Сарафан, вышитая душегрейка и рубаха, в которых щеголяла гадина, затрещали, расползаясь по швам в лохмотья. Слетел с головы повойник, брызнули в разные стороны серебряные подвески, украшавшие его у висков, лопнуло ожерелье на полной белой шее. По телу под одеждой пробежала дрожь. Тварь раздувалась, как копна сена, увеличиваясь в росте. А с лица, рук и всего тела Премилы – если это и впрямь было ее настоящее имя – лоскутами сползали лопнувшие кожа и плоть. Точнее, упругая студенистая мерзость, только казавшаяся со стороны человеческой плотью.

Так ядовитая гусеница выбирается из яйца.

И то, что пряталось в этом яйце, вогнало бы в оторопь любого.

Теперь у существа, деловито отряхивающего с себя обрывки одежды и ошметки наколдованной человечьей оболочки, не было даже намека на шею. Уродливая, вытянуто-раздутая голова росла прямо из плеч. Окружал голову воротник из четырех скользких и гибких серых щупалец. Два задних были чуть короче и чуть тоньше. За ними, на затылке твари, дыбом косматилась копна растрепанных сальных волос, свалявшихся в жесткие темные колтуны. Передние щупальца, покрытые ороговевшими зазубренными выростами, заканчивались костяными остриями. Серповидными и тоже усаженными с внешней стороны кривыми, бритвенно отточенными зубьями. Точь-в-точь у пилы или остроги. Как всё это помещалось внутри оболочки-личины, которую носила уродина, только Чернобогу известно.

Серая, бесформенно-оплывшая безносая морда чудища, вся в бородавках и струпьях, чуть ли не целиком состояла из одной клыкастой пасти. Маленькие, косо прорезанные глазки, поблескивавшие из складок кожи, походили на паучьи – и оказалось их не два, а шесть. Руки гадине заменяло что-то вроде гибких клешней. Бочкообразное брюхо защищали пластины, тускло блестящие, точно жучиный панцирь, спереди – два обвисших бурдюка, в которые превратилась высокая, налитая женская грудь. А туловище опиралось на загнутые толстые, мясистые щупальца. Их было с десяток, на них тварь и передвигалась, на диво ловко скользя по полу.

– Хорош-ш-о-о… Ох, хорош-ш-о-о… Наконец-то убожество это скинула!

Безгубая широкая пасть, из которой торчал частокол длинных желтых зубов-игл, почти не шевелилась, когда хозяйка избы выговаривала слова. Хриплый, взбулькивающий низкий голос исходил то ли откуда-то прямо из горла, то ли из утробы:

– Эй, помощнички, а ну в подпол девку! И вояку – тоже!

Два страхолюда, что выскочили на окрик хозяйки из-за печи, и еще трое, с топотом ссыпавшиеся в горницу по лесенке-всходу, ростом не вышли, но силой их Тьма не обделила. Увитые тугими узлами мышц тела, ручищи – будто лопаты. У двоих брылястые морды украшало что-то вроде птичьих клювов, с зубастых харь остальных таращились россыпью черные гляделки, такие же, как у хозяйки. Одежды на страхолюдах не имелось никакой, кроме тряпичных юбок-напашников да широких кожаных поясов с металлическими накладками.

– Василий Кази… мирыч! – Терёшка снова рванулся, да без толку! Тело не слушалось, рук и ног он почти не чувствовал, а хрип из горла вырвался сдавленный и сиплый. – Очнись!..

Василий не слышал, продолжая раскатисто похрапывать. Богатырь так и не проснулся, когда подскочившие страшилы вцепились в него и с натугой поволокли к черному зеву подпола, крышку которого уже отворотил один из клюворожих. Меч и длинный боевой нож с пояса русича сорвал другой брылястый уродище и, недовольно хрюкнув, швырнул под лавку. Следом за Казимировичем к подполу поволокли бесчувственную Мадину. Голова у царицы моталась из стороны в сторону, одна коса расплелась и мела половицы.

– Не старайся, он не очнется, – в голосе хозяйки, опять склонившейся над Терёшкой, прозвучала усмешка. – А в тебе, гляжу, не простая кровь течет, паренек, раз ты после яда жальцев выжил да так быстро в себя пришел. Редкая мне добыча перепала, сочная. И меня вон, видишь как я есть, и нож у тебя ой до чего любопытный…

Терёшку, с ненавистью глядевшего в буркала чудища, как ударило. Мальчишка лишь сейчас понял: пояса с отцовским ножом на нем нет. А проследив за взглядом твари, рассмотрел, что его полукафтан и пояс лежат на чем-то вроде ларя в углу горницы. Парню наконец сделалось ясно, почему камень в рукояти ножа, меняющий цвет при встрече с нечистью, не предупредил Добрыню и Василия. Видать, раздевала Терёшку сама хозяйка и догадалась убрать нож с глаз гостей подальше.

