Последние годы были для Флорана и сладкой и грустной мечтой. Он изведал все горькие радости самопожертвования. Дома его окружала лишь нежность. А вне дома, с унижавшими его учениками и среди толчков на тротуарах, бедняга чувствовал, что становится злым. Неудовлетворенное самолюбие переходило в озлобление. Ему понадобилось много времени, чтобы покориться судьбе и безропотно переносить страдания человека некрасивого, посредственного и бедного. Желая подавить в себе вспышки злобы, Флоран бросился в другую крайность, предался идеальной доброте, стал мечтать о совершенной справедливости и правде. В этот период своей жизни он сделался республиканцем. Он принял республику, как девушки, разочаровавшиеся в жизни, принимают монашество. Но, не находя в республике достаточно хладнокровия и спокойствия, чтобы усыпить свои страдания, он создал себе свою собственную идеальную республику. Книги ему не нравились. Все это бумагомарательство, заполнявшее его жизнь, напоминало ему вонючий класс и шарики жеваной бумаги, которыми бросались школьники, пытку долгих, бесплодно потерянных часов. Кроме того, книги твердили ему только о возмущении, внушали гордость, а он настоятельно искал забвения и мира. Убаюкать себя, уснуть, видеть во сне, что он вполне счастлив и что мир идет к счастью, строить республиканский город, где ему хотелось бы жить, – вот на чем отдыхал Флоран, вот к чему он постоянно возвращался в свободные часы. Он бросил читать и брался за книгу, только когда этого требовали необходимость и его учительские занятия. Флоран любил гулять по улице Сен-Жак; он доходил до внешних бульваров и делал иногда большой круг, возвращаясь через Итальянскую заставу. Во время прогулки, устремив глаза на квартал Муфтар, расстилавшийся у его ног, молодой человек обдумывал высоконравственные мероприятия, гуманные законопроекты, способные обратить этот страждущий город в обитель блаженства. Когда февральские дни залили Париж кровью, Флоран был потрясен и бегал по клубам, требуя искупления этой крови «братским поцелуем республиканцев всего мира». Он сделался одним из тех ораторов-мечтателей, которые проповедовали революцию как новую религию – религию кротости и искупления. Чтобы излечить его от всемирной любви, понадобились декабрьские дни. Флоран был обезоружен. Он позволил взять себя, точно баран, а с ним обращались как с волком. Он очнулся от своей проповеди братства, когда умирал с голоду на холодном каменном полу Бисетрского каземата.

Кеню, которому было тогда двадцать два года, почувствовал смертельную тревогу, видя, что брат не возвращается. На следующий день он пошел на Монмартрское кладбище отыскивать его среди убитых на бульваре. Трупы были разложены рядами и прикрыты соломой; головы покойников, оставленные на виду, были страшны. Сердце Кеню замирало, слезы мешали ему смотреть, и он два раза начинал обход. Наконец, спустя целую неделю, юноше сообщили в полицейской префектуре, что брат его арестован. Флорана нельзя было видеть, а когда Кеню стал настаивать на свидании, ему самому пригрозили арестом. Он бросился к дяде Граделю, который был в его глазах важным лицом и мог, по его мнению, спасти Флорана. Но дядя Градель вспылил, сказав, что так ему, Флорану, и надо: не следовало этому болвану соваться не в свое дело и якшаться с канальями-республиканцами. Старик прибавил даже, что Флоран, должно быть, плохо кончит; это и по лицу видно было. Кеню заливался слезами и не уходил, захлебываясь от рыданий. Дяде стало немного стыдно; чувствуя, что он должен что-нибудь сделать для племянника, Градель предложил юноше остаться у него. Он знал, что молодой человек хороший повар, а ему нужен был помощник. Бедный малый до того боялся вернуться один в свою большую опустевшую комнату на улице Ройе-Коллар, что принял это предложение и в тот же день остался ночевать у дяди, на самом верху, в какой-то темной норе, где едва мог вытянуть ноги. Но здесь он плакал меньше, не видя перед собой пустой постели брата.

