Огромный сад переходил в усадебный двор. На берегу залива стоял большой дом с мезонином, несколько флигелей и с десяток ангаров и мастерских. С другой стороны от дома шел усадебный парк, заросший чахлыми тополями, за которыми вновь поднимались фабричные стены.

Батюшка при моем вопросе о Грезецких сильно помрачнел, затем заговорил, несколько понизив голос:

– Это жуткие люди – так и знайте. Не семья, а узел гордиев, из змей связанный! После того, что предок их сотворил, род их проклят Господом на веки вечные. Все Грезецкие до одного безумны – одна их Аграфена чего стоила.

Я прикрыл глаза, старательно пытаясь вспомнить занятия в духовно-механическом училище. Давалось с трудом – все же окончил я его двенадцать лет назад.

– Аграфена Грезецкая – это та, что век назад предложила концепцию освященного водорода?

– Да нет же, Виктор, ну вы что? Правила освящения водорода Аглая Грезецкая разработала, а Аграфена Грезецкая – это та, что полсотни человек в подвале той усадьбы зарезала.

– А, господи, – я махнул рукой, – вечно я их путаю. Обе же на «а». И зря вы на Аграфену наговариваете. Про убийства это все газетчики придумали, чтоб тиражи поднимать.

– Газетчики? Да она служанок своих без счета сгубила! По утрам их кровью умывалась, а вечерами жир человечий в фонари заправляла и фонарями теми в колодец светила, что в подвале усадьбы упрятан. А колодец тот бездонный и самой преисподней достигает. А на свет жира людского, горящего из адовой тьмы, сам Кот-Катафот выбирался в человеческом обличье. Один глаз у него оранжевый был, а другой – красный! Аграфена его кровью с молоком поила, а потом, всю одежду с себя сняв, кружилась она с ним в танцах непотребных по залам, зеркалами выстланным.

– Помилуйте, Аграфена Грезецкая сто с лишним лет назад жила, ну вот откуда такие подробности? – Я не выдержал. – Великая ведь исследовательница территорий за рекой Обь была, от самой Анны Иоанновны награды имела. Ну за что ей такое? Вам нужно меньше читать желтую прессу.

Батюшка насупился, но отступать не пожелал:

– Про Аграфены дела мне еще прадед рассказывал, а он многое знал – у него брат двоюродный при Тайной канцелярии служил писарем, то-то! Да и что про Аграфену говорить? Вот на нынешних Грезецких посмотреть достаточно. Альберт Клементьевич, покойничек, чьи дети тут живут, что он делал? Мечтал с самим Богом потягаться! Построил из мертвого чугуна истукана на паровом ходу, да всю жизнь пытался человеку его уподобить! Чувствам научить и любви! Хорошо, что вовремя ему голову раскроили добрые люди.

Я чуть не поперхнулся от слов батюшки, а разошедшийся отец Герментий продолжил вещать как ни в чем не бывало:

– Теперь там в доме наследники его живут – двое братьев и сестра их. И все они люди пропащие. Вот старший брат Платон Альбертович. С виду он человек человеком – профессор медицинско-механических наук – протезы для калек делает, да только это для вида, в душе он паук стоногий, так и знайте! А брат его двоюродный? Аврелий Арсеньевич Белоруков? – Священник понизил голос до шепота: – Он же тварь кровавая. Начальник жандармский.

Я попытался прервать священника:

– Вы бы поменьше такое говорили. Проблемы у вас могут возникнуть.

Отец Герментий с вызовом посмотрел на меня.

– А я правду говорить не боюсь, – не поднимая голос с шепота, продолжил он. – А вы что, не согласны со мной? Или, может, считаете, что нормально это – свинцом да штыками стачки рабочие разгонять?

Отец Герментий вздохнул.

– У нас на оборонном заводе сами слышали, что было, когда забастовка началась. Как явились жандармы, так мне дюжину человек отпеть пришлось. Это же ужас кромешный, что жандармы у нас творят. И я не знаю даже, кто лучше отделался, те, кого убили, или те, кто под арест попал.

Мы помолчали. Крыть слова священника мне было нечем.

– Да что про Белорукова говорить, – махнул рукой священник. – Вот сестрица Платона Ника. Она чиновник. Но где? В Сибирской коллегии!