– С теми, кто его ковал, у меня счеты старые, – осклабилось чудище. – А что не из Синекряжья вы, я сразу раскусила. Для местных вы, русичи, за своих, может, и сойдете, а меня вам не провести.

Терёшка никак не мог оторвать взгляда от скалящейся жуткой морды. Что это за Чернобогово порождение иномирное такое? И откуда оно про Русь и Китеж знает?..

Служки, выбравшиеся из подпола, поухивая и урча, тем временем уже пристроили крышку на место. Двое присели рядом на корточки, остальные ожидающе уставились на хозяйку: какие, мол, приказания еще будут?

– Тобой я прямо сейчас полакомлюсь, – неспешно продолжала меж тем жуть со щупальцами. – Давно парного молоденького мясца не пробовала, соскучилась… Только кровушку сперва из тебя выцежу. Она мне на другое надобна.

Шипящий хриплый голос аж мурлыкнул, и сын Охотника невольно стиснул зубы. Страшно было до того, что заорать хотелось, но парень вдруг поймал себя на мысли, что еще чуть-чуть, и из пересохшего, сжатого судорогой горла у него против воли вытолкнется смех. Да что ж это такое делается: ведь и трех недель не прошло, как еще одна людоедка, чащобная ведьма-вештица, собиралась принести его в жертву Чернобогу, запугивая почти теми же словами… Медовый пряник он для отощавшей на скудных лесных харчах нечисти, что ли?

«Мне только кровь да сердце твои надобны, дитятко… Я твою кровь нынче выпью – и душа твоя на Ту-Сторону уйдет. К повелителю…»

И, как и тогда, отчаяние разом куда-то отступило. Терёшку захлестнула жаркая, упрямая и бесшабашно-злая ярость. Нельзя сдаваться. Рано гадина слюни роняет. Вештица клыки гнилые об него обломала, и этому неведомому отродью Чернояра он себя сожрать не даст.

Время надо как-то потянуть – на разговор тварь вызвать, что ли, пускай побахвалится… А там, дай Белобог, руки-ноги отойдут, его же на этот раз связать не озаботились.

И заодно, глядишь, к ним с Василием и Мадиной подмога подоспеет. Алырская царица помянула, что Добрыня Никитич за знахарем для него, Терёшки, куда-то поехал. Значит, жив богатырь и цел… Лишь бы с воеводой по дороге никакой беды не стряслось. Страшилище-то наверняка басню про знахаря выдумало, чтоб спровадить Добрыню прочь из своего логова и без помех с остальными расправиться… Не по зубам воевода ему, видать!

– Не… поперхнись… ненароком… – выдохнул парень. – Наш старший… вернется… и нас выручит…

– А ты смелый, – в гляделках твари снова промелькнуло удивление. – Хочешь поболтать напоследок? Что ж, храбрец-удалец, давай поболтаем. Я по душевным разговорам стосковалась. Путники сюда редко заглядывают, скуку разогнать нечем… А большого богатыря мои слуги в лесу задержат. Воротится он не скоро.

Повелась, подлюка! Проглотила наживку вместе с крючком. Как оголодавшая щука, что без разбору на любую добычу бросается – от плотвицы до утки и водяной крысы. Ну да, нечисти только дай про себя, любимую, байки потравить.

– Мы-то уже подумывали на новое место перебираться. Поживы тут мало, слезы одни. Так что спасибо вам, дурни из Белосветья, очень вы вовремя мне попались, – покачиваясь на ногах-щупальцах, чудище заскользило к ларю у двери. Откинуло крышку и вытащило странную посудину – что-то вроде здоровенного двухведерного самовара, но из черного стекла и на трех железных лапах. Поволокло к столу. – С теми двумя, в подполе, пусть избушечка развлекается, а то совсем она, бедная, изголодалась. Кто из них покрепче окажется, тот еще поживет… немножко. А я покуда тебя выпотрошу. Для моих дел, чтоб ты знал, мертвечина не пригодна. И лучше, чтоб живое человечье мясо в сознании было, вот я тебя отхаживать и взялась. Побоялась, подохнешь от яда раньше времени – а ты, эвон, сам оклемался, щенок неблагодарный, зря только старалась и на тебя снадобья изводила! Да еще, даром что в беспамятстве валялся, как-то учуял, что возится с тобой не человек… Сестрицы б такого оценили, сильный, смелый, волшба, жаль не девчонка, а то б переманили…

О чем это тварь вдруг отрывисто забормотала, обращаясь уже не к пленнику, а сама к себе, уразуметь парень не сумел. Чушь бессвязная какая-то, ни складу, ни ладу… А чудище, поставив «самовар» на стол, словно разом очнулось.

