– Ну, как знаешь. Садись тогда, поедем. Сразу бы сказал, куда едем, я б другой дорогой тебя вёз, глядишь, к обеду бы добрались. А теперь, как знать… если ли отсюдова дорога до Акчиён.

– Да погоди ты! «Садись»! У меня все кишки подвело, проголодался я, – Савелий решил смирить свой гнев.

Может и в самом деле конюху надо было сказать о том, куда направляются, может, не так бы растрясло другой-то дорогой. Внутри у Савелия всё болело то ли от тряски, то ли от голода, ругаться с Евлашкой у него даже сил не было! Евдокия с Анфисой собрали ему в дорогу столько снеди, что хватило бы на дюжину человек, но Савелий не знал, стоит ли теперь наедаться… А ну как и дальше дорога такая? Из него тогда точно всё в дороге обратно выйдет! Но и ехать голодному… уже в глазах темнеет от голода!

– Евлампий! – повелительно сказал Савелий, – Ты вот что… давай-ка перекусим да передохнём немного. К тому же вон и небо чуть развиднелось, пока дождя нет. Гнедой отдохнёт, а ты сказывай – сколь далеко нам ещё ехать?

– Докудова ехать-то нам, сказывай? – спросил Евлампий поправляя сбрую.

– Да к чудийке этой вашей, Акчи… как там её! Дал же ей отец имечко, язык поломаешь. Сам я не хотел, конечно. Да Евдокия приступает, всё слёзы льёт, что плохо у меня дела идут, вот я и решил – чего старухе досаждать, мне ведь она как родная. Поезжай, говорит, Савелий, не рви старое моё сердце. Как тут отказать? Вот, поехал… Думаю, съезжу, худого не будет, совета послушаю. Совет ведь никому ещё не навредил!

– Ну, ежели только совета, – покачал головой Евлампий, доставая из крытой повозки короб с провизией, – Ты, Савелий Елизарыч, одно сразумей – места здесь такие… люди здесь живут сыспокон веку сами, своими укладами, и, так сказать, «договариваться» научились, и с тайгой, коей нет тут конца-края, и с тем, что тут обитает.

– А что, эта ваша чудийка, Акчи…, тьфу! Что, она и вправду ведает колдовство? – Савелий с жадностью поедал пирог, сейчас казалось, что вкуснее Анфисиной стряпни он не едал, а дома-то нос, бывало, воротил.

– Акчиён её зовут, – степенно ответил Евлампий, – Запомни, коли совета и помощи хочешь просить. А колдовство… как знать, сам я никогда за таковой надобностью к ней не обращался. Знаю, ездят люди, которые-то и не раз бывают, а которые – единожды. Сам возил, бывало и не раз, но… сказать, что счастье это людям приносит, не могу. Потому как не знаю. Такие дела ведь обычно тишком делаются, никто не рассказывает, как оно. Да только слыхал я, что помогает чудийкино колдовство только тому, кто сам духом крепок.

– Ну, дак это про меня! – доедая третий пирог и выбирая кусок сала покрупнее, сказал горделиво Савелий, – Меня не напугаешь ни распутицей, ни дальней дорогой! На вот, сам перекуси! А что, долго ехать-то ещё?

– Ну, до Гремячей ещё сколь… часа три, а там до Карташова сколь… ну, по такой дороге, дай Бог, к сумерькам доберёмся! Места тут глухие, в этот год, сказывают, волков много.

– Это как же – «к сумерькам»?! – передразнил конюха Савелий, – Я намерен к ночи домой вернуться! Или в поле ты ночевать собрался?

– Ну так я ж тебе, Савелий, говорю – кабы ты сразу мне сказал, что к Акчиён едешь, я б, может, тебя поскорее довёз, другой дорогой. Там, конечно, только верхом, но зато быстрее обернулись бы! А теперь… ну что, можно до Карташова доехать, это как раз за Гремячей. На пять дворов деревушка, Карташовы там живут, большая семья. У них заночуем, а с утра – дальше. Там уж не так далёко. Лишь бы дорога была, осень ведь, вон уж сколь дожди льют! Ну да ничего, коли нет дороги, мы тропой дойдём, я тропу знаю.

– Это что? Пешими что ли?! Да ты, Евлампий, не в уме! – Савелий чуть крутым яйцом не подавился.

– А что? Ты ж сам сказал –духом крепок! Ничего не забоишься!

