Конечно, вполне возможно, что здесь и в самом деле нечего искать. Может, у Второй мировой войны, в отличие от практически любого другого крупного исторического события, имеется простое и окончательное объяснение, которое было очевидно каждому с самого ее начала и которое никогда не поменяется под влиянием нового знания или анализа. Но я очень сомневаюсь, что лет через сто историки будут воспринимать события ровно так же, как люди, жившие в 1939 г.; вместо того чтобы повторять суждения прошлого, современный историк должен стремиться предвосхитить суждения будущего. Разумеется, историки обходят эту тему вниманием по вполне практическим причинам. Любой историк хотел бы быть отстраненным и беспристрастным ученым, который выбирает свой предмет исследования и делает выводы без оглядки на окружение. Однако, будучи частью общества, он – пусть неосознанно – откликается на требования времени. Великий Томас Тоут, например, чьи труды кардинально изменили подход к изучению средневековой истории в нашей стране, без сомнения, перенес акцент с политики на систему управления исключительно в интересах чистого знания. И тем не менее какое-то отношение к этой перемене имело и то обстоятельство, что университетский историк XX в. готовит будущих гражданских служащих, в то время как университетский историк XIX в. готовил будущих государственных деятелей. Поэтому и авторы работ, посвященных двум мировым войнам, должны были учитывать, какие темы сохраняли актуальность, или же предлагали ответы на животрепещущие вопросы современности. Никто не станет писать книгу, неинтересную читателям, а тем более книгу, неинтересную самому автору.

В военном отношении Первая мировая война, казалось, особых вопросов не вызывала. Большинство, особенно в странах Антанты, считало войну изнурительным поединком на выносливость вроде боксерских боев XIX в., которые длились до тех пор, пока один из противников не падал от изнеможения. Только когда опыт Второй мировой войны отточил умы, люди принялись всерьез обсуждать, нельзя ли было окончить Первую мировую войну раньше – за счет лучшей военной или политической стратегии. Кроме того, после Первой мировой войны было принято считать, что новой войны никогда не будет^[19]; следовательно, из изучения последней войны нельзя было извлечь уроков на будущее. С другой стороны, даже по окончании той войны огромная проблема, послужившая ее причиной, по-прежнему оставалась в фокусе международной политики. Этой проблемой была Германия. Союзники могли говорить, что войну повлекла за собой немецкая агрессия; немцы могли отвечать, что ее повлек за собой отказ обеспечить Германии по праву принадлежавшее ей место в ряду великих держав, – в любом случае речь шла о Германии. В мире, помимо Германии, существовали и другие проблемы, в том числе Советская Россия и Дальний Восток. Однако имелись разумные основания предполагать, что эти проблемы решаемы и что миру во всем мире ничего не угрожает – при условии, что немецкий народ примирится со своими бывшими врагами. Потому-то изучение истоков войны и считалось вопросом первоочередной практической важности. Если бы народы союзных стран удалось убедить в том, что немцы не несут «ответственности за развязывание войны», они смягчили бы карательные условия Версальского договора и признали бы немецкий народ такой же жертвой исторического катаклизма, как и самих себя. Как вариант, если бы самим немцам удалось внушить чувство вины за войну, они могли бы согласиться со справедливостью условий договора. На деле «ревизионизм» избрал исключительно первый путь. Британские, американские и до некоторой степени французские историки силились показать, что вина правительств союзных стран гораздо больше, а вина немецкого правительства – гораздо меньше, чем полагали творцы Версальского мира в 1919 г. Лишь немногие из немецких историков пытались продемонстрировать обратное, и это было вполне естественно. Даже самый беспристрастный ученый ощутит прилив патриотизма, когда его страна разгромлена в войне и унижена после нее. С другой стороны, в предвоенные годы внешняя политика была предметом жарких дискуссий в каждой из стран антигерманской коалиции. Люди, критиковавшие Грея в Англии, Пуанкаре во Франции, Вудро Вильсона в США – не говоря уже о большевиках, свергших царское правительство в России, – теперь выступали учеными – поборниками «ревизионистского» подхода. Кто был прав в этих внешне- и внутриполитических спорах, а кто ошибался, уже не имеет значения. Хватит и того, что они поддерживали накал интереса, служившего стимулом к изучению истоков Первой мировой войны.

