Она остановила свой выбор на Париже. На городе, который так восхитил – нет, похитил – ее мать, что та уже не вернулась. Луиза вспомнила, как в том первом и единственном письме мать писала о квартире, которую снимает, – комната на восьмом этаже в доме без лифта, бывшее помещение для прислуги, а значит, она делила ванную и туалет с другими жильцами. Она писала Луизе о подозрительной старой хозяйке, которая каждый месяц упорно поднималась наверх, несмотря на хриплый кашель и выступающий на лбу пот, чтобы осмотреть квартиру проницательным взглядом, и всегда заявляла, что чего-то не хватает, что-то передвинуто. Она даже потребовала с матери Луизы несколько франков за пропажу картины, которой, как уверяла мать, там никогда и не было.

Луиза так часто перечитывала это письмо, что ей казалось, будто она переживала все это вместе с матерью, а не просто читала слова, написанные за много миль от нее. В последующие годы, когда воспоминания начали тускнеть, Луиза стала придумывать фрагменты, добавлять их к тому, что помнила, так что иногда уже не могла понять, что действительно написала мать, а что она сама себе вообразила.

Теперь она находилась в другой стране, за сотни миль от города, в котором никогда не бывала, но который, как ей казалось, знала так же хорошо, как и свою родную деревню, и сидящий рядом мужчина пододвинул к ней два куска хрустящего хлеба с каким-то мясом между ними. Она гадала, был ли этот сэндвич тут с самого начала или сосед только что заказал и его тоже.

– Mangez^[28], – велел он.

Она послушалась, пытаясь вспомнить, когда ела в последний раз.

– Vous vous sentirez bientôt mieux^[29], – заверил ее он.

– Merci.

Она подняла глаза на соседа, удивляясь, как не замечала его раньше. Он наверняка ехал с ней в автобусе, вряд ли житель этого поселка стал бы утруждать себя изучением языка, на котором тут не говорили. А еще его отличал покрой одежды – в сельской местности такую явно не носили, хоть она и не была особенно дорогой. Вещи опрятные, подумала Луиза, ухоженные, как и сам их владелец. Она почувствовала, что ее руки перестают дрожать.

– Attention au soleil^[30], – сказал он, указывая на улицу, на солнце. – Если вы к такому не привыкли, поначалу может быть тяжеловато.

– Да, – пробормотала Луиза, смахивая крошку с уголка рта. – Я не привыкла к жаре.

Она посмотрела на него и хотела сказать что-то еще, нечто большее. Ощущая на себе его пристальный взгляд, она почувствовала, что краснеет, и понадеялась, что он объяснит это тепловым ударом, как это и должно объясняться – мысли путаются, руки и ноги покалывает. Она подалась вперед, собираясь еще раз поблагодарить его, спросить, как его зовут, когда раздался голос, перекрывавший все остальные голоса в кафе. Говорил водитель автобуса, который стоял и махал рукой.

– А, перерыв закончился, – перевел сосед.

Луиза кивнула. Водитель поставил чашку рядом с пустой тарелкой и направился к автобусу. Остальные пассажиры начали вставать, отрываясь от барной стойки и столиков, отодвигали недоеденное или заворачивали остатки в салфетки, чтобы взять с собой. Луиза повернулась к соседу, чтобы поблагодарить его, но он уже ушел.

Она нахмурилась, оглядывая кафе, но нигде его не обнаружила. Она не знала, надолго ли отвлеклась, засмотревшись на окружающих, – видимо, надолго, если даже не заметила, как он ушел. Она задумалась, не обидеться ли, что он исчез не попрощавшись, и решила, что это и правда обидно. В будущем, сказала себе она, нужно вести себя осторожнее. Ей стало дурно от одной лишь мысли, что могло бы произойти, окажись он кем-то другим. Тут она ощутила, что сумка наполовину сползла с колен. Подтянув ее поближе к себе, Луиза села так, чтобы та плотно прижималась к ногам.

