Сижу себе за столом, зарывшись лицом в руки, пытаюсь спастись в своём жизнедарующем оазисе темноты, где только изредка проносятся цветные пятна – что-то по недоразумению оставшееся от восприятия остального. Хотелось бы и от этого последнего избавиться; утро брало своё, о чём я догадывался по косвенным признакам. Каким? Забавно… но любопытство периодически подталкивает глаза рыскать в поисках неизбежных просветов в несовершенном убежище, противиться этому не так уж и просто. Да и незачем. Со стороны служебного помещения доносилось слабое позвякивание посуды. Кто здесь? Не натворить бы лишнего. Вот глаза наконец наткнулись на щель – и опять ничего особенного: какие-то мертвенно-скучные разводы на невнятной шахматке пола; не помню, зачем поднял голову, наверное, чтобы убедиться, что тусклый свет лампочки и правда отдаёт какой-то тощей сухожелтизной; надо поскорей уйти отсюда, но выползать из угла не хочется – не потому, что здесь уютней, чем где-то, или меня никто не ждёт дома (есть ли у меня вообще дом?). Зашёл в уборную, умылся холодной, а когда опустил руки в сушилку, она не сработала.

Пахло точно уж не renaissance, вперемешку с арабикой угадывается какая-то пережжённая кислятина – перегар не выветрился после небольшого инцидента с проводкой прошлой осенью. К резким запахам быстро привыкаешь, тогда сквозь несвежее дыхание монументальных стен слышится тонкая нотка фосфорорганического инсектицида – последствия симптоматического лечения хронической болезни столетних зданий. Каждый последний понедельник месяца – санитарный день. Этот купаж всевозможных ароматов не знаком с понятием времени, в нём содержится одновременно и послойно вся насущность начиная с закладки фундамента, и никакой хлоркой – хоть литрами лей её в углы – его не вытравить, и никакими сандаловыми диффузорами его не замаскировать.

Заставить себя сразу же выйти на улицу не смог: окружающая обстановка способствовала, чтобы я снова спрятался в складках рукавов серо-зелёного шерстяного от сухожёлтого света лампочки, подвешенной без абажура (косметический ремонт вследствие всё того же инцидента) прямо под потолком, от тусклых багровых разводов сомнительного происхождения на полу, от этих заляпанных обоев под шёлк, криво наклеенных, от одинокой полуофициантки-полукухарки. Девушка, кажется, не рада появлению столь раннего посетителя, и правда, с чего бы? Наверняка предпочитает дремать за стойкой; время от времени заглядывает в мой угол, таращась на меня отливом турецкой голубой краски любезно и немного вопросительно.

Новенькая. Но как это возможно? Я молчу и почти не смотрю на неё, и она уходит. Гордо подёрнутая головка на хрупкой шее в такт раскачивает собранными в хвост волосами. Под глазами, ускользающими то и дело от прямого контакта, стойкие мешки от скопившегося недосыпа; из косметики только тушь, застывшие в фарфоре губы слегка напряжены и как бы подтянуты, что сообщает об избыточной мыслительной активности – каждый свой шаг она будто пытается просчитать наперёд, оценить возможные последствия от действия и, кажется, тут же жалеет о подуманном. Выражение такое серьёзное, будто это невозможно – добиться он неё настоящей улыбки, лишь брови, слегка удивлённые и добродушные, препятствуют цельности сурового образа. И всё же она заставляет себя расплываться в, каждый раз, когда подливает мне фильтрованный кофе. У неё совсем не получается по-настоящему выражать удовольствие от процесса, либо же она не пытается скрыть свою неприязнь. Теряется, находится и снова теряется. Что она здесь забыла? Она же совершенно случайный человек. Так быть не должно – надо её спасти. Но как?

В мельчайших подробностях с этого ракурса мир начинает казаться слоёным тестом, и хоть наплыва особо положительных чувств это не вызывает, зато знатно красит моё времяпрепровождение. В таком состоянии я могу сконцентрироваться на исследовании стола, за которым сижу, полностью погрузиться в созерцание хлебных крошек и брызг кетчупа, оставшихся ещё со вчерашнего вечера: вряд ли здесь кто-то побывал до меня сегодня. От безысходности я принимаюсь восстанавливать причинно-следственную связь, примечаю на поверхности стола несколько колотых ран, превращающих кетчуп в кровь.