– Ну, ничего, как подзакушу, так сил наберусь, и с вашим старшим легко справлюсь. Даже волшбу в ход пускать не придется.

– Погоди… хвастать… – после непонятных, но донельзя жутко прозвучавших слов нечисти об изголодавшейся избе у Терёшки опять сердце прыгнуло к горлу, но уже от страха за Василия и Мадину, а не за себя. – Он… и не таких, как ты… одолевал…

– Ой ли? – с насмешкой отозвалось чудище. – Силушка-то его богатырская здесь, в чужом мире, почти вдвое убавилась. И у его приятеля – тоже. Вы что, ясны соколы, и про это не знали, когда сюда совались? А дивокони твоих дружков вам сейчас не помощники. Думаешь, с чего дряни мерзкие не почуяли, что с хозяевами беда? Я на них чары навела, пока тот вояка стряпней моей угощался…

Людоедка возилась с посудиной, а один из служек меж тем стащил с печи и приволок хозяйке большой плоский короб. Когда та принялась раскладывать на столе вынутые оттуда кривые тонкие ножи и иглы, Терёшка зло прикусил губу и ощутил во рту соленый вкус крови.

Не показывай ей, что боишься, с ожесточением приказал себе мальчишка. Не радуй эту погань зубастую, не хорони прежде смерти ни Василия Казимировича с алырской царицей, ни себя. Ты, Терёха, покуда ни до Китеж-града не добрался, ни об отце своем родном, чей серебряный крест-секирку на груди носишь, так ничегошеньки и не узнал. Так что рано еще сдаваться. Отец-то на твоем месте, поди, не сробел бы, придумал, как выпутаться и товарищам в подполе пособить… Не смей память о нем позорить, понял? А приемный твой батюшка Пахом чему тебя учил, когда ты мальцом нос расшибал, палец ножом рассаживал да с лошади падал и хныкал? «От напасти не пропасти, а на свете два раза не помирать…» Пока живой – барахтайся. Дерись. Даже если нечем.

Ну, а коли придется все-таки на Ту-Сторону уходить, плюнуть в морду твари напоследок у тебя сил хватит. Не дождется она, чтобы ты раскис, слезу пустил и портки от страха намочил.

– Я и не надеялась уже, что так повезет. Три года, как владычица меня от Охотников спасла и здесь укрыла. Только в этой глуши иномирной толком и добычей не разживешься. А как в Белосветье вернуться, не знаю, – чудище, кажись, даже вздохнуло, – ну ничего, ты мне подскажешь. Или тот из приятелей твоих, кого изба не доест. Под моими ножами вы, люди, разговорчивыми делаетесь.

– А кто хоть… ты такая? – прохрипел Терёшка. – Обидно-то… не узнать даже… кому на обед пойдешь…

И обнаружил, что язык слушается получше, меньше заплетается.

– Не понял еще? – уронила тварь с ленивой издевкой. – Или ты про нас не слышал? Коли так, тебе оно и ни к чему. А вот как ты умирать будешь, я, пожалуй, сначала расскажу. Позабавлю тебя, чтоб знал, чего ждать.

* * *

Овраг остался позади. Пестрые заросли наконец расступились, и в просвете между деревьями показалась «ведьмина плешь», посреди которой стояла изба отступницы.

Хозяйка наверняка не ждет, что он вернется так быстро, колотилось в висках у Добрыни во время скачки через чащу. Не срежь великоградец путь, они с Бурушкой еще огибали бы овраг, а задержать воеводу в лесу служки яги, видать, должны были на обратном пути к избе.

Именно задержать. Скорее всего, гадам велели оставить русича без коня, может быть, ранить, но не убить. Не просто потому, что яга не могла не понимать: сами сладить с богатырем ее уроды не сумеют. Из книги Ведислава Добрыня помнил, что на зелья, которые отступницы стряпают из тел своих жертв, человечья кровь годится лишь горячая. Еще не остывшая.