Она снова выглянула в окно, увидела, что к автобусу выстраивается очередь, и подумала, что вроде бы тот человек стоит впереди, но не была уверена. Луиза быстро завернула остаток сэндвича в салфетку, положила его в сумку и подала знак бармену. В отсутствие других посетителей он быстро обратил на нее внимание. После череды торопливых жестов ей удалось заказать еще один такой же сэндвич. Бросив на стойку несколько монет, она поспешно поблагодарила бармена и вышла из кафе, боясь, как бы автобус не уехал без нее.

3
Анри

Анри украдкой бросает взгляд на женщину, сидящую напротив. Она с непроницаемым выражением смотрит в окно. С тех пор как она появилась в купе, он чувствует, что она держится настороженно. Он подозревает, что знает причину ее холодности, но легче от этого не становится, особенно после всего, что между ними произошло.

– Я подумываю, не сходить ли в вагон-ресторан, – говорит он, начиная вставать. На самом деле ни о чем таком он не думал, но ему отчаянно хочется выбраться из душного купе, из ловушки собственных мыслей. – Не хотите ко мне присоединиться?

Эти слова звучат невыносимо церемонно даже для его собственных ушей, но он приказывает себе следовать ее примеру, хотя ему хочется только одного – наклониться, взять ее за руку и начать: “Луиза…”

Луиза, кажется, удивлена внезапности этого предложения, но все же кивает и встает.

– В хвосте поезда, – сообщает Анри, когда они выходят из купе, и указывает направо, в пустынный коридор. Какое странное ощущение, думает он, будто они идут по музею, по чему-то принадлежащему ушедшей эпохе. Похоже, она была права, когда отметила, что ездить на поезде больше не модно. Коридор вполне под стать купе – возраст ковра, вытоптанного сотнями пассажиров, виден слишком явно, ткань абажуров вся в пятнах и прорехах и вот-вот превратится в пережиток прошлого, которому пора на покой.

Она – Луиза, напоминает он себе, он еще не привык к ее имени – идет впереди, слегка покачиваясь в такт движению поезда. Он смотрит, как солнечные блики, отражаясь от окон в коридоре, играют в ее волосах. Раньше он считал ее блондинкой, но теперь, в этом освещении, в ее волосах проступают разные оттенки, даже рыжина.

Поезд дергается, и она упирается затянутыми в перчатки руками в стены, чтобы не упасть. Анри берет ее за талию. Это происходит инстинктивно, и, смутившись, он тут же отпускает ее. Она ничего не говорит, даже не оглядывается через плечо и продолжает путь по коридору. Он словно чувствует под ладонью ее талию, чувствует ее дрожь.

Они проходят еще через два тамбура – а может, и через три, он никак не может сосредоточиться – и наконец добираются до вагона-ресторана. Анри засовывает руки поглубже в карманы и говорит официанту:

– На двоих, пожалуйста.

Вагон-ресторан невзрачный. Достаточно чистый, за ним явно следят – видимо, потому что пассажиры часто сюда приходят, – но и здесь чувствуется все та же запущенность. Официант усаживает их в углу, подальше от другой пары – единственных людей в этом вагоне, кроме них.

– Еще так долго ехать, – говорит Анри, когда они устраиваются за столиком, разложив на коленях накрахмаленные салфетки. Интересно, для нее это все настолько же невыносимо, как и для него?

– Всего день или около того, – отвечает она. – Да и вообще, на мой взгляд, путешествия успокаивают.

Она не выглядит спокойной, думает он. Она выглядит готовой сорваться с места, скрыться, только дай ей малейший повод.

– Я думаю, большинство людей едва ли с вами согласились бы, – говорит он скорее для того, чтобы просто что-то возразить. Он должен признать, что уязвлен той дистанцией, которую она установила между ними, хочет, чтобы она перестала говорить vous вместо tu всякий раз, когда они переходят на французский, хочет, чтобы она перестала вести себя так, будто они совершенно незнакомы. Он чувствует, как начинает ломить лоб. – Это всегда такая пытка. Уложить вещи, перевезти багаж из одного места в другое, хоть с помощью носильщика, хоть без. И столько часов в дороге.

– Я люблю эти часы в дороге, – парирует она. – Я считаю, что они очень успокаивают. От вас ничего не требуется – идти вам некуда, вы уже в пути, и делать нечего. Нужно только сесть поудобнее и наблюдать за проплывающим мимо пейзажем.