– По карточке или наличными?

– По карте, – сказал, сделав акцент на телефоне в руке.

С улицы веяло прохладной сыростью; насколько бы точно эта отчётливая жжёная примесь в кофейном духе ни вписывалась в моё состояние, самое время было бежать – набросил пальто, напоследок оставил чаевые (через приложение), раскланялся, и всё, точка, ничего такого, не кусал Надежду за незакрытые бледные ноги, не швырял деньги. Домой, побыстрее оказаться дома.

2
the gridiron

И здесь человек отступил и убежал. И звери съели его. Это не было насилием, Он годился в пищу для омерзительного пира.

Антонен Арто. Покончить с божьим судом

Сковывающий страх не покидал девушку, не давал вздохнуть полной грудью: зачем взяла деньги? Теперь внутри всё застыло, будто в предвкушении приближающейся катастрофы; от рук не отвязывается дрожь; попыталась наметить принадлежность предметов по отношению к себе и себя по отношению к предметам: кружки разных мастей, шкафчики, кофейный рожок, кассовый аппарат, джиггер – всё это она видела будто впервые, вдруг звякнула микроволновка… чёрт… забыла совсем о круассане для престарелого мудака, надо же, и такое бывает, что с возрастом прибавляешь не мудрости, а пороков, и сразу налицо все мерзости, ай, обожглась, круассан совсем плох, надо бы погреть новый, да хрен с ним, заслужил, пусть подавится.

А тот парень: у неё не получалось восстановить его внешность; как бы она ни старалась мысленно свести отдельные детали в одно, попытки были обречены на провал. Неочевидная асимметрия лица: один глаз был печальным и никак не подходил другому – нерасторопному, с лёгким налётом гордыни; ни вместе, ни по отдельности они не желали накладываться на каркас скул, тут же болтался абсолютно посторонний нос, отвлечёшься на секунду – и всё рассыпалось. И в то же время до происшествия она заключала о привлекательности: «С таким бы сходила попить кофе», да вот незадача – для этого ей не нужно никуда идти, она ведь сама варит кофе – столько, сколько душе угодно, лишь этим и занимается…

Вообще-то, лица Надя обычно фиксировала очень даже неплохо, здесь сказывалось её кратковременное (очередное) увлечение техникой фотокомбинированных портретов. Похожее на теперешнее чувство она испытывала, когда тренировки ради придумывала внешность на ходу: тысячи вариантов надбровных дуг, носов, подбородков под разными углами в разном свете роились под остриём карандаша, рука, не следуя за мысленным прототипом, решала сама в последнее мгновение, какую линию провести, – чаще всего в итоге рождалась комбинация, не поддающаяся анатомической логике.

По виду и не скажешь, что именно с ним не так, совершенно безобидный, даже немного располагал своей стеснительностью; от этого ещё страшнее – когда снаружи пустота, нерешительность и ещё эта принципиальная несводимость к целому. Ни следа топорной самоуверенности или же, напротив, обидчивой зажатости, допускающей в своей кульминационной стадии даже и насилие, – это довольно легко распознать и соскользнуть. Здесь другое: чистой воды безумие. Лишь в момент нападения (могу ли я называть это «нападением»?) до этого бесцветные глаза его озарились вспышкой презрения и какого-то измождённого ужаса, и тут же за ними последовал затаённый стыд… (что это? мне показалось или ты уже близка к тому, чтобы простить его и пожалеть?) Непростая задача залезть такому человеку в голову и дальше – проникнуть в его мир, выстроить историю, понять, какие причины могли подтолкнуть к агрессии. Какой он в семье? Среди друзей? Есть ли у него вообще друзья, семья? Даже не пытайся в этом разобраться (в конце концов, всё равно окажется какая-нибудь местечковая чушь, пустая трата времени (очередная)), только попробуй; себя не ненавижу… подонок, знает, куда и как бить.