Топлива, способного подогреть интерес к истокам Второй мировой войны, не сыскалось. Что касается внешней политики, то Германия как великая держава перестала быть центральной проблемой международных отношений еще до того, как закончилась война. Ее место заняла Советская Россия. Людей интересовали ошибки, допущенные во время войны в отношениях с Советской Россией, а не те, что были сделаны до ее начала в отношениях с Германией. Более того, поскольку и Россия, и Запад намеревались привлечь на свою сторону отдельные части разделенной Германии, чем меньше говорилось о войне, тем лучше. Немцам такое забвение тоже было на руку. После Первой мировой войны они настаивали, что Германию по-прежнему следует считать великой державой. После Второй мировой они первыми заговорили о том, что Европа перестала определять ситуацию в мире, негласно подразумевая, что Германия больше никогда не сможет спровоцировать большую войну и поэтому ей должно быть позволено идти своей дорогой без контроля и вмешательства извне. Что касается политики внутренней, то и тут дела обстояли схожим образом. Перед Второй мировой войной в союзных странах гремели яростные споры – куда яростнее любых дискуссий, предшествовавших августу 1914 г. Но в годы войны противники уладили свои разногласия, а по ее окончании в большинстве своем постарались о них позабыть. Бывшие сторонники «умиротворения» могли вернуться к прежней политике, имея теперь на то больше оснований; бывшие сторонники «сопротивления» забыли старые тревоги в отношении Германии, столкнувшись с необходимостью противостоять Советской России.

Истоки Второй мировой войны мало интересовали людей, которые уже изучали истоки третьей. Возможно, какое-то развитие тема все же получила бы, если бы в ней оставалось достаточное пространство для вопросов и сомнений. Увы, существовало объяснение, которое устраивало всех и, казалось, ставило точку в споре. Вот это объяснение: Гитлер. Он спланировал Вторую мировую войну. Она началась исключительно по его воле. Само собой, это объяснение устраивало сторонников «сопротивления» от Черчилля до Нэмира. Они же прибегали к нему все время, в том числе и еще до войны. Они могли бы сказать: «Мы же вам говорили. Альтернативы сопротивлению не было изначально». Это объяснение устраивало и «умиротворителей» – им оно позволяло утверждать, что политика умиротворения была мудрой и могла бы стать успешной, если бы по непредвиденной случайности Германия не оказалась во власти сумасшедшего. Но более всего это объяснение устраивало немцев, за исключением разве что немногих нераскаявшихся нацистов. После Первой мировой войны немцы пытались переложить вину на страны Антанты или представить все так, будто не виноват никто. После Второй мировой войны свалить всю вину немцев на Гитлера, который так кстати сошел в могилу, оказалось еще проще. Может, при жизни Гитлер и обрушил на Германию чудовищное количество бед, но, с точки зрения немцев, он многое искупил своей последней жертвой в бункере. Никакая посмертная вина хуже ему уже не сделает. На его безответные ныне плечи можно было возлагать ответственность за все подряд – за Вторую мировую, за концентрационные лагеря, за газовые камеры. Если во всем виноват один лишь Гитлер, значит, остальные немцы могли объявить себя невиновными; и немцы, которые до той поры были самыми рьяными противниками концепции ответственности за развязывание войны, превратились в самых преданных ее сторонников. Некоторым из них удалось развернуть образ изверга Гитлера под особенно удачным углом. Поскольку Гитлер, очевидно, был воплощением зла, ему с самого начала нужно было дать решительный отпор. Поэтому ту вину, что не помещалась на плечи Гитлера, можно было переложить на французов, которые не изгнали его из Рейнской области в 1936 г., или на Чемберлена, который пошел на уступки в сентябре 1938-го.