Пышонька судорожно сглотнул, едва проглотив напиханную в рот еду. Это как – пешком? Да и не одет он, как до́лжно, в этакую погоду по лесам бродить…

Меж тем Евлампий, чуть перекусив хлебом и салом, стал поправлять упряжь, отёр конские копыта травой от налипшей грязи и что-то там приговаривал.

– Не тужи, Савелий, – будто поняв думы Пышоньки, сказал конюх, – У Карташовых обуткой да одёжей подходящей тебе разживёмся, я самого Ивана Карташова хорошо знаю, он мужик хороший, поможет. Хорошо, что я ружьё с собой прихватил. Как знал… Давай, собирай харчи, довольно столоваться. Дорога впереди непростая. А ежели болтает тебя внутри, что и понятно при такой-то дороге, со мной садись на облучок. Там получше будет.

Пышонька набычился. Конюх-то прав, конечно, на облучке по колдобинам полегче, да только зря что ли он облачался? Плащ новый надел, камзол с пуговицами, сапоги новёшенькие… чтоб ведьма старая сразу поняла, что перед нею не абы кто, а важный господин, и водить его за нос себе дороже выйдет!

А что получается? Придётся переоблачаться в простое, в новых сапогах по лесу не дойдёшь, вон, и теперь ноги жмут! Да уж… что-то уже боком выходит ему и Лизонька, и её приданое…

Недовольно кряхтя, Савелий забрался на облучок, усевшись рядом с конюхом. Свернули с дороги, ведущей на Корчиновку, в лес. Там доехали до перекрёстка, посреди которого стоял большой камень, что-то было на нём высечено…

Остановившись чуть размяться, Савелий пытался прочесть высеченную на камне надпись, но знаки были нимало не похожи на буквы. А он и латынь немного знал, но и это не она… Странные места, и эта странность чуялась во всём… и в холодном влажном воздухе, и по сизой дымке тумана, плывшей вдоль оврага, и в крике какой-то птицы в лесной чаще, которая нависала над старой, заросшей травою лесной дорогой. Савелий присел на поваленное дерево.

Изморозь прошла по спине… какое-то чужое чувство внутренней пустоты и одиночества покрыло душу Савелия. Но тут же снова привиделось ему, как роднёй он в дом Михайлина входит, с Лизонькой об руку… Как сидит за конторкой, прибыток от её приданого считает…

«В могилу глядишь, а над золотом дрожишь!» – бухнуло и сверкнуло в голове Савелия, то ли чужим голосом, то ли своей думай.

Очнулся он, задремал что ли тут, на бревне?! Поднялся и прикрикнул на конюха, поспешай, дескать, не до ночи тут торчать.

Уже стемнало, когда забрызганная грязью по самую крышу Пышонькина бричка прибыла к подворью Карташовых.

Глава 6.

Хозяин сам стоял на высоком крыльце, подняв над головою фонарь. Ста́тью он был похож скорее на медведя, чем на человека, так Савелию показалось, когда он стал подыматься по ступеням крыльца. Высокий, широкий в плечах и крепкий в ногах Иван Карташов на старика никак не походил, хотя из рассказов конюха Савелий знал, что хозяину дома пошёл восьмой десяток годов. Седая голова и окладистая борода были прибраны и аккуратно острижены на «славянский манер», так сам Савелий определил, одет Карташов был в рубаху хорошего полотна, а поверх – в жилетку на меху.

– Здрав будь, Евлампий Фокич, гость дорогой! – Карташов поклонился конюху, словно Савелия и не приметив, а тот сразу покраснел от злости, – Эка ты припозднился нынче! Ну, проходите в дом, непогодь нонче какая! А кто это с тобой?

– Здравствуй, Иван Куприянович, – поклонился в ответ Евлампий, – Да никак ты не признал? Савелий Елизарович Пышнеев это, сын Елизара Григорьевича. Теперь прииск под его присмотром, артель, и дом в Петровке.

– А, ну добро, добро! Милости просим, – кивнул с достоинством хозяин, чем ещё больше Пышоньку расстроил.

Савелий желал к себе более уважительного приёма, но на улице поднялся ветер, снова заморосил дождь, и он как мог смирил свою досаду. Евлампий пошёл обиходить мерина и пристроить в конюшню, в помощь ему хозяин дома отрядил светловолосого парнишку лет десяти.

