Темнота впереди, на конце поляны, предательски молчала.

– Братцы! – снова простонал разведчик, пытаясь в очередной раз притянуть лейтенанта к себе, продолжая терпеть ужасную боль в ногах.

Тишину со стороны позиции оказавших ему поддержку огнем пулеметчиков прерывал только грохот огня на вражеской передовой, что оставалась в нескольких сотнях метров позади, за болотцем и речкой. Поляна молчала. Егор приподнял голову, еще раз посмотрел вперед, потом на свой окровавленный след на снегу позади, затем на молчащего и не подающего признаков жизни командира.

Год назад на одном из участков Брянского фронта, недалеко от Мценска, он почти что в такой же обстановке потерял своего командира взвода. Как и сегодня, они прикрывали огнем отход своих боевых товарищей, уносивших к позициям родной дивизии взятого в плен немецкого офицера. А он с лейтенантом дрался до последнего патрона с вражеской группой преследования, огрызался гранатами и был ранен и контужен. Несколько часов лежал тогда Егор на мартовском снегу, теряя кровь и силы. И когда он уже приготовился к смерти, до него донесся шум и голоса выходивших из боя раненых солдат.

По какой-то причине те сбились с пути, пошли не той дорогой, заблудились в незнакомой местности, в поросшей лесом нейтральной полосе, и наткнулись на умирающего раненого разведчика. Тот подал голос, обозначил себя. Его заметил один из бойцов, подошел поближе и, схватив за грудки, поволок за собой. Сам замотанный окровавленными бинтами, полуодетый на холоде, солдат не бросил Егора и дотащил до передовой, где передал санитарам. А потом просто ушел, не простившись и ничего не пожелав, не услышав слов благодарности от спасенного им.

Придя в себя, Егор начал спрашивать о солдате, который так неожиданно появился ниоткуда и пришел к нему на помощь. Но никто в родном полку не видел того и не понимал, о чем спрашивает раненый разведчик, принимая его слова за бред. Но сознание, внутреннее чувство Щукина подсказывало ему, что почудиться так просто не могло, что был солдат в окровавленных бинтах. Рослый, высокий, сильный. Одной рукой он вырвал разведчика из снега и поволок за собой, вытащил из лап смерти. Егор сожалел тогда, что думал только о себе при полученном ранении и никак не поблагодарил того солдата и даже не спросил его имени.

А еще тогда ему сообщили о гибели командира его взвода. Тот так же, как и сегодня его теперешний взводный, лежал безжизненно на снегу. Рядом находился его автомат. События этой ночи едва ли не под копирку напоминали то, что произошло год назад. Щукин тоже терял силы, чувствовал приближение смерти, надеялся на помощь, которая так и не приходила, и верил в то, что задание командования было выполнено. А значит, отдали они с лейтенантом свои жизни не напрасно.

– Братцы! – снова хрипло простонал он в темноту, пытаясь что-либо увидеть впереди.

Но темнота, немного разбавленная утренним рассветом, предательски молчала.

– Где вы?! – выдавил из себя Егор, надеясь на получение помощи от тех, кто всего каких-то несколько минут назад отбил его пулеметным огнем у немцев.

Едва голова разведчика в бессилии упала на снег, как кто-то рядом начал радостно бормотать:

– Тут они, тут! Вот они оба! Рядышком лежат!

– Нашлись! – добавил голос чуть дальше.

– Теперь никуда не денутся. Тащите этого, – отдал приказание тот, чей голос Егор услышал, но не увидел во мраке.

В почти что полной темноте он не разобрал ни лица, ни фигуры тех, кто к нему подобрался. Мгла скрыла все от его взора.

– Держись, братишка, – тихо прошептали ему на ухо, и чьи-то сильные руки начали тащить разведчика по снегу.

В ответ он только застонал. Боль в ногах, отдававшаяся по всему телу при соприкосновении с каждым бугорком, веткой или кочкой на пути, не давала ему покоя. Он терпел ее, но все равно стонал, не в силах молчать, и старался держаться так, чтобы не проронить ни звука.

