Начинался приятный дурманный момент, когда половина детей готовились обедать и спать. Жалюзи опустили, часть родителей пришли за детьми, которые ели и спали в другом месте, но Табаско и ее друзья стащили свои коврики в один угол, утверждая, что он самый темный и прохладный.

Увидев ее, Табаско тихо спросила:

– Ничего странного?

Нона рассказала обо всем, включая вероятный труп, и Табаско, казалось, была вполне довольна, хоть ничего и не сказала, кроме:

– Отлично. Ничего такого. Молодец, Нона.

Нона была счастлива и сразу забыла и о трупе, и о наблюдателях.

5

Камилла ждала ее в вестибюле, где располагались туалеты и хранились куртки и маски. Когда она спросила, как прошли уроки, Нона сумела максимально правдиво сказать:

– Хорошо!

Потом они ускользнули, пока учительница не попыталась подсунуть им брошюрку или осмотреть Камиллу на наличие синяков, и бок о бок пошли домой по тенистой стороне улицы. Когда они вышли из школы, Нона быстро обернулась и посмотрела в переулок. Человека в куртке и маске больше не было. Значит, он либо оказался живым, либо до него уже добрался кто-то другой.

От жары колени у Ноны сильно потели и стирались, но Кэм, в отличие от Паламеда, всегда ее беспощадно гоняла. В каком-то смысле Нона радовалась, что сегодня за ней пришла Кэм, а не Паламед, потому что даже во время самых коротких появлений Паламед любил задавать проверочные вопросы о том, что именно говорила учительница, а потом комментировать как-то вроде: «Боже мой, и так они преподают математику?» – и цокать языком Камиллы так, что сказать в ответ было нечего. Камилла же была просто тихой и милой, держала Нону за руку и, когда они дошли до Здания, позволила Ноне долго пить ледяную воду.

Ноне нравилась вода, но, когда Камилла вынула из буфета коробку с нарезанными фруктами, она немного поникла. Где-то месяц назад Камилле, Пирре и Паламеду пришло в голову, что фрукты должны Ноне понравиться, что было правдой тогда, но не сейчас. Нона думала, что она вполне способна есть фрукты, но не съедать фрукты, но ей совсем не хотелось разочаровывать Камиллу, поэтому они обе ели запотевшую оранжевую дыню, пока не пришло время опустить плотные черные занавески и запереть дверь. Кэм дала Ноне кости.

Нона села скрестив ноги и решила сложить из костей своеобразную спираль, расположив самые маленькие кусочки в центре, а большие – снаружи. Камилла сидела рядом и зарисовывала ее действия на листе коричневой бумаги из мясной лавки.

– Куда ты ходила? – спросила Нона, восхищенно разглядывая свою работу. – Когда я была в школе.

Карандаш на мгновение замер.

– Встречалась кое с кем.

– Насчет зоны С?

– Продолжай, еще кости остались.

Нона добавила к спирали большой сероватый бугорок, но без особого интереса. Это же просто кость. Если ее нельзя грызть, то она скучная.

– Готово, – сказала она, а затем догадалась: – С людьми вроде Короны?

Камилла отложила карандаш, и глаза ее потемнели и стали землисто-серыми.

– Корона нам сейчас не друг, – любезно сказал Паламед. – Возьми вот этот кусочек, самый маленький, и попробуй покатать его в пальцах. Почувствуй его рельеф.

– Я люблю Корону, – возразила Нона, неловко ощупывая самую маленькую косточку.

– Почему?

Нона задумалась.

– У нее прекрасные волосы. И когда она тебя обнимает, от нее пахнет корицей, и грудь у нее приятная, и она вся такая большая и красивая.

Паламед посмотрел на нее и вынул блокнот из вместительного кармана Камиллы. Нона расстроилась: каждый раз, когда она упоминала грудь, это оказывалось некстати.

– Я бы не рискнул классифицировать это как любовь. Это просто список вещей, которые нравятся в Короне большинству теплокровных людей. Откуда ты знаешь, как пахнет корица, Нона?

– Не знаю. Просто знаю. У тебя таймер включен?