Хозяйка дома, миловидная несмотря на преклонные года женщина, подала гостю чистый рушник и принялась собирать на стол. Савелий умылся, потом по приглашению хозяина уселся за стол. По избе поплыли вкусные запахи, в голодном животе Савелия заурчало. В дом вошёл Евлампий, снял шапку и перекрестился на образа. Ужинали молча, и только когда на столе появился самовар, завязался неторопливый разговор.

– А что, Иван Куприянович, дорога-то есть дальше? – спросил Евлампий, – Распутица нонче ранняя, поди скоро и снег ляжет. Да уж и скорее бы, санные пути хоть встанут.

– Дорога есть, – кивнул Карташов, – До самого оврага есть, и дальше, через мосток. После Заячьей сопки – не скажу, не был. Не сказать, чтоб хорошая, но проехать можно. Лучше бы верхом, конечно, но тут уж хозяин – барин.

Савелий подумал, что сейчас Карташов станет их пытать, по какой-такой надобности они дорогу спрашивают, куда и зачем направляются в такую распутицу. Но хозяин дома ничего не спросил, и Савелию даже будто обидно стало, что Карташов больше с конюхом говорит, чем с ним, да ещё уважительно так, словно это Савелий конюха в бричке привёз!

– Ну, коли все сыты, пора и на отдых, – Карташов поднялся из-за стола.

Савелию всё же оказали почёт – устелили в горнице на кровати, а Евлампий устроился на лежанке у печи. И как только коснулась голова Савелия подушки, тут он в сон и провалился. Ему уже давно не доводилось так долго бывать в дороге, пожалуй, что с того самого времени, когда он добирался до этого захолустного края, куда его батюшка определил, несмотря на слёзы матери.

Евлампий поднялся до свету, вместе с хозяевами. Ехать им теперь было недалеко, но зато и дорога здесь была самая трудная. Верхом бы, прав Карташов, да что с этим упрямым Савелием делать? Возомнил себя барчуком! Ну, да делать нечего, раз уж обещался Евлампий старому Пышнееву приглядеть тут… не откажешься уж теперь.

– Ты, Евлампий Фокич, бери мою кобылку, – сказал по утру Иван Куприяныч, – Пусть Савелий на мерине, а ты – на моей. Быстрее доберётесь, и без опаски, что бричку не вытянет гнедой. Дождь половину ночи лил, знамо дело, осень… Да и что сказать, не ко времени Савелия к чудийке понесло, да не за добром! Кому бы поучить его, может послушал бы совета?

– Да уж говорил я ему, но дюже он упрям да своенравен, розгами мне грозил да прочим, – усмехнулся Евлампий, – Лень вперёд него видать родилась, а советов наших он принимать не станет, не трудись. Коли чего в голову себе взял, того, пожалуй, уж и не выбьешь.

– Ну, коли так, может ему в науку пойдёт. Не к добру это, не любит таких Акчиён, страшен для Савелия будет тот урок…

– Верно говоришь, – вздохнул Евлампий, – Ладно, спытаю ещё удачу – поговорю с ним перед тем, как в путь отправляться. Да и будить уж его пора – не время теперь до обеда в кровати валяться!

Проснулся Савелий недовольным, пожурил Евлашку, что его в этакую рань поднял, когда даже самовар ещё не готов!

– Недосуг нам, Савелий Елизарыч, спать-то. Ну, ежели ты, конечно, дале ехать не передумал. Я и советую – отступись! Что ты задумал – то мне неведомо, но я тебе что скажу – ты и без такой помощи справишь. Послушай, что тебе старый человек скажет – поезжай обратно домой, позови Осипа Фомича, которого батюшка твой к тебе отрядил в помощь. На обратной дороге в Корчиновку заедь, поговорим со Степаном Парамоновым, он все дела артельного хозяйства на вашем прииске смолоду знает – батюшка твой его в ученье отправлял. Его попроси, как у добрых людей водится, чтобы помог тебе заново дела на прииске в порядок привести, как при батюшке твоём бывало! Ведь тогда Так, поманеньку, и пойдут у тебя дела!

Пышонька побагровел так, что казалось он вот-вот лопнет. Это что же такое! За кого его здесь принимают! За дитя неразумное?! Каждый конюх его учить будет?! Мало того, что он по совету кухарки , поддавшись ему только из любви к няне, оказался у чёрта на куличках, так теперь ещё и этот Евлашка придумал его наставлять!

– Ты, Евлампий, видать…, – прошипел Савелий, – Видать, надоело тебе в нашем доме работать! Что ж, вот вернёмся домой, собирайся и на вольные хлеба! А батюшке я напишу, что отказался ты от службы!