– Куда пошла, лежи! Тебе нельзя вставать.

Она умеет вселить страх, хотя я и так была достаточно уязвима. Ванина бабушка – медсестра в этой клинике, она и записала меня на операцию. Я отношусь к ней с большим почтением. Она выходит из комнаты и возвращается, неся две чашки дымящегося напитка. Одну, громадную, как полуостров, с надписью Nescafé протягивает мне:

– На, пей. В лице ни кровинки.

Я беру чашку и усаживаюсь в постели, поджав под себя скрещенные ноги. Тусклые глаза с укором взирают на меня.

– Вот через пару годиков поженитесь, все нормально будет. А вообще ты присмотрись получше. Может, не чета ты ему, – сказала она, оплетая пальцы сигаретным дымом.

Её железобетонная уверенность в собственной правоте одновременно и чересчур, и недостаточно сильно бьёт по мне. Я делаю вид, что её замечание меня никак не задело. Впрочем, бог с ней, сейчас не до неё. А может, она права. Наверное.

Я отхлёбываю горячий чай – аромат заглушён вкусом сахара – и закашливаюсь. Поэт вырастает в проёме и улыбается, как ни в чём не бывало. Я вглядываюсь в тайну и величие этого мальчика – недосягаемого. Мы существуем в одном и том же месте, в один и тот же момент. Уму непостижимо.

– Мы пойдём погуляем, – говорит он.

Ванина бабушка улыбается в ответ, показывая следы помады на зубах. Он ждёт моей реакции. Я тоже улыбаюсь и киваю. Я ещё способна радоваться за него. Я рада, что его ждёт целый мир с девушками на любой вкус, которые будут визжать, как при виде Элвиса Пресли, исполняющего свой фирменный танец бёдрами.

Он уходит, а я остаюсь лежать в комнате с жёлтыми занавесками, кактусовым садом на подоконнике и скопившимся на полу тополиным пухом. Вполне в моём духе. Перспектива, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, была, увы, почти нулевой. Однако что пользы думать об этом? Я недвижно лежу в постели, закрываю глаза и притворяюсь, что сплю, пока действительно не засыпаю.

Наутро я самовольно выписалась из временной палаты в Ваниной квартире и отправилась домой. Голова была тяжёлой, горло болело. Такое чувство, будто я страшно состарилась, пока спала. Хотелось опять забраться в сон. Я сказала, что неважно себя чувствую, и с утра до вечера сидела, запершись в своей комнате, почти ничего не ела. В таком смятении прошло несколько дней. Выходить не было никакого даже символического смысла. Я замкнулась в себе, отстранилась, слушала плеер и курила на балконе. Мне ещё предстояло свыкнуться со случившимся.

Жан-Жак Руссо

С поэтом у нас всё началось с игры в покер и продолжилось подпольными играми, о которых знали только мы и пара его друзей. Он способен рассмешить меня, а также – напугать. Однажды, когда я лежала с температурой, он признался, что у него ВИЧ, и добавил: «Поэтому твоя простуда сейчас особенно опасна». Я поверила и безропотно приняла эту новость. Дело в том, что если ты сам привык говорить правду, то часто забываешь, что другие могут врать. У меня вообще такой характер: говорю всё как есть, мне даже в голову не приходит, что можно соврать. На следующий день он невзначай сообщил, что это была шутка. Шутка.

Многие его истории напоминали сюжет фильмов нуар или детективов с запутанной интригой. Он показывал мне сообщения от своей бывшей девушки, которая была повстанцем армии сапатистов, преследовала его и угрожала, что убьёт, если он не присягнет ей на верность, а потом оказалось, что он сам создал этот аккаунт. Это были его игры. Он называл это «обрести перспективу». Я не понимала, что это значит, но подыгрывала, мол, я такая же отвязная, как и он.

