«У меня началось кровотечение примерно на десятой неделе. Поехала в женскую консультацию на скорой. Там в очереди сидели круглые беременные, а я вся в крови, даже на стул в очереди не села – стыдно пачкать. Хотя мы же вроде "среди своих", но среди акушерок женщина никогда не своя. Меня принял мужчина, залез рукой мне во влагалище, как в пакет, в котором на дне среди продуктов искал зажигалку. Вытащил красный шмоток, ткнул мне в лицо, плюхнул в миску и сказал:

– Любуйтесь, мамаша, вот он, ребенок ваш. Вылез!

Я заплакала. На меня накричали, сказали собираться и не задерживать очередь. Я натянула холодные мокрые трусы и прошла в соседнюю комнату, чтобы узнать дату чистки.

Врач вскинулась:

– Куда прешь?! Сначала УЗИ!

Мне дали квиток и послали в другой кабинет. Рукава у куртки намокли – вытирала то сопли, то слезы, салфетки с собой не взяла, а там никто, конечно, не давал.

На УЗИ женщина долго водила по моему животу, потом во влагалище, а я молчала и плакала.

– Чё ревешь?! Вот он, ребенок твой, жив-здоров! Сердце бьется.

Комнату заполнили звуки с подводной лодки, а потом тук-тук-тук-тук, очень частое тук-тук.

– Хорошее сердце, четкое, вы зачем пришли? Вот салфетка, вытирайтесь и идите!

Я вытерла живот салфеткой, а сопли собрала ладонью.

– Как – жив?

– Ну да, а ты что, не рада?! Аборт, небось, хотела? Через две недели приходи на скрининг и на учет вставай.

Я вышла и посмотрела на мужа. Он одернул мою рубашку, подтянул трусы и штаны. Обнял.

Когда мы дошли до машины, я наконец смогла разлепить губы и сказала:

– Он жив.

– Что? – спросил он, а я села на сиденье – его мне не было стыдно пачкать.

– Наш ребенок жив, – я смотрела на знак пешеходного перехода в пяти метрах от нашей машины. Простой и понятный. Я протянула мужу выписку с УЗИ.

Он несколько раз ее перечитал.

– Хочешь хинкали? Переоденешься? У меня в сумке есть спортивные штаны.

Я не хотела хинкали. Я хотела выносить и родить здорового ребенка, а потом прийти к этому мужику, который вытащил из меня тот шматок, сунуть ему своего живого ребенка в рожу и заставить смотреть».

Я поняла, что если сейчас из меня вытащат мертвое тело, то вряд ли будут тыкать им в лицо, его, скорее всего, завернут и уберут подальше.

– Что тут такое? – прозвучал уверенный голос.

– Ложные схватки, мазня.

– Да нет у меня схваток, тут кровь льется, – обессиленно вздохнула я.

Передо мной возник великан. Мужчина метра под два ростом с бритой головой в черной куртке.

– Сколько крови?

– Наверное, два полных стакана.

– Красная, да? Как тебя зовут, солнышко?

– Саида.

– Так, Саида, у тебя отслойка плаценты, сейчас мы будем делать экстренное кесарево сечение, – он тронул меня за плечо, и исполинская длань легла на меня, как покрывало. – Срок?

– Тридцать четыре недели. – Всем телом хотелось податься вперед, навстречу этой руке, она была теплой, уверенной.

– Угу… – он поджал губы и нахмурился. – ОАК, ОАМ, катетер мочевой, готовим операционную, – все это он выкрикнул сплошной автоматной очередью.

Медсестры захлопали глазами.

– Вы что, блядь, встали?! Быстро, я сказал! – Врач похлопал в ладоши-лопаты. – Почему на вас, куриц, все время нужно орать?!

– Обменкасы жоқ^[5], – виновато возразила медсестра.

– Ебтвоюмать, блядь… – Врач медленно провел по лысине. – Мы и плод потеряем, и ее не спасем! – Он махнул на меня. – Я что потом в отчете напишу?! Обменки не было?! Кто из вас, дур, вообще ее принял?! Недоношенный плод! Сильнейшая кровопотеря, почему она не на Басенова?! Какой дятел ее привез?! Когда мы их потеряем, я каждую из вас в отчет внесу! Фамилию фельдшера мне на стол потом!