Наконец он добился свидания с Флораном. Однако, возвратившись из Бисетра, бедняга слег; лихорадка держала его в постели недели три в состоянии апатии и сонливости. То была его первая и единственная болезнь. Градель посылал своего племянника-республиканца ко всем чертям. Когда однажды утром он узнал, что Флорана отправили в Кайенну, он бесцеремонно растолкал спящего Кеню, грубо сообщил новость и вызвал этим такой кризис, что на другой день юноша был на ногах. Горе Кеню растаяло: мягкое тело толстяка точно впитало в себя его последние слезы. Месяц спустя он уже смеялся, сердясь на себя за этот смех; но веселый нрав его брал верх над угрызениями совести, и Кеню смеялся уже непроизвольно.

Он стал изучать колбасное производство, и оно доставляло ему еще больше удовольствия, чем стряпня. Но дядя Градель твердил племяннику, что он не должен бросать кухню, что колбасник и вместе с тем хороший повар – большая редкость, что для Кеню было очень выгодно попасть сначала в ресторан, а потом уже к нему. При этом старик извлекал из талантов племянника пользу: заставлял его стряпать заказные обеды, поручал преимущественно жарить на вертеле и приготовлять свиные котлеты с корнишонами. Так как молодой человек хорошо знал дело и оказался действительно полезным, то дядя по-своему полюбил его и, когда бывал в хорошем расположении духа, щипал ему руки. Градель продал убогий скарб с улицы Ройе-Коллар и берег у себя вырученные за него деньги – сорок с лишним франков, чтобы этот шалопай Кеню, как он выражался, не растратил их попусту. Однако старик в конце концов стал давать племяннику по шести франков в месяц на мелкие расходы.

Не имея свободных денег, терпя иногда грубости, Кеню тем не менее был совершенно счастлив. Он любил, чтобы им руководили. Флоран слишком избаловал его, воспитывая, как ленивую девицу. Кроме того, Кеню нашел себе в доме дяди приятельницу. Когда у Граделя умерла жена, старику пришлось взять продавщицу. Он выбрал здоровую, привлекательную девушку, зная, что это нравится покупателям и служит украшением прилавка. У старика была знакомая дама, вдова почт-директора в Плассане, южной супрефектуре, жившая на улице Кювье, близ Ботанического сада, и существовавшая на маленькую пожизненную ренту. Она привезла из родного города пышную и красивую девушку, которую любила как родную дочь. Лиза ухаживала за ней с невозмутимым видом, всегда ровная в обращении и немного слишком серьезная; когда же она улыбалась, то становилась настоящей красавицей. Она очаровывала главным образом прелестной манерой изредка дарить улыбки. Тогда ее взгляд ласкал, и обычная серьезность делала бесценным это неожиданное уменье пленять собою. Старушка часто говорила, что за улыбку Лизы готова пойти в ад. Когда приступ грудной жабы свел ее в могилу, она оставила своей приемной дочери все свои сбережения – около десяти тысяч франков. Лиза провела неделю одна в квартире на улице Кювье; туда-то и пришел ее проведать Градель. Он знал девушку, часто видя ее с хозяйкой, когда та приходила к нему на улицу Пируэт; встретив Лизу на похоронах, он нашел, что девушка очень похорошела и прекрасно сложена, и потому решил проводить ее до кладбища. Пока опускали гроб в могилу, старик размышлял о том, что девушка была бы великолепным украшением его колбасной. Он пораскинул умом и решил, что ей можно предложить тридцать франков жалованья с квартирой и столом. Когда колбасник сделал Лизе это предложение, она попросила дать ей сутки сроку на размышление. И вот однажды утром она явилась с маленьким узелком и своими десятью тысячами, спрятанными за лифом платья. Месяц спустя весь дом не чаял в ней души: Градель, Кеню, все домашние, вплоть до последнего поваренка. Ради нее Кеню буквально готов был пойти в огонь и воду. Когда она улыбалась, он прирастал к месту и, глядя на нее, сам смеялся от радости.

