У Элизабет Долан на горле были почти такие же раны: рана «длиной четыре дюйма и глубиной три дюйма, разделяющая кровеносные сосуды, трахею и пищевод и проходящая через… третий и четвертый позвонки». Хотя ее череп не был проломлен, ее тоже дважды ударили тупым предметом: один раз над левым ухом, другой – в «выступающую часть лба» над левым глазом.

Передняя часть черепа Джулии Диринг была проломлена «по меньшей мере двумя ударами тупым предметом». Два яростных удара острым топором перебили ей «трахею, пищевод и кровеносные сосуды шеи» и раздробили третий шейный позвонок.

Особенно жуткими были травмы, нанесенные восьмилетнему Джону Дирингу. «Передняя и верхняя части его головы, – написал Шэпли, – были буквально размозжены многократными ударами… мозг вытекал наружу». Голова была почти отделена от тела, а горло перерублено. Оставалось всего около дюйма кожи». Череп его шестилетнего брата Томаса также был «сильно раздроблен», а голова «почти отрезана от тела» ударами «острого режущего инструмента».

Характер ран, обнаруженных на четырехлетней Энни, говорил о том, что она отчаянно сопротивлялась. Пытаясь «отразить страшные удары топора», она подняла правую руку, однако «ее пальцы были разрублены и сломаны». Тело было изрублено, череп раздроблен, а шея рассечена». Кости передней и верхней частей головы» ее двухлетней сестры Эммы были «разбиты на мелкие кусочки тупым предметом; самая страшная рана была над левым глазом… Голова была почти отделена от тела»^[70].

Еще до того, как Шэпли закончил работу, у здания собралась «большая толпа», жаждущая взглянуть на жертв. Поскольку офицеры, выставленные у входа, сдерживали их, «многие выразили готовность подвергнуть пыткам виновника преступления, если им удастся его задержать. Другие выступали за то, чтобы устроить над ним самосуд, а некоторые даже заметили, что в случае поимки его следует поместить в железную клетку, развести под ней костер и подвергнуть мучительной казни. Повешение казалось для него слишком снисходительным наказанием»^[71].

7

Несмотря на относительную труднодоступность фермы Диринга, расположенной «на самой окраине города, более чем в миле от конечной станции городской железной дороги», она сразу же привлекла толпы людей с нездоровым любопытством^[72]. Один из них, разгуливая по окрестности, заметил нечто странное: мужскую рубашку и пару кальсон, лежавших рядом с большим стогом сена примерно в трехстах ярдах от амбара. Он сообщил об этом офицеру полиции по имени Доусон Митчелл, который пошел туда разобраться. Обойдя стог, Доусон заметил выемку в соломе. Он просунул руку и сразу же нащупал человеческое тело. Схватив его за руку, он вытащил его наружу. Это были сильно разложившиеся останки молодого человека. Его голова была «разбита на части, а горло перерезано от уха до уха»^[73]. Пропавший фермер Дирингов, Корнелиус Кэри, был теперь найден.

Едва оправившись от шока, вызванного убийством в Джермантауне, филадельфийцы столкнулись с преступлением такого беспрецедентного масштаба – массовым убийством восьми невинных жертв, – что для его описания была придумана новая фраза: «Великое восьмикратное убийство»^[74].

Не доставало лишь одного обитателя фермы: второго наемного работника Дирингов. Подозрение сразу же пало на него как на «человека… который, предположительно, совершил это ужасное преступление»^[75]. Кроме его национальности, никто из соседей толком ничего о нем не знал, хотя они и смогли довольно подробно описать его внешность.

Ему около 28 или 30 лет, рост 5 футов 11 дюймов, светлые волосы и светлая кожа. У него… тонкие усы светлого цвета и тонкая, светлого цвета козлиная бородка. Он сутулится и хромает. Он ходит очень медленно, делая большие шаги, и все его движения в целом довольно неловкие. У него прыщи на лице, и он очень плохо говорит по-английски… Было точно установлено, что немец лишился части большого пальца правой руки.

Предположительно, его звали Антон^[76].

8

Подстегнутая общественным возмущением по поводу чудовищного преступления, а также перспективой получения солидного вознаграждения, полиция немедленно начала прочесывать город, арестовывая всех бродяг, «которые не могли толком о себе рассказать [и] чья внешность хоть сколько-нибудь соответствовала неполному описанию убийцы». Между тем, учитывая, сколько времени «прошло с момента совершения преступления до его обнаружения», многие предположили, что убийца максимально отдалился от места преступления, а то и вовсе «сбежал из страны»^[77].

Антон Пробст между тем не бежал из страны. Он даже не покидал Филадельфию.

Около восьми часов вечера в субботу, 7 апреля, спустя всего несколько часов после совершения массового убийства, он появился в салуне Фредерика Штрауба на углу Джермантаун-авеню и Оттер-стрит, имея при себе среди прочего черный саквояж, двое часов, золотую цепочку, табакерку, армейский револьвер Кольт и фляжку с порохом.

Следующие несколько часов он провел распивая пиво и играя в бильярд, а в 11 ушел. Через час он уже лежал в постели с проституткой по имени Лавиния Уитман в борделе – «доме с дурной славой», на жаргоне того времени – на Северной улице. После ночи «разврата и распутства» он ушел рано утром в воскресенье, заплатив ей три доллара бумажными банкнотами^[78].

Он позавтракал в одном из своих излюбленных заведений, таверне Кристиана Море на Фронт-стрит, где хозяин был удивлен, увидев у обычно бедного Пробста красивые карманные часы и цепочку. «Я спросил его, где он их взял, – позже свидетельствовал Море, – и он ответил, что ему пришлось много работать, чтобы их себе позволить»^[79].