– Да, спасибо, что спросила. Выбери, пожалуйста, кусок кости, который тебе больше всего нравится, и расскажи мне о нем.

Она посмотрела на кости. Там были длинные, напоминающие деревья кусочки, от которых отходили ветки, маленькие клинышки и длинный гладкий кусок с зазубренным концом. Нона взяла его и провела большим пальцем по шершавому расколотому концу, радуясь яркому ощущению.

– А мне нельзя любить Корону?

– Я никогда не буду мешать тебе кого-то любить, у меня нет такого права. Никто не имеет права указывать тебе, кого любить, а кого нет, и никто не обязан любить тебя. Если тебя заставили кого-то полюбить, это уже не любовь…

Ноне это понравилось.

– Вот почему я так люблю Табаско, Чести и своих друзей. Они же не должны были меня любить, и я очень удивилась, когда им понравилась.

– Неожиданно стать объектом любви – так прекрасно… или так ужасно.

– Мне кажется, это прекрасно. Но я все равно люблю Корону.

– Она привыкла к людям, которые ее все равно любят, – сказал Паламед с таким видом, как будто это был совсем не комплимент.

– Нам все еще нравится Капитан? (Даже Нона не смогла по-настоящему полюбить Капитана.)

– Мне жаль Капитана до глубины души, но она мне никогда не нравилась. Корону мне не жаль, но она мне ужасно нравится. В этом и проблема. Попробуй сделать конец кости гладким.

Нона сильно надавила большим пальцем на зазубренный конец кости. Подушечка пальца потеплела. Крошечные осколки кости прорвали кожу, и показалась струйка красной крови. Нона сунула большой палец в рот. Паламед осторожно отвел ее руку.

– Мысль неплохая, это антисептик, но я сделаю лучше.

Вокруг рта Камиллы появились морщинки, но маленький осколок кости выскочил из ранки. Она затянулась, и ощущение тепла пропало.

– Камилле было больно? – с любопытством спросила Нона.

– Нет, слава богу, нет. Я бы никогда не причинил ей боль.

– Почему синий свет в небе причиняет боль – другим людям, но не тебе и Кэм?

Она спрашивала об этом больше дюжины раз, особенно в последнее время, но Паламед всегда отвечал без колебаний, сколько бы раз его ни спрашивали.

– У нее неправильное тело. Сейчас мы можем… обманывать. Использовать меня, а не ее, для всяких необычных вещей. Недостаток в том, что наше время сильно ограничено. Если бы я находился в ее теле слишком долго, я навредил бы ей, а синий свет стал бы вреден и мне. Но в целом ничто не вредит Камилле, пока я слежу за временем. Понятно?

– Пожалуй… – сказала Нона, а потом решила: – Да, это приятно. Я не хотела бы, чтобы Камилле было плохо. Я люблю Камиллу.

– А за что ты любишь Камиллу?

Нона немного задумалась. Это было все равно что спросить, зачем ты дышишь.

– Мне нравится, как она двигается, – жалобно сказала она.

– Мне тоже.

– Ты скучаешь по ней?

– Ужасно. Но записи хороши.

– Синий свет может навредить Пирре, Паламед?

Еще один вопрос, который она начала задавать снова. Камиллу это тревожило.

– Нет, – мягко сказал Паламед. – Она невосприимчива к синему свету, и он не причинит ей вреда. У нее правильный тип тела, которое могло бы пострадать, но у нее не та душа. Она создана, чтобы быть к нему невосприимчивой.

– А у меня неправильное тело или неправильная душа?

Это был единственный вопрос, с ответом на который Паламед колебался.

– Мы не знаем. Когда ты появилась, мы боялись, что синий свет на тебя подействует, но ты в порядке. Это может означать, что ты как Пирра и что ты неуязвима, потому что твоя душа защищает твое тело. Но… Есть много факторов, Нона.

– Вот почему… я не нужна Крови Эдема?

– Нужна, – сказал Паламед, – очень нужна. Тебя напугал наш с Пиррой разговор этим утром?

– Не совсем. Я имею в виду, я знаю, что дела идут все хуже, – сказала она, желая показаться искушенной. – Я знаю, что я не починилась и у нас осталось на это всего несколько месяцев, кто знает, что произойдет тем временем. Но я не боюсь Ценой страданий. Мне нравится Ценой страданий.