Посмотрела на круассан, на вафельное полотенце, которым держала раскалённую тарелку, да как швырнёт с размаху в потолок – круассан прилип к решётке вентиляции, тарелка вдребезги, сыплются осколки со звоном… импотент престарелый глаза вылупил, не знает, что и сказать, а сказать надо, девушка улыбнулась со всей злобой и, на ходу сбивая стулья, перечницы, салфетки, которые полночи поправляла, швырнула деньги на стойку, за моральный ущерб, так сказать, и направилась прямо как есть, в фирменном комбинезоне и фартуке, к выходу, напоследок сорвав ненавистные колокольчики… и плевать ей на того психа, что поджидает её, она не боится, напротив, хорошо бы встретить его да высказать как есть, надо же, себя не ненавидит! Всей душой! Ненавидеть себя – это самое ценное, что есть в её жизни, и это она не собирается отдавать без боя!

888

Не поджидает.

888

А что делать-то? Ну правда. В памяти всплыли многочисленные посты (в том числе и свои): в полицию не обратиться за отсутствием состава преступления, в итоге себе ещё окажешь медвежью. В подтверждение приводятся статистические данные, примеры из «личного» опыта, резонансные случаи, и не остаётся места сомнению – никто не воспримет тебя всерьёз.

Было дело…

Сидела скорее даже возмущённая, а напротив – с круглым носом и кривым ртом сержант (наверное) пялился, посмеивался и пожимал плечами: а чего ты, мол, сама-то хотела в таком-то наряде? «Визуально, может быть, и похоже на оригинальные бренды, но это разве Balenciaga? Подделкой пахнет за километр. Не смешите…» – а у самого рожа преисполнена довольством. При чём здесь какие-то бренды – недоумевала. При чём тут чёртовы бренды! Нет уж, чем сталкиваться с этим театром абсурда, куда проще подниматься и спускаться по лестнице, оглядываясь и ни на кого не рассчитывая, плюс очевидная польза для икроножных мышц.

Вдруг ждёт снаружи…

888

Нет, не ждёт.

888

Следом вспоминается шипение тех двоих из лифта, что насильно вытянули её из художественной (не)действительности: сами прилизанные до невозможности, с химзавивочкой, с мелированными кончиками, «кхе-кхе, вам бы стилиста нанять, девушка» – лезут, проверяют бирки, лапают грудь, «да ладно, чего препираешься, недоступная такая… а это что на тебе? Французский лифчик, да, конечно… шлюха, брыкается…» – тошнит, каждый будто по полфлакона парфюма на себя вылил, зажимают рот, в глаза бросается безупречность кутикул, а она думает: почему это происходит с ней?.. Нет, ну правда, почему? «Мы тебя сразу узнали, ты ж местная знаменитость…» И сил никаких нет сопротивляться, и лифт, как назло, едет целую вечность, отчего типичные подростковые непотребства на стенах превращаются в замысловатых скарабеев, ибисов, змей и уаджеты, невольно ищешь что-то важное, но натыкаешься лишь на горсть дохлых мух в матовом потолочном светильнике.

Можно ли было предвидеть, пресечь? Наде столько-то лет, она возвращается из художественного училища и не замечает ничего вокруг себя, вдохновлённая объёмом человеческого тела, ограниченного эфирными полосками тени от складок невесомого тюля на окнах зала, подобно изогипсам, констатирующим рельеф местности на топологических картах: дыхание оживляет каждую ложбинку, наделяя их неповторимой проницаемостью по отношению к свету, и хочется верить, что и Земля сама тоже жива и дышит в недоступном для нашего восприятия масштабе. Схватить графитом эту иллюзорную статику видится Наде высшей целью существования; заворачивая в переулок, она безмятежно повторяет в воздухе движения кистью. Как ни в чём не бывало замечтавшаяся Надя заходит в подъезд, один из тех придерживает дверь, пропускает вперёд… думала, убьют или изнасилуют, но вместо этого лишь пригласили любезно пройти с ними, Надя любезно отказалась, затем предложили ещё более любезно доехать до её квартиры и провести ревизию гардероба «бесплатно» (!), снова отказалась, и, к её удивлению, они как ни в чём не бывало вышли раньше (на этаж раньше), осмеяв напоследок юбку из корейского льна; бросили в тесном, оплёванном лифте – со всей её нетронутой невинностью и смыслом существования. Сколько раз придётся теперь помыть руки, сцарапать кожу мочалкой, почистить зубы? Каждое утро по десять раз, каждый вечер по двадцать.