Не знаю, может быть, я был под впечатлением от того, что говорила мне об этом зале герцогиня Германтская в первый вечер, когда я у нее ужинал, но зал для игры в карты, он же курительная, с его знаменитым плиточным полом, с треножниками, с глядевшими на вас фигурками богов и зверей, сфинксов, разлегшихся вдоль подлокотников, а главное, с огромным столом, не то мраморным, не то покрытым эмалевой мозаикой, испещренной символами, более или менее воспроизводившими этрусское и египетское искусство, – этот зал показался мне настоящей комнатой чародея. В кресле, придвинутом к блистающему жреческому столу, восседал, не прикасаясь к картам, г-н де Шарлюс, равнодушный к тому, что творилось вокруг, и неспособный заметить мое появление: казалось, это чародей составляет гороскоп, сосредоточив на нем всю силу воли и разума. Мало того что он таращил глаза, подобно пифии на треножнике – вдобавок, чтобы ничто не отвлекло его от трудов, требовавших прекращения мельчайших и простейших движений, он, подобно математику, не желающему ни на что отвлекаться, пока не решит задачу, даже отложил в сторону сигару, которая недавно торчала у него во рту, а теперь оказалась помехой его умственным усилиям. При виде двух божеств, рассевшихся на подлокотниках кресла напротив барона, можно было предположить, что он бьется над загадкой сфинкса, но на самом деле его занимала тайна юного, живого и здорового Эдипа, расположившегося как раз в этом кресле, чтобы участвовать в игре. Фигура, на которой г-н де Шарлюс так напряженно сосредоточил все свои душевные силы, правду сказать, не принадлежала к тем, которые принято изучать more geometrico^[87], это была фигура юного маркиза де Сюржи; г-н де Шарлюс так ушел в ее созерцание, как будто перед ним было какое-то слово, вписанное в герб, или загадка, или алгебраическая задача, а сам он пытался не то проникнуть в тайны геральдики, не то вывести формулу. Загадочные знаки и письмена, начертанные на этой скрижали Завета, казались колдовской книгой, сулившей старому колдуну знание путей, которыми ведет юношу судьба. Внезапно он заметил, что я на него смотрю, поднял голову, словно очнувшись, покраснел и улыбнулся мне. Тут второй сын г-жи де Сюржи подошел к брату и заглянул ему в карты. Когда г-н де Шарлюс услыхал от меня, что они братья, на его лице отразилось невольное восхищение семьей, сумевшей создать такие великолепные и такие разные шедевры. Еще больший восторг вызвало у него то, что у двух сыновей г-жи де Сюржи не только общая мать, но и общий отец. Дети Юпитера не схожи между собой, но это потому, что он женился сперва на Метиде, которой было на роду написано произвести на свет мудрых детей, потом на Фемиде, затем на Эвриноме, Мнемозине, Латоне и только после этого на Юноне. А г-жа де Сюржи от одного отца произвела на свет двоих сыновей, и оба унаследовали от нее красоту, но красоту разную.

Наконец к моей радости появился Сванн, но зал был такой просторный, что сперва он меня не заметил. К радости моей примешивалась печаль, которой, наверно, не чувствовали другие гости, но все же она проявлялась у них в том гипнотическом состоянии, в которое повергают нас неожиданные и странные черты близкой смерти, когда эта смерть, как в народе говорят, уже написана у кого-то на лбу. И все взгляды с каким-то бесцеремонным изумлением, к которому примешивались и нескромное любопытство, и жестокость, и безмятежное и озабоченное вслушивание в себя («suave mari magno» и «memento quia pulvis»^[88], сказал бы Робер), обратились на это лицо с его щеками, изглоданными болезнью, похожими на луну на ущербе, так что, если смотреть под определенным углом, наверняка не так, как смотрел на себя Сванн, они будто раскрошились, осыпались, словно непрочный орнамент, которому только оптическая иллюзия способна придать кажущуюся плотность. А сванновский нос Полишинеля, долгое время не бросавшийся в глаза на его приятном лице, теперь – не то из-за истаявших щек, которые раньше его скрадывали, не то из-за отравлявшего организм артериосклероза, покраснел, как у пьяницы, стал бесформенным, как у морфиниста, и теперь казался огромным, опухшим, багровым, уместным скорее на лице у старого еврея, чем у любопытного Валуа. Заодно в эти последние дни, скорее всего, в силу принадлежности к евреям, в нем ярче обозначились характерный для этого племени физический тип и одновременно чувство духовного единства с другими евреями, единства, о котором Сванн, пожалуй, до сих пор и не вспоминал никогда, а теперь это чувство разбудили, усиливая друг друга, смертельный недуг, дело Дрейфуса и антисемитская пропаганда. Внутри некоторых израэлитов, при всей их тонкости и утонченной светскости, на всякий случай прячутся за кулисами хам и пророк, готовые в нужный миг выйти на сцену, как в пьесе. Сванн достиг возраста пророков. Разумеется, он заметно изменился – взять хотя бы его лицо, на котором под воздействием болезни проступили пустоты, подобные дырам и расщелинам в подтаявшем куске льда. Но еще больше я не уставал удивляться, как изменилось мое отношение к нему. Когда-то меня ничуть не тяготили встречи с этим превосходным, культурнейшим человеком, и теперь я не понимал, как я мог в своем воображении наделять его тайной настолько, что от его появления на Елисейских Полях у меня сильнее билось сердце, и мне стыдно было очутиться рядом с его пелериной на шелковой подкладке; а стоило мне позвонить в дверь, за которой жило это удивительное существо, меня охватывало бесконечное волнение и страх; и вся эта тайна исчезла не только из его жилища, но и из его личности: теперь мысль о том, чтобы с ним поговорить, могла быть мне приятна или неприятна, но моих нервов ничуть не задевала.