У Лизы, старшей дочери супругов Маккар из Плассана, был еще жив отец. Она говорила, что он за границей, и никогда не писала ему. Иногда только девушка проговаривалась невзначай, что покойная мать ее была большой труженицей и что она пошла в нее. Действительно, Лиза обнаруживала много терпения в работе. Она прибавляла только, упоминая о матери, что эта достойная женщина, трудясь для семьи, уходила себя до смерти. При этом молоденькая продавщица рассуждала об обязанностях мужа и жены так здраво, так честно, что Кеню приходил в восторг. Он уверял, что вполне разделяет ее мысли. А мысли Лизы были таковы: все люди обязаны трудиться для своего пропитания, каждый должен сам составить свое счастье, потакать лености – великий грех, и если существуют несчастные, то тем хуже для лентяев. В этих словах заключалось вполне ясное осуждение пьянства и легендарного лодырничества старика Маккара. Но, сама того не замечая, Лиза была чистокровной Маккар, только Маккар порядочной, рассудительной, логичной в своей потребности благополучно существовать; она понимала, что если хочешь сладко спать в тепле, то надо самому приготовить для себя мягкую постель. И приготовлению этого блаженного ложа девушка отдавала все свое время, все свои помыслы. С шестилетнего возраста она соглашалась смирно просидеть на своем детском стульчике целый день и не шалить, если ей обещали в награду вечером сладкий пирожок.

У колбасника Граделя Лиза продолжала вести ту же спокойную жизнь, освещая ее прелестными улыбками. Она приняла предложение старого чудака не без расчета и сумела найти в его лице покровителя. Пожалуй, чутьем людей, которым во всем везет, она угадывала, что в этой мрачной лавочке на улице Пируэт ее ожидает прочная будущность, то, о чем она мечтала, – жизнь, полная здоровых наслаждений, труд без утомления, приносящий ежечасно награду. Она исполняла обязанности продавщицы с такой же спокойной заботливостью, с какой ухаживала за вдовой почт-директора. Вскоре чистота передника Лизы вошла в их квартале в поговорку. Дядюшка Градель был до такой степени доволен красивой девушкой, что говаривал иногда Кеню, перевязывая бечевкой сосиски:

– Не будь мне шестьдесят лет с хвостиком, я, честное слово, сделал бы глупость и женился на ней… Ведь эдакая женщина – сущий клад в торговле.

После таких слов Кеню еще больше стал ценить Лизу. Тем не менее он расхохотался в лицо соседу, когда тот поддразнил его, сказав, что он влюблен. Действительно, Кеню не испытывал никаких любовных терзаний, и отношения между молодыми людьми оставались чисто дружескими. По вечерам, перед сном, они вместе поднимались наверх. Продавщица занимала рядом с темным чуланчиком хозяйского племянника маленькую комнатку, которую она обратила в необыкновенно уютный и светлый уголок, украсив ее белыми кисейными занавесками. Кеню и Лиза на минуту останавливались на площадке со свечой в руке, разговаривая между собой, пока вкладывали ключи в замочную скважину. Затем они запирались каждый у себя, ласково сказав друг другу:

– Спокойной ночи, мадемуазель Лиза.

– Спокойной ночи, господин Кеню.

Кеню укладывался в постель, прислушиваясь, как Лиза возится в своей комнате. Перегородка была до того тонка, что он мог следить за каждым движением соседки. Юноша думал: «Вот она задергивает оконные занавески… А зачем это ей понадобилось так долго стоять у комода?.. Ну, теперь села на стул и снимает с себя ботинки!.. Она задула свечу. Спокойной ночи! И мне пора спать». Когда же он слышал, как под ней скрипит кровать, то шептал про себя: «Черт возьми! Однако мадемуазель Лиза не легонькая!» Эта мысль забавляла его, и в конце концов он засыпал, думая об окороках и ломтиках свежепросоленной свинины, которую ему предстояло завтра приготовлять.