Мы образовали некий кокон, как бабочка шелкопряда, и хорошо проводили время. Особенно ночи – чертовски хорошо. Редко у него дома, прячась от его родителей, сохраняя иллюзию, будто они не замечают копошения в комнате сына и не видят тень, которая проскальзывает ночью мимо их спальни в туалет. Они либо подыгрывали, либо им было всё равно, но так как это происходило нечасто, они, наверное, не возражали. Он периодически уходил из дома, и, возможно, они были рады, что он возвращался, пусть и не один. Кто знает, он утверждал, что они только и ждали, когда он уйдёт насовсем. А сам он радовался любой возможности сбежать. Вероятно, у него на это были какие-то свои, неведомые мне причины.

Другие ночи, которых было больше, но меньше, чем хотелось бы, мы проводили у Вани. Про Ваню существовала удивительная история. Угадайте, кто мне её рассказал?

Ваня был раздолбаем, а также слыл затворником, который не выходил из дома дальше подъезда. Какая-то таинственная девушка разбила ему сердце. От несчастной любви он хотел покончить с собой, но вмешалась бабушка – спасла, буквально вытащила из петли. После этого случая Ваня с головой ушёл в мир компьютерных игр. Он играл в World of Warcraft с религиозным фанатизмом, и у него была всего одна почка. Вторую он продал, чтобы позволить себе играть в WOW и не работать.

Вы думаете, я должна была чему-то научиться после истории с ВИЧ и армией сапатистов? О чём-то задуматься и не принимать все его слова безоговорочно и всерьёз? Нет, ничего подобного. Я верила каждому слову, поверила и в одну почку.

Он был джокером, шутом, висельником, королём историй. Смеялся. И творил. И вытворял. Выдумывал истории с бешеной скоростью. Вероятно, это он из нашей пары должен был стать писателем.

Мне нравилась эта история, и меня не смущало, что выходила какая-то ерунда. Я даже никогда не задавалась вопросом, правду ли он говорит. Правда была в его кудрях и смехе, а в этом нельзя было сомневаться. Но всё-таки его рассказы были настолько ошеломительными, что нормальный человек не преминул бы усомниться в их правдивости, но я слушала с открытым ртом и восклицала: «Вау!», «Ого!», «Ничего себе!». Одурманенная любовью, я слышала только то, что хотела слышать, верила в то, во что хотела верить. Именно такой я и мечтала быть – совершенно ошеломлённой любовью.

Другую девушку, уже не такую любимую, Ваня выгнал. С восторгом, захлёбываясь смехом, рассказывал мне поэт:

– Ты представляешь, что сделала эта дура?! Выключила комп, когда он смотрел аниме!

Я непонимающе улыбнулась. В моём представлении этого не было достаточно для расставания.

– Ты же так не сделаешь? Ты же мудрая женщина? – спрашивал он уже более серьёзным тоном.

Не знаю, была ли я мудрой, когда однажды в кураже, чтобы показать его друзьям, насколько я крутая девчонка, решилась выкурить одновременно две сигареты. Посыпались смешки, но я продолжила, не обращая на них внимания. Сигареты ощущались во рту, как два бревна. Любовь и танцующие клубы дыма. На середине сигарет мне стало плохо. Я сползла по стенке и сидела несколько минут, уткнувшись головой в колени, – я боялась, что меня вырвет, – пока поэт не поднял меня и не увёл в квартиру. Больше я так не делала, но в этом же тамбуре мы придумали ещё одну жестокую игру.

Читая стихи, он был высок и неприступен, как крепость. Я брала его штурмом, как большевики Зимний дворец: заучивала все его стихи и читала по памяти к месту и не к месту, истошно горланила на публике – смотрите, мол, я знаю его стихи наизусть. Читала с таким упоением, будто живы идеалы свободы. Он, кажется, немного этого стеснялся, что приводило меня в ещё больший восторг.

Его стихотворения были почти совсем не понятны (иначе и быть не могло), но ты слушаешь их, будто к горлу приставили заточку, и, когда их читала я, заточка была у меня в руке.

– «Затуши окурок о мою ладонь»! – выкрикивала я и протягивала ему раскрытую ладонь.