Паламед изогнул бровь Кэм. Это значило, что он изумлен.

– Только потому, что командир однажды подарила тебе конфетку?

– Дело не только в этом.

Дело было в том числе в этом. Когда-то в самом начале Ценой страданий угостила ее сладким, когда у Ноны был тяжелый день, и сказала: «Продолжай выполнять задание, Нона». Конфета оказалась слишком сладкой, ее пришлось выплюнуть и сразу извиниться, потому что это слишком, но ей понравилось, как прозвучало про задание. Она сразу почувствовала, что ей есть зачем жить.

– В другое время и при других обстоятельствах мне бы тоже понравилась Ценой страданий, – признался Паламед. – Да мне бы все Ктесифонское крыло понравилось. Но сейчас… ладно, прибери кости, на сегодня хватит.

Они начали вместе собирать кости и складывать их под ложное дно большой коробки, в которой хранилась консервированная фасоль.

– Иногда… – Она вдруг заговорила очень задумчиво для себя. – Мне не нравится, когда ты это делаешь… некромантию…

– Ты только что произнесла это слово сама.

– …но это приятно. Смешанное чувство. Такое ощущение, что, когда ты это делаешь, мне становится грустно. Не оттого, что ты это сделал, а оттого, что ты такое умеешь. Я что-то не то сказала? – торопливо добавила Нона, увидев лицо Паламеда.

– Нет, – мягко сказал он почти сразу, – я просто пока не понял. Ничего. Мне нужно еще очень долго учиться понимать.

Затем на его лице появилось выражение, которое означало, что он задумал что-то сделать. Оно отличало его лицо от лица Камиллы: лицо Камиллы принимало такое выражение, когда она была чем-то занята и когда об этом думала – именно это и делало ее поведение настолько неожиданным. Но Паламед не успел сделать то, что собирался: в кармане звякнул таймер.

– Время вышло, – сказал он. – Передай это от меня Кэм, ладно?

Как и всегда, он развел пальцы Ноны и тихо поцеловал второй палец на правой руке.

Нону всегда гораздо больше интересовало происходящее с губами и руками, чем с костями и мечом. На уроках обращения с костями и мечом ей казалось, что ей читают скучную газетную статью или какую-нибудь книгу из тех, что Пирра порой покупала с кузова грузовика, две по цене одной. При попытке почитать ей это она засыпала через пару минут. Но у нее хорошо получалось это, что бы это ни было; она не знала, как это называется: ей никто не сказал, а сама она не могла подобрать слово. Когда Паламед впервые попросил ее об этом, довольно давно, и когда она впервые поднесла руку Камиллы ко рту и сделала то же самое, что сделал Паламед, так же сложив губы – это же умение помогало ей понимать языки – и так же коснувшись ее руки, Камилла посмотрела на нее, а потом час сидела в ванне в темноте, даже не налив в ванну воды.

Нона дождалась, пока глаза Камиллы прояснятся, подняла руку Камиллы и прижалась к ней губами. Камилла только сказала:

– Спасибо.

И почти не вздрогнула.

6

В тот вечер Пирра работала допоздна. Они сносили большое здание, потому что все беспокоились, что оно обрушится, раздавит окрестные улицы и провалится вниз, в туннели. Работы то начинались, то останавливались, потому что никак не получалось решить, кто должен платить рабочим: ополчение или старое гражданское правительство. Внизу, в молочной лавке, какой-то старик ворчал, что при Домах, по крайней мере, все знали, кто кому платит, а другой старик спросил: «Это все, что тебя волнует, старый мудак?» И тут они оба поняли, что их слушает Нона, и, чтобы скрыть общее смущение, спросили, что думает она. Она сказала, что ее устраивает происходящее, пока Пирре платят, потому что она хочет подарок на день рождения. После этого они щипали ее за подбородок и много смеялись, и Нона не понимала почему, ведь она была совершенно искренна. Они дали ей по талону на кофе, и она так обрадовалась, что по дороге домой чуть не уронила их два раза.