– А мы слышим все, только не видим ничего, – говорил кто-то в темноте. – Только вспышки и зажигалки в небе. Да грохот. То пулеметы, а то мины. И грохот, грохот, грохот. Потом уже старшина говорит, что бьются совсем рядом. Уже за деревьями, что за речкой, на поляне перед болотом кто-то воюет. А мы так и решили, что разведка наша пробивается. Надобно помочь ребятам. Ну и вышли навстречу. Проползли чуток, а там вся картина раскрылась. Один с автоматом вскочил и давай палить по фрицам. А тех видимо-невидимо. Вся поляна усыпана. Кто уж мертвый слег, а кто в ответ палит. Тут и мы подоспели. Как дали по ним разом. Так они и давай тикать.

– Там их больше дюжины осталось. И это, что мы заметили. А дальше, видать, и того больше! – вторил первому рассказчику второй.

Они оба волокли Егора, потом несли его, уложив на плащ-палатку, и все время говорили о состоявшемся бое разведчиков с гитлеровцами и о своем своевременном вмешательстве в ситуацию, рассказывая все это не то себе, не то раненому. А над их головами проносились ветки деревьев, сквозь которые мелькало немного посветлевшее небо. Запахи чередовались, пахло то свежим махорочным дымом, то керосином, то костром, то приготовленной кашей или похлебкой. Егор начинал осознавать, что попал в родные окопы и находится если не в своем полку, то в одной из стрелковых частей дивизии. Вокруг была родная русская речь, а не гавкающие вопли гитлеровцев, и то и дело попадались на глаза родные славянские лица.

– Лейтенант! – простонал Щукин, когда понял, что его внесли в помещение, напоминавшее хорошо обустроенный блиндаж, освещенный несколькими самодельными светильниками-коптилками, изготовленными из снарядных гильз.

– Разведка наша! – сказал тот, кто еще несколько минут назад долго повествовал о подробностях увиденного со стороны боя разведчиков с немцами.

– Один? Из какого полка? – послышался вопрос, резко заданный не то Егору напрямую, не то солдату, который его принес в блиндаж.

– Кто ж его знает? Отбили у фрицев за речкой, на помощь пришли, – прозвучал ответ.

– Лейтенант! – снова, почти в бреду, прохрипел Егор.

– Один был, спрашиваю? – снова послышался резкий вопрос от того, кто интересовался номером полка раненого.

– Двое. Второй мертв! – глухо ответил ему голос, насчитавший ранее не менее дюжины убитых солдат противника.

После этих слов Егор открыл глаза. Даже находясь в таком состоянии, потеряв много крови и сил, он понял всю трагичность ситуации. Командир его взвода погиб в бою. Не ранен, как он сам, а именно погиб.

– Один ты остался, парень! – произнесли ему над ухом. – Нет больше твоего лейтенанта. Убили его фрицы.

Голова разведчика отклонилась набок. Он закрыл глаза. По щеке медленно потекла скупая горькая слеза. Судьба пощадила его и на этот раз, но забрала навсегда его командира, вырвав того из жизни.

– Лейтенант! – снова, уже машинально, прошептал Егор, оплакивая в душе павшего в жестоком бою офицера, с которым свела его судьба всего на несколько месяцев совместной службы и боевой работы.

– Из какого полка? – резко перебил его мысли настойчивый голос, а в глаза ударил свет керосиновой лампы, а не светильника-коптилки.

Лампу держали в руке наверху, в метре от лица разведчика. Рядом застыло чье-то лицо, потом появилось второе.

– Из двадцать седьмого, – прошептал в ответ Егор и попросил: – Водички дайте.

– Значит, из нашей дивизии! – констатировали его ответ.

– Отправь вестового туда в штаб. Пускай сообщит, что разведку их нашли, что раненый есть и убитый, – заговорил настойчивый резкий голос, тот самый, что спрашивал у Егора номер его полка.

Разведчик открыл глаза. Глаза наклонившегося над ним знакомого военврача из дивизионного санитарного батальона смотрели на него в упор.

– Фамилия? Звание? – громко, четко, по-военному произнес доктор.