С такой причиной Второй мировой войны радостно согласились все. Какая в этом случае могла быть нужда в «ревизионизме»? Кое-кто в нейтральных странах, прежде всего в Ирландии, попытался было заикнуться о своих сомнениях, но участие в холодной войне против Советской России, как правило, затыкало рты даже тем, кто хранил нейтралитет в войне с Германией; аналогичные соображения – только в обратную сторону – действовали и на советских историков. Школа убежденных ревизионистов сохранилась лишь в США, где в нее входили последние из тех активистов, которым после 1919 г. собственное правительство казалось злокозненней любого другого. С научной точки зрения их труды не впечатляют. Кроме того, американские ревизионисты занимались в основном войной с Японией, и не без оснований. Это Гитлер объявил войну США, а не наоборот; трудно представить, как Рузвельту удалось бы втянуть свою страну в войну в Европе, если бы Гитлер своевольно не сделал этого за него. Но и в отношении Японии места для дискуссий почти не оставалось. Ломать копья больше было незачем. Некогда перед США стоял вопрос практического свойства: кого взять в союзники – Японию или Китай? Ответ на этот вопрос дало время, заодно полностью опрокинув американскую политику в регионе. Япония – это теперь общепризнанный факт – является единственным надежным другом Америки на Дальнем Востоке; в связи с этим война с Японией представляется чьей-то ошибкой – хотя, скорее всего, естественно, ошибкой японцев.

Эти злободневные политические соображения помогают понять, почему истоки Второй мировой войны не являются сегодня предметом острой полемики. И тем не менее только этим почти поголовного единодушия историков не объяснить. Влиянию академических стандартов подвержены даже самые ангажированные из ученых; к тому же далеко не все историки ангажированы. Будь свидетельства достаточно противоречивыми, обязательно нашлись бы исследователи, которые оспорили бы всеобщий вердикт, пусть и самый что ни на есть общепризнанный. Ничего подобного не произошло, причем по двум на первый взгляд противоречащим друг другу причинам – исторических материалов одновременно и слишком много, и слишком мало. Материалы, которых имеется в избытке, – это те, что собирались для суда над военными преступниками в Нюрнберге. Бесчисленные тома документов выглядят впечатляюще, но для историка эти материалы небезопасны. Их собирали наспех и почти наугад, чтобы положить в основу прокурорских досье. Историки так не поступают. Задача юриста – доказать свою правоту в суде; задача историка – понять, что же произошло на самом деле. Доказательства, которые убеждают юристов, часто не удовлетворяют нас; им же наши методы кажутся исключительно неточными. Но к настоящему моменту даже у юристов могли бы появиться вопросы к доказательствам, представленным в Нюрнберге. Нюрнбергские документы отбирались не только для того, чтобы доказать вину подсудимых, но и чтобы завуалировать роль великих держав, выступавших в качестве обвинителей. Если бы любая из четырех стран, организовавших Нюрнбергский трибунал, вела дело в одиночку, результат мог бы быть совершенно иным. Западные державы припомнили бы России Пакт Молотова – Риббентропа; Советский Союз в ответ поставил бы им на вид Мюнхенскую конференцию и другие, более тайные сношения с врагом. Вердикт, по-сути, предшествовал суду, а документы специально подбирались так, чтобы обосновать уже сделанный вывод. Документы эти, вне всяких сомнений, подлинные. Но они «подобраны c оглядкой»; и тому, кто на них полагается, практически невозможно не поддаться предвзятости их подбора^[20].

Если же мы попытаемся отыскать данные, собранные с академической беспристрастностью, то поймем, что по сравнению с нашими предшественниками, изучавшими истоки Первой мировой войны, мы находимся в неизмеримо худшем положении. Через поколение или около того после первой войны все великие державы, за исключением Италии, почти полностью обнародовали дипломатические документы, непосредственно касающиеся предвоенного кризиса. Опубликованы были, кроме того, и обширные массивы документов, простиравшиеся на ту или иную глубину в прошлое: австро-венгерские документы вплоть до 1908 г., британские – до 1898 г., немецкие и французские – до 1871 г.; российские публикации, пусть и эпизодические, тоже были объемными. Имелись и очевидные пробелы. Можно было пожаловаться на нехватку итальянских документов, но сейчас этот изъян устраняется; можно было пожаловаться – как тогда, так и сейчас – на отсутствие сербских документов. В опубликованных собраниях, вероятно, имеются намеренные пропуски; к тому же никакой добросовестный историк не успокоится, пока не ознакомится с архивами лично. Тем не менее мы в целом можем в мельчайших деталях и широчайших пределах проследить дипломатические усилия пяти из шести великих держав. Окончательно эти материалы не осмыслены до сих пор. По мере их изучения мы находим новые темы для исследования и возможности для новых интерпретаций.