Надежда Мамаева: Соловей – разбойник?

Сильнее самого лютого ведовства только человеческая глупость. Ее не перешибить ни одним заклинанием, не вытравить ни одним зельем. Ну разве что смерть тут поможет. Да и то не всегда.

Глядя на красна молодца, чей конь заступил мне дорогу, я поняла это отчетливо. К слову, красным детина был весь: от носа-картошки и рыхлых щек до рук, державших поводья. По вискам, к которым прилипли льняные кудри, стекали бисеринки пота. Да и немудрено это в нынешнюю жару. Пора-то сенокосная, а солнце в зените стоит. А этот – в кольчуге да шлеме сидит на своей кобыле. Перегородил путь. Пройти не дает. И ладно бы только пройти…

– Какой ясный день! – раздался голос всадника.

Я скептически глянула на шлем, блестевший на солнце так, что аж глазу больно, на кольчугу, в которой сейчас можно было изжариться не хуже, чем в печке, на рукоять торчавшего из ножен меча, до которой наверняка дотронешься – и руку враз отдернешь, и подумала, что насчет погодки-то могут еще быть вопросы, а касаемо молодца все ясно: напекло болезного. А может, он с рождения «не того» был? Таким при разговоре лучше не перечить и соглашаться. Как говорится, не будить лихо, пока то тихо. А то проснется, и успокаивай его потом… сковородкой по темечку.

Я поправила коромысло, что давило на плечо. Ведра качнулись. Это со стороны смотреть созерцательно, как девица по воду идет, точно лебедушка плывет. А на деле, чтобы так пройти, силы нужно немало приложить. Вот только начнешь сгибаться под тяжкостью, сразу какой-нибудь помощник отыщется, которого потом, чтобы отвадить, вдвое больше сил приложить придется. Так что ходила я, делая вид, что ничуть не в тяжесть мне и водицы наносить, и дров натаскать…

– Да, хороший, – согласилась я, мысленно пожелав этому красному, леший его подери, молодцу скакать отсюда побыстрее.

– Какой сарафан у тебя, красавица, – между тем продолжил всадник, окинув мою фигуру взглядом и задержав тот особливо долго на груди.

– Благодарю, добрый человек, – отозвалась я, вспоминая слова покойной матушки-ведуньи: не проклинать никого сгоряча, а выждать хотя бы лучину.

За это время злость, сердце томящая, должна улетучиться. А если нет – то хотя бы руки не будут трястись и сотворить чародейский знак выйдет точно, да и прицелиться опять же время будет.

Вот я и ждала, считая про себя дюжины.

– А коса у тебя – точно ворона крыло. В нее бы ленту алую. Да жемчуга на шею лебяжью. У меня как раз есть такие. Хочешь? – поинтересовался детина, почесывая бороду.

В той, кудрявой да кучерявой, могли, кажется, застрять не только крошки, но птички, что ими питаются. Мне не нравились ни борода всадника, ни он сам, ни тем более его предложения.

Хотелось ответить, что я бы сама могла уложить этого наглеца. Да не в кровать, а в домовину, но, выдохнув, усмирила гнев и ответила как подобает милой девице, коей меня в деревне и считали:

– Нет, спасибо.

– А ты бы хорошо смотрелась в этом ожерелье. Особливо на нагом теле, да в ночи, – продолжил детина вместо того, чтобы понятливо развернуть своего коня и поехать прочь. – Золото, каменья драгоценные на коже твоей сверкать будут… А наутро, если меня уважишь, все твоим будет. А, голуба?

– Нет. – Я покрепче перехватила коромысло, уже понимая: добрым словом все не закончится. Только добрым ударом меж глаз.

– Да ладно тебе, девка. Чего кочевряжишься-то? – скривился, как выяснилось, ни разу не добрый молодец. – Да со мной, Янеком Златомечом, любая рада была бы. Нашлась тоже мне недотрога…

– Вот и не трогай меня, – наплевав на подсчет дюжин, ответила я.

– А я, может, хочу и буду! И трогать, и мять. Так что садись на моего коня по-хорошему. А то закину поперек седла по-плохому.

– Предпочитаю по-ведьмовскому! – выпалила я.