«Если, а не когда», – подумала я, держась за поручень гинекологического кресла. Одна из медсестер подлетела ко мне и уложила на кушетку-каталку.

– Раздевайтесь! Чулки компрессионные у вас есть?

– Да, в сумке, она осталась в коридоре, – сев на кушетке, я сняла майку, лифчик и трусы.

Подумала, может, нужно было оставить трусы и лифчик? Сжалась на кушетке в ожидании шутки об излишнем раздевании, но шутки не последовало.

Медсестра вернулась тут же и, натянув на меня тугие белые чулки, встряхнула застиранную сорочку, надела и завязала на спине. Сильная рука схватила мое предплечье и вывернула.

– Туф! Вены плохие.

– Вот тут есть одна хорошая, – я указала другой рукой на сгиб, где на светлой коже темнело пятно.

Ноги мне резко раздвинули.

– Расслабьтесь, я сейчас поставлю катетер.

– Ой, а можно я сама пописаю, я умею ОАМ сдавать… – Я резко свела ноги, слегка прищемив руки медсестры. – А катетер поставим, когда анестезия подействует, пожалуйста!

– Жоқ, катетер для операции, тезірек болшы!^[6]

Спустя два года после первых родов катетер оставался самым кошмарным воспоминанием, три дня после него кровью писала.

Медсестра снова раздвинула мои ноги. Боль была такой, что по щекам потекли слезы, не успела я вздохнуть, как в руку вошла игла. В вену попали только с четвертой попытки, предварительно хорошенько поковырявшись. Я откинулась назад. Голову подхватила сильная рука медбрата, до самой носоглотки мне сунули палочку для ПЦР-теста.

Я прикрыла глаза и тихо вздохнула. Держись, малышка, сейчас мы тебя вытащим… Даже если мне больно, с тобой все будет в порядке, обещаю. А боль – это всего лишь боль. Я выдержу в сто раз больше, только чтобы ты была жива и здорова. Не бывает ведь безболезненных родов.

В промежность будто одновременно лили спирт и тыкали иголками.

– Меня зовут Роман Петрович. Саида, рыбка моя, сейчас послушай, – великан положил мягкую ладонь на каменный живот. – Не думай о плоде, нам бы сейчас тебя спасти, и то хорошо будет, – сказал он и скрылся в коридоре.

Я проглотила крик и кивнула. Глаза опять наполнились слезами. Не думать о плоде… Это малышка, а не «плод». Хоть имя мы так и не придумали. Рус предлагал назвать ее Урсулой, а я хотела Фрейей. В честь скандинавской богини красоты, любви, плодородия и всего самого лучшего в мире. Но на самом деле я знаю, конечно, что никакая она не Фрейя, а Урсула – медведица. Мой медвежонок.

Готовая к следующим всполохам боли, я сжала челюсть, но каталку под гул удаляющихся голосов вытолкнули в темный коридор. С грохотом разъехались двери лифта. Когда мы наполовину заехали в него, ко мне подскочила еще одна медсестра и напоследок ткнула бабочкой в вену, чтобы добрать крови на очередной анализ.

– Проверьте биохимию! Пожалуйста! У меня плохие показатели АЛТ и АСТ! – крикнула я ей вслед.

Она не обернулась, двери лифта сомкнулись. Мы поднялись выше и заехали в родильное отделение. Из ближней двери раздался сдавленный стон. Где-то далеко закричал новорожденный.

Я сжалась и даже разрешила себе тихо порадоваться, что мне не больно, не так, как им.

Медбрат нахмурил брови.

– Әй, шеш андағыны!^[7]

Я приподнялась и посмотрела на него. Что еще снимать, и так же в чем мать родила.

– Носки!

