в умиление от ласковых объятий толстого рослого мальчугана, которого он заставал за игрой: мальчик пускал волчок на полу комнаты. Кеню смеялся над неловкостью брата, когда тот делал яичницу или с серьезным видом ставил на плиту суп. Временами, когда, погасив лампу, Флоран ложился в постель, его начинали одолевать грустные мысли. Он мечтал продолжать изучение права и старался придумать, как бы выгадать время для посещения лекций. Когда это ему удавалось, он был совершенно счастлив. Однако незначительная простуда, продержавшая его неделю дома, привела в такое расстройство их бюджет и до такой степени встревожила Флорана, что он оставил всякую мысль об окончании курса. Его дитя подрастало. Он определился преподавателем в пансион на улице Эстрапад с жалованьем в тысячу восемьсот франков. Это было для него целым состоянием. Живя экономно, он мог откладывать деньги, чтобы пристроить Кеню. Флоран обращался с восемнадцатилетним юношей как с барышней, которой надо заготовить приданое.

Но во время недолгой болезни брата Кеню также взялся за ум. В одно прекрасное утро он объявил, что хочет работать: он достаточно взрослый, чтобы содержать себя. Флоран был глубоко тронут. На другой стороне улицы, напротив их дома, жил часовщик, которого мальчик видел целый день в комнате за работой: склонившись у окна над столиком, мастер разбирал какие-то мелкие, необыкновенно хрупкие предметы и терпеливо рассматривал их в лупу. Это очень понравилось Кеню. Он вообразил, что у него склонность к часовому мастерству, и занялся им; однако две недели спустя мальчик стал задумываться, волноваться и расплакался наконец, как ребенок, находя это занятие слишком сложным и уверяя, что никогда не изучит всех маленьких финтифлюшек, из которых состоят карманные часы. Он предпочел бы стать слесарем. Но слесарное ремесло утомляло его. За два года он перепробовал более десяти профессий. Флоран полагал, что брат по-своему прав и что следует выбирать занятие по душе. Однако трогательная самоотверженность Кеню, желавшего зарабатывать хлеб, наносила слишком большой ущерб хозяйству молодых людей. С тех пор как он стал бегать по мастерским, расходы увеличились; приходилось тратиться на платье, платить за еду вне дома, угощать товарищей. Тысячи восьмисот франков жалованья Флорану теперь не хватало. Ему пришлось заняться еще вечерними уроками. Целых восемь лет он носил один и тот же сюртук.

В Париже у братьев появился друг. Один из фасадов их дома выходил на улицу Сен-Жак; там была большая съестная лавка, которую держал почтенный человек по имени Гавар; жена Гавара умирала от чахотки, постоянно вдыхая запах жареной птицы. Когда Флоран возвращался слишком поздно, чтобы самому приготовить какое-нибудь блюдо, он покупал внизу кусок жареной индюшки или гуся за двенадцать су. В такие дни у братьев шел пир горой. Гавар мало-помалу заинтересовался худощавым юношей, узнал о его жизни, обласкал младшего брата. Вскоре Кеню совсем водворился у него. Тотчас после ухода Флорана мальчик спускался вниз и усаживался в дальнем углу лавки, приходя в восторг от четырех гигантских вертелов, которые вращались с приятным шумом перед высоким ярким пламенем.

Широкая медная обшивка камина блестела; от жарившейся птицы валил пар; на противне шипело сало; вертелы заводили между собой беседу, обращались с ласковыми словами к Кеню, который благоговейно поливал уполовником золотистые бока жирных гусей и крупных индюшек. Он проводил таким образом целые часы, неопределенно улыбаясь жарившимся птицам, весь красный от танцующего пламени, немного одуревший. Юноша приходил в себя лишь в ту минуту, когда жаркое снимали с вертела. Зажаренная живность падала на блюдо; дымящиеся вертела вынимали из птичьего брюха, которое выпускало сок из проколотых отверстий, и это наполняло лавку сильным запахом жаркого. Тогда Кеню, стоя у огня и следя глазами за всей этой процедурой, хлопал в ладоши, разговаривал с птицами, говорил им, что они очень вкусны, что их съедят, а кошкам оставят только косточки. И прыгал от радости, когда Гавар давал ему ломтик хлеба, пролежавший полчаса на противне в горячей подливке.

Вероятно, тут-то Кеню и пристрастился к кухне. Позднее, перепробовав всевозможные ремесла, он, в силу неизбежности, вернулся к птицам, которых жарят на вертеле, к сочным подливкам, от которых облизываешь пальчики. Сначала он побаивался, что это не понравится брату. Флоран ел мало и о разных вкусных вещах отзывался с презрением несведущего человека. Однако, видя, что брат слушает его, когда он объясняет приготовление какого-нибудь сложного блюда, Кеню открыл ему свое призвание и определился в большой ресторан. С тех пор жизнь обоих братьев вошла в определенные рамки. Они по-прежнему жили в комнате на улице Ройе-Коллар, куда сходились каждый вечер: один – с разрумянившимся у плиты лицом, другой – подавленный убожеством своего учительского существования. Флоран продолжал одеваться в поношенное черное платье и засиживался до позднего времени, поправляя тетрадки учеников. А Кеню, чтобы чувствовать себя свободнее, снова надевал фартук, белую куртку, белый поварской колпак, вертелся около печки и приготовлял забавы ради какое-нибудь вкусное кушанье. Иногда оба они улыбались, глядя друг на друга: один – во всем белом, другой – во всем черном. И большая комната казалась наполовину сумрачной, наполовину веселой от этой печали и от этой радости. Никогда еще столь различные существа не жили дружнее. Хотя старший все больше худел, сгорая от пылких чувств, унаследованных от отца, а младший толстел, как достойный сын нормандца, они любили друг в друге свою общую мать, женщину, которая была воплощением нежности.

У них был в Париже родственник, родной дядя со стороны матери, некий Градель, державший колбасную на улице Пируэт, в квартале Центрального рынка. Он был человеком грубым, к тому же ужасным скрягой и при первом посещении принял их, как голодных нищих. Братья редко бывали у него. В день именин этого чудака Кеню ходил с букетом поздравлять дядюшку и получал от него в подарок монету в десять су. Болезненно гордый Флоран обижался, когда Градель рассматривал его убогий сюртук тревожным, подозрительным взглядом купца, который узнает чутьем, что хотят напроситься к нему на обед или выманить монету в сто су. Однажды Флоран имел наивность разменять у дяди кредитку в сто франков. С тех пор старик меньше пугался прихода «мальчиков», как он их называл. Однако родственное сближение между ними дальше не пошло.