И тут же ведра о землю ударили. Разлилась водица по земле. А я на одном дыхании произнесла:

– Ветра студеные, морозы трескучие, придите, прилетите, слова мои в стрелы каленые превратите. Чтобы вошли они в гриву да в копыта. И от них конь бы взбеленился, воле моей подчинился. Дорогой дальнею бы умчался и не ворочался. Слово мое крепко и к делу лепко!

И силушки в наговор вложила, что по моим венам текла. Не пожалела ее. От души в слова влила.

И тут же конь прянул ушами, шумно фыркнул и начал от лужи, что растеклась под его ногами, как от крови пятиться. А потом заржал дурным голосом.

Яцек его усмирить попытался, узду натянул. Да куда там. Взбесилась животина. А когда я ее еще и коромыслом по крупу легонько приветила, и вовсе сорвалась стрелой. Всадник только и успел, что в поводья вцепиться да выдохнуть:

– Ах ты ж ведь-ма-ма про-кля-тая-я-я!

Хотелось поправить, что не проклятая, а проклинающая, но не стала. Дурака учить – только портить. Глянула вслед недобру молодцу, как вьется пыль столбом под копытами коня его… Залюбовалась. Хорошо идет. В смысле едет. К шее скакуна прижался. Упасть боится. Шлем опять же блестит, кольчуга бренчит, брань по полю летит…

А затем вздохнула, подняла ведра и опять к колодцу пошла. Благо улица пустая была: вся деревня на лугу, сено косят, свидетелей близко не было. А те, что далеко… Ну увидели, как остановился всадник. Спросил что-то. Да как потом опрометью помчался… Наверняка на гонца подумают, что дорогу выспрашивал.

С такими мыслями я и дошла до ворота, набрала водицы да домой отправилась. На этот раз безо всяких коней и молодцев. А как пришла, воду в корчагу налила и принялась тесто месить, по дому хлопотать. А там и вечер, отец с охоты вернулся. Он бы и вовсе в лес перебрался бирюком, если бы не я.

После того как матушка померла, лишь ради меня в деревне остался. Посчитал, что негоже молодой девице одной с отцом в лесу, без людей-то. А меж тем на него многие вдовицы да одинокие заглядывались. Завидный жених: дом справный, мужик сам работящий, первач не пьет, опять же охотник добычливый. А характером – незлобивый. Только один недостаток – я. Ну так падчерицу и извести можно, как заявила одна из тех, кто на него в деревне глаз положил.

А некоторые одними взглядами и не ограничивались. То вдовой соседке заячий тулуп запонадобился, шкурку добыть просит. А потом отблагодарить хочет, да норовит не деньгами, а натурой. То вторая, что мужа год назад на заработки в город проводила, да там и сгинул он, говорит: волки под окнами у нее воют. Уговаривает отвадить их. Отец ночь у нее под окнами скоротал, ждал серых. А как утро – баба та заявила на всю округу, что снасильничал ее мой отец, обрюхатил и пусть теперь женится. Другая – из рода купеческого, разорившегося, с двумя дочерями – и вовсе приворотного зелья где-то купила, думала опоить отца, заставить его жениться на себе, а меня сделать служанкой, девкой дворовой.

Только не знали они, что мать моя ведуньей была и силу свою мне передала. Научить только всему не успела. Когда мне двенадцать весен было, не стало ее. Так что всех, кто зарился на моего отца, отвадила. Супротив зелья дурманного свое сварила. У лгуньи, оклеветавшей отца, супружник спустя три дня вернулся. Хоть и не хотел он домой, к жинке, а я так путь-дорогу постелила, такие слова с ветром нашептала, что пришел. Да как узнал о словах жены своей… так она сама же криком кричала на всю деревню, что ничего не было!

А к той любительнице натуральной оплаты и без моей помощи стал захаживать один мужичок с края деревни. Правда, женатый он был давно, да то дело не мое…

Но ведь и другие были! Кто поскромнее, а кто понахальнее. Так что отец мой хотел от всей этой брачной охоты быть подальше. Ему лесная даль милее была. Да пока держался. И ухо востро держал. Страдал, в общем, ради меня. Чтоб я, значится, выбрать могла жениха себе по нраву.

Только я под венец не спешила и косу обрезать не хотела. И не потому, что жалко было. Длинную-то такую. С руку толщиной, черную. Да ради любимого бы и не жаль. Да только не было его.