«Зачем он спрашивает? Ведь он меня прекрасно знает. Перевязывал сколько раз». – Мысли солдата путались. В какое-то мгновение он даже подумал, что находится не на земле, не в своем теле, что уже умер и его допрашивают где-то в небесной канцелярии, куда приняли вслед за павшим в бою командиром взвода.

– Сержант Щукин, – тихо пересохшими губами пролепетал он, наконец, поняв, что присутствует не где-то в облаках, а в палатке санитарной части, куда его доставили, пока он был без сознания.

– Значит, жить будешь! Раз глазами осознанно вертишь, да имя со званием помнишь! – произнес военврач и передвинулся к ногам разведчика.

Сильная боль пронзила тело Егора. Он выругался и громко застонал.

– Терпи, сержант Щукин! – сказал ему доктор и скомандовал кому-то, кто был рядом: – Ему спирту, а мне нож.

– Мне бы водички сейчас. В горле пересохло все, – прошептал разведчик вялым ртом, еле выговаривая слова.

Чьи-то сильные руки приподняли его голову, к губам приставили солдатский котелок и, наклонив его, начали вливать в рот зловонную жидкость, которая стала больно обжигать его нутро, заставляя едва ли не задыхаться ослабленный ранением организм. Егор справился с рвотным позывом, проглотил все, что в него вливали. Поддался сильным рукам и не стал сопротивляться, отдавшись во власть доктору.

Новая боль пронзила весь организм. Егору стало понятно, что с его ногами врач пытается что-то сделать. Он приподнял голову и попытался рассмотреть его работу, движения руками, действия с ранами. Тот стоял, наклонившись, и разрезал ножом голенище сапога разведчика.

– Нет! Не надо, товарищ военврач! Пощадите. Тащите так, я потерплю, – затараторил разведчик, широко раскрыв глаза и пытаясь противостоять увиденному.

– Что значит не надо, товарищ Щукин? Как я, по-вашему, с вашей израненной ноги сапог вам сниму? Голень отекла и распухла. Да и саму рану толком не видно. На передовой санитар вам уже один сапог разрезал, а второй побоялся снимать. Так сверху повязку и наложил, – не отрываясь от работы, четко проговорил доктор.

– Может, попробуете. Больно сапоги хороши. Где я еще такие возьму? – пролепетал в ответ Егор, впадая в алкогольное опьянение от получения большой дозы влитого в него спирта.

– Нашел, что жалеть! – злобно буркнул военврач. – Сапоги пожалел. Какая ценность? Лучше ноги свои пожалей. Как ходить собираешься?

Наконец он полностью закончил борьбу с голенищем обуви разведчика и произнес кому-то, кто стоял возле него в палатке:

– Еще спирту в него влейте.

Потом доктор внимательно, как бы оценивающе, посмотрел на лицо Егора и обратился к нему уже не официальным тоном, а будто с просьбой или пожеланием:

– Сейчас будет очень больно. Придется, товарищ Щукин, потерпеть. Иначе никак нельзя. А на сапоги плюнь. Они у тебя трофейные. Вернешься в строй, еще себе добудешь.

Разведчик промолчал. Ему и так было все понятно. Рану надо обрабатывать, потом лечить.

Голову его снова кто-то приподнял и, прислонив к губам солдатский котелок, стал вливать в рот очередную порцию зловонной жидкости.

Бывший идейным, честным комсомольцем, Егор Щукин никогда не пробовал алкогольных напитков и не стремился употреблять их. Его первое, почти вынужденное знакомство с водкой произошло уже на фронте, перед самым первым боем, когда всему личному составу прибывшей и размещенной в окопах маршевой роты выдавали порцию из наркомовских ста граммов, наливаемых в солдатские котелки ковшиком из бидона, что несли по траншеям. А уже на следующий день, лежа на операционном столе в госпитале для легкораненых, Егор получал очередные двести, а то и триста граммов водки в качестве анестезии. С тех пор он почти возненавидел спиртное и никогда не выпивал больше положенных ста наркомовских граммов, отказываясь от большего и отдавая все товарищам, в отличие от него не противившимся дополнительной порции алкоголя.