– И у вас уйма времени, чтобы думать… и волноваться, – говорит он, добавляя последнее слово специально, чтобы посмотреть, как она ответит.

Она встречается с ним взглядом.

– Только если вам есть о чем волноваться.

– Vraiment^[31]. – Он поправляет салфетку. – И все же такое путешествие может быть скучным.

– Только если вам не повезло оказаться в скучной компании или вы сами скучны. – Она откидывается назад и улыбается. – Вы не кажетесь скучным.

Он не знает, что ответить, и, вместо того чтобы промолчать, говорит:

– Вы слишком молоды, чтобы путешествовать в одиночку.

Она качает головой, как будто разочарована.

– Не так уж и молода. – Она достает из кармана пальто пачку “Житан”, закуривает. – Я не спрашивала раньше, но, может, вы хотите?

Он качает головой.

– И все же. Женщина без спутников. Это необычно.

– Ой, даже не знаю. Звучит как-то старомодно. – Она выпускает дым. – А что насчет вас? Вы путешествуете один.

– Да.

– И у вас нет жены? – Она улыбается. – Нет невесты?

– Нет, никого.

– Никогда не было? – поддразнивает она.

– Была, – признает он и тянется за пачкой сигарет, которую она положила на столик.

Ему нужно чем-то занять руки, особенно если они собираются вот так разговаривать друг с другом. Он закуривает, выдыхает. Прошла целая вечность с тех пор, как он курил в последний раз, и еще больше с тех пор, как он курил французские сигареты.

Да, когда-то была девушка, но это было очень давно. Марианна. В последний раз он видел ее много лет назад в порту Орана, она уезжала в университет во Францию. В ее приезд в Алжир на каникулы они уже знали, что у них ничего не сложится. Что время, проведенное за границей – дома, как она выразилась, хотя, как и он, раньше не бывала во Франции, по крайней мере, пока не поступила в университет, – ее изменило. Его отказ ехать за ней, его упорное желание поступать в Алжирский университет сначала расстроило ее, потом обидело и даже немного разозлило. В конце концов все угасло – и то, что объединяло их, и та искра гнева, вспыхнувшая в нем из-за ее решения уехать. Между ними осталось только общее прошлое. Больше она в Алжир не приезжала. Несколько лет спустя родители эмигрировали вслед за ней в Европу.

– Как ее звали? – спрашивает Луиза.

– Марианна.

Она вглядывается в него.

– У вас такой вид, будто вы сейчас думаете о ней.

– Да, вспомнилось вот.

Трудно объяснить, почему образ Марианны для него связан с воспоминаниями о доме, о родителях, о юности. Почему, думая о ней, он просто думает о прошлом. Он даже не знает, по какому из этих воспоминаний скучает больше всего.

– Должно быть, приятно, когда есть кого вспомнить, – говорит она сумрачно. – У меня никогда такого не было.

Он гадает, правда ли она так считает и правда ли у нее никого не было. Так странно, так трудно поверить, что у этой молодой женщины никогда не было любимого человека. Она привлекательна, хотя он признает, что красота у нее неброская. Мимолетным взглядом этого не уловить – нет, в ее лицо нужно всматриваться, думает он. И все же наверняка за эти годы кто-то должен был обратить на нее внимание. Вряд ли только он один.

– До чего мы сентиментальны, – говорит она уже другим тоном. Это звучит натянуто, неестественно. – И вообще, едва ли нам стоит обсуждать друг с другом прошлые романы, учитывая, что мы незнакомы.

Он слышит в ее голосе вызов, но не знает, принимать ли его, сомневается с тех самых пор, как она впервые вошла в купе. Как раз в этот момент появляется официант, вытаскивая из кармана блокнот и избавляя Анри от необходимости что бы то ни было решать. Они выслушивают список фирменных блюд и комплексных обедов. Она заказывает sole meunière^[32], он – confit de canard^[33] и pommes de terre dauphinoise^[34]. Они берут бутылку бургундского.

Когда официант возвращается с вином, Анри наполняет оба бокала доверху.