Хотя свататься – сватались. Да только не ко мне. Кому девка работящая была нужна в хозяйство с приданым. Такие сватьи, едва в дом заходили, стразу щупать начинали ковры, толст ли ворс на них, да занавески – лен аль шелк. И взглядами по углам стреляли, все подмечали. А в глазах словно счеты щелкают, все добро на деньги переводят да плюсуют.

Другие сватов засылали, польстившись на красоту. Помню, прошлой зимой заезжий только на санях один раз мимо двора промчался, а на второй – уже к отцу: «Хочу твою Варвару в жены. Мила она мне!» А сам даже словом перед этим с той, кого невестой назвать хочет, не перемолвился.

Так что отваживала я женихов от себя едва ли не чаще, чем от отца… девиц второй свежести! А замуж не хотела: выйду – и, почитай, почти без отца останусь. Уйдет он в лес. Так и жили: он ради меня, я ради него. И вместе – друг друга ради.

Справно жили, покойно и в достатке.

Вот и сегодня поставила перед батюшкой, что с охоты пришел, миску с гуляшом да сама села за стол вечерять.

– Красивая ты выросла у меня, доченька, – когда поужинал, произнес отец, откладывая ложку. – Девятнадцать весен тебе уже. Твоя матушка, покойница, в это время уже тебя на руках нянчила. А я о внуках и думать не смею…

Я приуныла. Этот разговор отче заводил последнее время с досадной регулярностью. Я даже могла сказать, что будет дальше: предложение съездить в город, на ярмарку, товар посмотреть (ага, интересно отец парней неженатых называл) да себя, в смысле меня, показать. И точно.

– А на праздник излома лета, что через седмицу, сказывают, привезут на торг ткани заморские, богатые, золотой нитью шитые, да шелка и бархаты. И все – по ценам недорогим.

– Так-таки недорогим? – удивилась я.

– По полсребра за аршин, – гордо ответил отец, словно сам стоял за прилавком, и добавил: – Да. Те купцы, которые тканями торгуют, сказывают, люди порядочные. Не то что местные держиморды, что корзинку яиц за золотой продают!

– Знаешь, батюшка, сдается мне, что эти твои порядочные купцы – порядочные жулики, – выдохнула я, качая головой. – Потому что не могут шелка да бархаты столько стоить, если они настоящие да законно привезенные. Так что либо ткани поддельные, либо в обход мытников сюда доставленные, контрабандой.

– Ох, Варюшка. И в кого ты такая умная? – покачал головой отец. – Так и скажи, что в город не хочешь.

– А вот так и скажу, – усмехнулась я и встала. А затем начала собирать со стола посуду.

Отец еще поворчал немного да спать лег. А ко мне дрема не шла. Вышла я на улицу, на крыльцо села, очи к небу подняла и… Не стало неба враз. И воздуха почти не стало. И свободы.

А все оттого, что в рот мне кляп засунули. Да руки-ноги спутали и мешок на голову накинули.

– Ну все! Попалась ведьма! – услышала я знакомый голос. И в нос сразу же ударил запах пота и железной окалины. – Вяжи ее крепче, заразу!

Я выругалась. Жаль, что исключительно про себя. Вслух, увы, сказать, а лучше проорать, мешал кляп. Я лишь брыкалась. Пару раз, судя по охам, даже попав. Но это не остановило противника. Меня перекинули через плечо и куда-то потащили.

Да уж… Этот тип плевать хотел, по-хорошему или по-плохому, главное, чтобы было по его! А если у одного не получается, так он дружков в подмогу возьмет! Взял. Интересно только, двоих или троих.

Я прислушалась к шагам. Нет, трое, похоже. В том, что я не ошиблась, убедилась спустя лучину. Когда они притащили меня куда-то и скинули. Судя по тому, что я лежала на траве, а какой-то то ли корень, то ли сучок впивался меж лопаток, – в лес. Опять же, сова ухала близко. И запах прелой листвы, перемешанный с ароматом чины и яснотки, витал в воздухе так, что через мешковину можно было почуять.

– И куда ее? – спросил кто-то гнусаво.

– Сначала я с этой чернявой вдоволь натешусь, а потом – через границу переправим к степнякам. Они хорошие деньги за красивых рабынь дают.