Было так волнительно оказаться внутри этого стихотворения, как шагнуть за непроницаемую гладь зеркала. Он сделал это. В конце концов, почему бы и нет? Аккуратно, словно вишенку посадил на пирожное с кремом.

Тогда мы были убеждены, что творчество возможно только через саморазрушение и испытание себя на прочность, а то, что позволено всем, представляло мало интереса. Всё происходило под анестезией сумасшедшей любви. Было совсем не больно, но очень весело. Разве, казалось бы, не наслаждение – горькое сладкое наслаждение? След от ожога был красивый, и тем более прискорбно, что он быстро прошёл, стал почти незаметен.

В другой раз он затушил сигарету о кожу на моём животе. Справа, рядом с тазобедренной костью. Было больно, потому что это была уже не игра. Ни он, ни я – мы не шли на компромиссы. Казалось совершенно естественным отдавать всего себя без остатка.

Оклемавшись от дыма в тамбуре, мы сидели на диване у Вани в комнате, смотрели аниме. Поэт в хорошем настроении, смешит меня, а в подходящий момент сгребает в охапку, закидывает на плечо и уносит в маленькую тесную ванную. Для чего ещё нужна юность, если не для этого? Молодость простит всё. Нет времени, нет ничего, только разливающийся чёрными завитками кудрей смех.

Без Ваниной помощи мы бы совсем пропали – так бы и слонялись по улицам и подъездам. Мы часто пользовались его гостеприимством, может быть, даже злоупотребляли, мало что отдавая взамен. Он был хорошим другом.

Когда мы с поэтом поселились в коммуналке на улице великого композитора Николая Андреевича Римского-Корсакова, Ваня у нас тоже бывал, даже жил какое-то время. Мы сидели втроём на раскладном диване из «Икеа», который поэт купил для нас. Деревянный каркас на тонких ножках, тощий матрац, но я всё равно страшно гордилась такой взрослой покупкой. Однако диван сломался через несколько месяцев и с самого начала был неудобным.

На выходных с прелестной регулярностью я ездила к маме. Это была наша традиция. За неделю она успевала наготовить нам еды и постирать вещи в машинке. Мы весело болтали на кухне, пока не приходило время мне возвращаться в нашу коморку.

Я шла, отягощённая дарами из родительского дома, как яблоня плодами. Мама хорошо готовила и покупала самые спелые фрукты в маленькой лавке, которую много лет держала рядом с нашим домом семья азербайджанцев. Еда от мамы была вне конкуренции. Котлеты из домашнего фарша, тушёные овощи, блинчики, выпечка и другие кулинарные радости. Неизменно в сумке были огромные, с румяными боками грейпфруты с толстой шкуркой, которая снималась, разделившись на две равные окружности.

Всё было оранжево-жёлтым, как мякоть разрезанной тыквы с рассыпанными блестящими семечками. Цвет, который возвращает в детство, где нет никаких забот и проблем. И неизменно было лето. Тогда я ещё любила солнечный свет.

Несмотря на тяжёлые, уже достаточно нагруженные едой сумки, я заходила в магазин «Рамос». Мы думали, что название как-то связано с египетским богом солнца Ра. Он находился на первом этаже дома, прямо под нашим окном.

Я покупала пирожные. Покупала их на все деньги, что у меня имелись. Нетерпеливо пробив их на кассе, огибала дом и взлетала на второй этаж.

Пирожные заняли прочное место среди прочих открытий первого волнительного опыта совместного проживания как пары. Они были финальным штрихом нашего обряда, обращённого к богу солнца, богу любви и всем богам, благоволящим безумным влюблённым. Тёмные, в мелкой панировке, будто обсыпанные белой пыльцой, тяжёлые и замёрзшие слепки. Гладкие, как крупные морские камни. Обтесало ли их море или слепили сильные рабочие руки, они были греховно вкусными. Замечательно в них было то, что не чувствовался вкус лимонного ароматизатора, который добавляли почти во все кондитерские изделия. Оно было как мороженое, только лучше – медленнее таяло во рту, на нём оставались гладкие следы зубов. К такому легко пристраститься.