И потом, как же он изменился даже за сегодняшний день, с тех пор как несколько часов тому назад я встретил его в кабинете у герцога Германтского. Возможно, он потрясен после бурного объяснения с принцем? Впрочем, в таком предположении не было необходимости. Если человек очень болен, малейшие усилия, которые от него требуются, быстро приводят к переутомлению. Если он, уже усталый, окунается в нагретый воздух званого вечера, лицо его за несколько часов расползается и синеет, как слишком спелая груша или подкисшее молоко. К тому же, шевелюра Сванна местами поредела, ей, как сказала бы герцогиня Германтская, требовался скорняк; казалось, его волосы намазаны камфарным маслом, причем неаккуратно. Я собирался пересечь курительную, чтобы поговорить с ним, но тут, к сожалению, чья-то рука хлопнула меня по плечу. «Привет, дорогой, я на сорок восемь часов очутился в Париже. Заглянул к тебе, а мне сказали, что ты тут, так что тетка обязана честью моего появления на ее празднике именно тебе». Это был Сен-Лу. Я сказал ему, что особняк принцессы Германтской замечательно красив. «Да, как-никак исторический памятник. Меня от этого с души воротит. Давай-ка держаться подальше от дяди Паламеда, а то нас сцапают. Он в полной растерянности, потому что госпожа Моле уже уехала (это она теперь водит его на веревочке). Говорят, это было прекрасное зрелище. Он не отходил от нее ни на шаг и отступился, только когда посадил ее в экипаж. Я на дядю не сержусь, просто мне странно, что в наш семейный совет, всегда по отношению ко мне такой строгий, входят именно самые разгульные из моих родных, начиная с дяди Шарля, заменяющего мне опекуна, – самого заядлого распутника, у которого было не меньше женщин, чем у Дон Жуана, и даже теперь он все никак не утихомирится, в его-то годы. Одно время они хотели взять меня в опеку по суду. Когда все эти старые волокиты собирались вместе, чтобы обсудить вопрос, и призывали меня, чтобы прочесть мне нотацию и сообщить, что я огорчаю мать, они, наверно, с трудом удерживались, чтобы не прыснуть со смеху, когда их глаза встречались. Если взглянуть на состав этого совета, кажется, будто в него нарочно выбрали самых успешных сердцеедов». За вычетом г-на де Шарлюса, по отношению к которому удивление моего друга казалось мне менее оправданным, хоть и по другим причинам (впрочем, вскоре мне предстояло переменить свое мнение на этот счет), Робер напрасно изумлялся, с какой стати молодого человека учат уму-разуму родные, известные в прошлом, а то и поныне своими безумствами.

Когда предметом разбирательства становятся только наследственные черты и семейное сходство, неизбежно оказывается, что дядя, выговаривающий племяннику, обладает примерно теми же изъянами, что тот самый племянник, которого ему поручили отругать. Дядя не вкладывает в свою отповедь никакого лицемерия: ему, как всем, кажется, что если переменились обстоятельства, то это уже «совсем другое дело», а такой взгляд на вещи помогает примиряться с художественными, политическими и прочими заблуждениями, причем все они не замечают, что эти самые заблуждения они принимали за истину десять лет назад, когда речь шла о другом направлении в живописи, которое они критиковали, о другом политическом событии, которое они считали достойным осуждения, от которого отшатнулись, а теперь приветствуют, не узнавая в новом обличье. Впрочем, даже если проступки дяди отличаются от проступков племянника, роль наследственности все равно нельзя отрицать, потому что следствие не всегда похоже на причину, как копия на оригинал, и даже если дядины ошибки пагубнее, сам он вполне может воображать, что они не столь уж тяжки.

Когда г-н де Шарлюс с негодованием читал нотации Роберу, не знавшему, кстати, истинных дядиных вкусов в те времена, и даже если в этих нотациях барон обрушивался на свои собственные вкусы, он запросто мог говорить искренне, считая, как человек светский, что Робер виноват неизмеримо больше, чем он. А ведь в ту пору, когда дяде Робера поручили призвать племянника к порядку, молодого человека чуть не изгнали из среды, к которой он принадлежал! Ему чуть не накидали черных шаров в Жокей-клубе! Его осыпали насмешками за безумные траты, на которые он пускался ради женщины последнего разбора, за дружбу с литераторами, актерами, евреями – людьми уж никак не светскими, и за его убеждения, неотличимые от тех, что высказывали предатели, и за то, сколько горя он причинял всем близким! Да разве можно было сравнивать его скандальную жизнь с жизнью г-на де Шарлюса, которому до сих пор удавалось не только сохранить, но и возвысить славное имя Германтов, всегда оставаться существом исключительным, обожаемым, почитаемым в самом что ни на есть изысканном обществе, не говоря уж о том, что женат он был на принцессе из дома Бурбонов, женщине выдающейся, и сумел дать ей счастье, и окружил ее память таким пламенным, таким неукоснительным поклонением, какого в свете еще не бывало, и был не только прекрасным мужем, но и преданным сыном!