А вот эту фразу батюшка сказал уж слишком громко. Несколько стоящих рядом старушек пугливо вжали головы в плечи и начали креститься. Дородный купец перестал есть сайку и отшагнул подальше от нас, принявшись читать молитву.

Отец Герментий же продолжил:

– Виктор, вы поймите, у нее в подвале целая лаборатория. Она там такие вещи творит, что меня каждую неделю к Грезецким вызывают, святой водой стены усадьбы кропить. И ладно лаборатория, но она ж по ночам с сектантами сибирских богов якшается! Это я точно знаю! Но ладно Ника, а брат ее, Феникс? Если бы вы знали, сколь богопротивно и уродливо то, что он в недрах своей мастерской черной построил.

Священника передернуло, и он резко посмотрел в небо.

– И что же это? – мгновенно переспросил я.

Отец Герментий глубоко вздохнул, напрягся, точно готовясь войти в стылую воду и наконец, выпалил на одном дыхании:

– Срамолет.

– Что?

– Срамолет. Я же говорю. Машину крылатую тяжелее воздуха. Это кошмарно. Уже месяц она нам небеса гадит. Ведь сказано было святым Паисием в проповеди, что дал Господь лишь три способа человеку для движения по небу – воздушный шар, дирижабль и Небесный град Архангельск. И более ничего. Виктор, ну ясно мне, почему шар воздушный летает – это физика элементарная. Ну понятно и ребенку, почему не падает на землю Небесный град Архангельск. С дирижаблями броненосными элементарно – наполнил оболочку водородом, поставил иконостасы на палубу, запитал от них вычислительные мощи, подключил к ним флогистонный ковчег, водород освящающий, и готово. Но срамолет? Это вообще что такое? Фитюлька! Виктор, я туда лично залезал – там внутри вообще ничего нет. Не то что иконостаса, там даже икон на приборной панели, и то не уставлено.

Я недоверчиво покосился на священника:

– В смысле не установлено? А как без них альтиметр будет верные показания выдавать? А в облачности за счет чего ориентация? Да в конце-то концов, в случае аварии что безопасность пилоту обеспечит?

– Да, вот я и говорю – это ж позор небесный, а не машина. И вот этот чертоплан у нас над городом круги теперь нарезает каждую неделю. Ну ничего, ничего, – я уже отцу Лаврентию в Беломорский монастырь письмецо-то написал. Он звонарь известный, как приедет, там поднимемся мы с ним на колоколенку, подождем, как срамолет этот поближе подлетит, да так его звоном малиновым и угостим! Он у нас долетается, что твой Симеон Волхв. Он у нас власть сырой землицы носом своим поклюет, я обещаю.

Отец Герментий кровожадно рубанул ножом по колбасе. Разговор прервался – с того берега наконец подошел паром, и мы направились в Искрорецк.

0100

Минуя ряды фабрик и рабочих бараков, мы ехали к принадлежащему Кротовихиной консервному заводу. Тот стоял на берегу залива.

Десятки высоких цехов хищно нависали над черной гладью воды, изрезанной бетонными пристанями. Жадно высунув черные ленты транспортеров, они безостановочно поглощали сгружаемую из причаливших судов рыбу, утягивая трепещущее серебро в царящую под их крышами дымную тьму.

Судами дело не ограничивалось: вбившиеся в небо острые, как гарпуны, причальные мачты удерживали промысловые дирижабли, с которых лебедками сгружали окровавленные туши смертекатиц и многоглазые тела заплывших из Северного ядовитого океана акул-молохов.

Еще один небольшой, но богато украшенный дирижабль нежно-розового цвета покачивался на причальной мачте, стоящей у заводской конторы. По ее лестнице спускалось несколько фигур. Похоже, Галатея Харитоновна проверяла свои обширные владения.

Это было нам на руку – перед визитом к Грезецким мы как раз хотели посетить завод, дабы задать пару связанных с делом вопросов, которые пришли мне в голову уже поутру.

Направившись к конторе, я невольно окинул взглядом завод – грязный двор, краснокирпичные стены, обросшие кривыми пристройками рабочие бараки вдали. Я вздохнул и опустил взгляд к земле.

– Что такое, Виктор? – Ариадна с интересом посмотрела на меня. – Вы впали в какую-то задумчивость. У вас появились мысли о деле?