После еды Пробст с саквояжем в руках нашел ночлег в гостинице, которую содержал человек по имени Уильям Лекфельдт. В течение следующих нескольких дней он периодически возвращался в это заведение, пил пиво и играл в кости в баре, а иногда отправлялся в город, чтобы обменять украденные вещи на деньги. Во вторник вечером он вернулся в салун Фредерика Штрауба и продал ему пистолет и пороховницу за три доллара. На следующее утро он явился в ювелирный магазин Чарльза Олльгира и предложил карманные часы и цепочку. Он запросил пять долларов – треть того, что, как он утверждал, заплатил за них, однако согласился на четыре и поспешил уйти^[80].

Около семи часов следующего вечера – в четверг, 12 апреля, через пять дней после бойни – Пробст сидел в баре «Лекфельдт», когда появились двое полицейских и спросили владельца, не видел ли он «подозрительно выглядящего человека». Надвинув шляпу на глаза и опустившись в кресло, Пробст старался быть как можно незаметнее, пока полицейские не ушли. Как только они скрылись, он вскочил со своего места и, не потрудившись забрать оставшиеся вещи, поспешил прочь^[81].

Вскоре после этого трое полицейских – Томас Уэлдон, Джеймс Дорси и Джеймс Аткинсон – стояли и разговаривали на углу Двадцать третьей и Маркет-стрит, когда Уэлдон заметил грузного парня в низко надвинутой на голову шляпе, который направлялся к мосту Маркет-стрит. Скрытность этого человека вызвала у Уэлдона подозрения. Измученный особенно долгим днем, Уэлдон повернулся к Дорси и сказал: «Ты моложе меня и быстрее бегаешь. Проверь этого человека. Если он немец, приведи его»^[82].

Поспешив за парнем, Дорси нагнал его, прежде чем тот достиг моста.

«Добрый вечер», – сказал Дорси.

«Мое почтение», – ответил Пробст.

Услышав акцент, Дорси спросил: «Вы голландец?»

Ответ Пробста вошел в историю.

«Нет, – сказал он. – Я француз».

«Разве? – сказал Дорси, схватив Пробста за руку. – Пройдемте со мной»^[83].

Дорси повел его назад к остальным. Уэлдон, получивший от начальника полиции описание Пробста, был уверен, что они поймали беглеца, и немедленно приступил к его допросу. На вопрос о месте жительства и работе Пробст, заикаясь, ответил, что живет «на Восемнадцатой улице в Западной Филадельфии» и работает у плотника по имени Джон Гувер. Зная, как он позже свидетельствовал, что в Западной Филадельфии «нет такого места» и «нет плотника с таким именем», Уэлдон арестовал Пробста и вместе с Дорси и Аткинсоном сопроводил его в участок Шестого округа, где передал лейтенанту Джозефу Паттону. Именно тогда Дорси заметил то, на что не обратил внимания прежде: у мужчины отсутствовал большой палец правой руки. Обыскав карманы Пробста, Паттон обнаружил табакерку, трубку и большой складной нож. Следователям не потребовалось много времени, чтобы определить, что все вещи Пробста были взяты из дома Дирингов^[84].

Отправленный в бар «Лекфельдт», офицер по фамилии Грин обнаружил саквояж Пробста. Он был набит вещами – пальто, жилет, красная фланелевая рубашка, щетка для обуви, бритвы, еще одни карманные часы, различные безделушки и многое другое, – которые также принадлежали Дирингам или Элизабет Долан. Даже одежда Пробста была не его. Его рубашка, брюки и пальто были найдены на кровати на втором этаже фермерского дома Дирингов. Прежде чем скрыться с места резни, Пробст снял забрызганную кровью одежду и переоделся в одежду человека, чью семью он только что зарезал^[85].

9

Около 11 часов утра на следующий день, в пятницу, 12 апреля, начальник полиции Сэмюэл Г. Рагглс в сопровождении пары офицеров явился в тюремную камеру Пробста, чтобы сопроводить его в расположенный неподалеку офис мэра Макмайкла. Хотя газеты, сообщающие об аресте, еще не вышли, весть об этом уже распространилась по городу, и перед полицейским участком собралась толпа из нескольких сотен разъяренных горожан.

Проведя заключенного через подвал, затем по черной лестнице, Рагглс и его люди поспешили через переулок в здание, где находился личный кабинет Макмайкла. Пробста провели в комнату, примыкающую к кабинету, и усадили за большой квадратный стол. Через несколько минут вошел сам Макмайкл вместе с помощником, Джорджем Моком, иммигрантом из Германии, который свободно говорил на немецком.

В течение следующего часа Макмайкл, обращаясь к заключенному по имени, проводил первый официальный допрос Пробста, который, по словам одного из репортеров, допущенных к допросу, «проявлял величайшее самообладание», отвечая «на каждый вопрос в самой непринужденной манере». Хотя он «и говорил довольно сносно на ломаном английском», Пробст с трудом понимал некоторые вопросы и обращался к Моку за переводом.

Поначалу Пробст категорически отвергал все обвинения в свой адрес, заявляя, что ему «нечего скрывать». Однако уже через несколько минут он изменил свою историю. Он признался, что совершил убийство. Он убил молодого Корнелиуса Кэри, в чем теперь глубоко раскаивался^[86].

«А остальные?» – спросил Макмайкл.

«Я их не убивал», – настаивал Пробст.

«А кто тогда?» – спросил Макмайкл.

«Якоб Янгер», – ответил Пробст.