– Нет, – помотал я головой. – Просто вспомнил сахарную фабрику. Знаешь, бараки тут очень похожи. Почти одинаково выглядят. И внутри там наверняка все так же, как и у Кошкина. Да и на всем заводе тоже.

– Мысль, что Жоржика похитили рабочие, кажется мне весьма маловероятной. Считаю, что данный завод не относится к нашему делу.

– В том-то и дело, что не относится. – Я пожал плечами. – Вот сейчас мы проведем расследование, найдем Жоржика в каком-нибудь местном борделе, вручим Кротовихиной и уедем отсюда. И все.

– И? – уточнила Ариадна, кажется, искренне пытаясь понять, к чему я клоню.

– Ты не понимаешь, – бросил я и прекратил разговор – все равно мы уже поднимались по ступеням фабричной конторы.

Первый этаж встретил нас деловитым стуком печатных машинок. Два десятка человек работали в зале. Вдоль их столов вышагивал Орест Генрихович. Управляющий явно был зол. При виде нас он вздрогнул. Затем, взяв себя в руки, шагнул навстречу.

– О, вы зря явились. Жоржик-то жив и здоров оказался.

– Он нашелся? – уточнил я, чувствуя невольное раздражение.

– Не совсем, – зло процедил Орест Генрихович, но, увидев мои непонимающие глаза, чуть успокоился и пояснил: – Этот жук подколодный посылку нам ночью у ворот оставил. Вы представляете? Его Галатея Харитоновна с собаками ищет, а он посылки шлет!

– И что там было?

– И знать не хочу. Вот Галатея Харитоновна как раз только что прилетела, открывает ее сейчас. Если вам надо – то давайте в кабинет к ней вас провожу.

Управляющий указал на второй этаж. Пройдя лестницей из итальянского розового мрамора, миновав бестолково завешанный цветастыми картинами коридор, мы через приемную вошли в кабинет Галатеи Харитоновны.

Здесь царила уютная полутьма. Портьеры на окнах были прикрыты, и огромный, отделанный дубовыми панелями зал освещала лишь пятирожковая золотая люстра, висящая под высоченным потолком.

Людей в помещении было двое – склонившаяся над фанерным ящиком Кротовихина и слуга с гвоздодером, который как раз откладывал снятую крышку.

Внутри посылки горели огнем охапки оранжевых лилий. Не обратив на нас внимания, промышленница склонилась над цветами. Внезапно она замерла, на ее лице отразилось недоумение. Она наклонилась еще ниже и аккуратно раздвинула лилии. Затем вдруг резко отшатнулась назад. В глазах ее был запредельный, нечеловеческий ужас.

– Ж-Жоржик, Ж-Жорженька… – сорвалось с ее вмиг посеревших губ.

Она попятилась и закричала. Отчаянно и громко. В электрическом свете блеснули усыпанные сапфирами кольца. Пальцы Галатеи Харитоновны до крови впились в лицо, раздирая щеки, а затем ее надсадный крик вдруг оборвался – женщина тяжело пошатнулась и рухнула, теряя сознание.

Ариадна стальной тенью метнулась через кабинет, в последнюю секунду подхватывая промышленницу. Мы с Орестом Генриховичем опрометью бросились вслед за ней, склоняясь над упавшей в обморок промышленницей. Управляющий, сам белый как мел, спешно начал отдавать приказы конторским служащим. Застучали сапоги. Кто-то кинулся вызывать из города докторов, кто-то побежал за служащим при заводе врачом. Затем мы осторожно перенесли Кротовихину в комнату отдыха, уложив ее на диване.

Когда суматоха чуть-чуть улеглась, мы с Ариадной вернулись в кабинет промышленницы. Мне показалось, что за те минуты, что мы отсутствовали, тот успел полностью измениться. Воздух наполнил густой запах лилий и гнилого мяса. Полумрак, который я бы раньше назвал уютным, казался мне сейчас зловещим и почти живым. Пятирожковая золотая люстра, висящая под высоченным потолком, не могла разогнать клубящихся по углам теней. Темные гобелены еще сильнее гасили свет. С них на нас смотрели резвящиеся пастушки и фавны, но сейчас их лица выглядели лицами мертвецов, а улыбки – искаженными гримасами боли.