Я стянула носки, надетые на компрессионные чулки, и передала ему теплый влажный комок. Мне было стыдно, что мои ноги вспотели и он держит сейчас в руках эти потные носки. «Они чистые, я их только надела», – хотела было сказать я. Это похоже на то чувство стыда, которое вспыхивает, когда официант забирает со стола влажную салфетку, в которую ты высморкался. Поэтому я стараюсь прятать её в сумку или сую в карман.

– Телефон отдай.

Написав Русу: «Меня везут на операцию», – отдала и телефон.

Нужно было написать, что я его люблю и что он точно справится с Беатрис и Урсулой. Даже если и без меня. Но вместо этого я просто оставила его с ужасным концом дешевого детективного сериала с Первого канала, где в конце серии убийца замахивается ножом, мы слышим крик и не знаем, убил он кого-то или нет. Я закрыла глаза, разочарованная в себе как в жене. Как мать я уже и так налажала хуже не придумаешь.

Было около семи утра.

В просторной операционной горел яркий свет. Кафель на полу и стенах одинаковый – белый и хлорированный. У окна стояла акушерка и разговаривала с щуплым мужчиной в очках и смешной шапочке.

– Саида, меня зовут Ляззат, я буду помогать Роману Петровичу, – представилась медсестра. – Что у нас произошло?

– Отслойка, тридцать четвертая неделя, роды вторые, беременность вторая, в первый раз было ЭКС.

– На каком сроке ЭКС? И почему ЭКС? Раздевайся, пожалуйста, – она подошла ко мне и забрала сорочку.

– Сказали, что узкий таз. На сорок второй неделе. Родовой деятельности не было, пила мизопростол, начались схватки; полное раскрытие, после двух часов потуг врач сделала… ну…

– Вагинальный осмотр?

– Да, и сказала, что плод неправильно вошел в родовые пути. Меня прооперировали и достали дочку.

– Ну так это не узкий таз, – пробасил Роман Петрович, войдя в операционную, и протянул руки медсестре, на которые она натянула перчатки.

– Какая анестезия была? – спросила Смешная шапочка, не оборачиваясь.

– Эпидуралка, спина до сих пор болит.

– Меня зовут Наиль Ришатович. Я анестезиолог. Сейчас мы тебе поставим спинальную анестезию. Она немного отличается от эпидуральной. Пересаживайся на операционный стол. Ох-хо! – вдруг воскликнул он.

Я обернулась и встретилась с глазами цвета весенней травы.

– Вот это у нас хохлома… Это ж надо было так себя расписать!

Я улыбнулась – о своих татуировках всегда приятно слушать.

Моя мама ненавидит татуировки, по ее мнению, их делают только проститутки и зэки. Но я всегда смеюсь в ответ: зато, если я умру и мне почему-то оторвет голову, мое тело всегда можно будет опознать по черепу с цветами на спине, по розе на правой ноге, по сове, летящей над открытой книгой у меня на груди. Так что, можно сказать, я им одолжение делаю.

– Ты, выходит, боли не боишься? Может, мне в коридоре подождать? – усмехнулся анестезиолог. – Так, сейчас я поставлю обезболивающее, потом скажу «замри». В этот момент через катетер, – он показал мне ужасающе длинную толстую иглу, – я начну вводить анестетик. Когда я буду вводить иглу – не чихай, не пукай, не шевелись. Дернешься, и обезболим тебе ногу, а живот нет. Но операцию все равно сделаем. Поняла меня?

Я кивнула. Хотя мне совсем не понравилось его «все равно сделаем». Я знаю не понаслышке, что роды – это больно. Но резать меня наживую… самое ужасное, они ведь точно так и сделают. В первых родах анестезиолог сделал неправильные расчеты и я чувствовала и первый надрез, и второй. Пока я не закричала, что мне невыносимо больно, он и не думал что-то менять.

– Хорошо, наклоняйся вперед, чем глубже, тем лучше.

Я вздохнула и, раздвинув ноги, наклонилась так низко, как позволил живот. Спины коснулся холодок – ватка со спиртом. Потом короткий, совсем не ощутимый укол.

– Хорошо, замерли.

Я задержала дыхание, сконцентрировавшись на двух струйках крови, бегущих по внутренней стороне бедра. Мысленно я болела за правую, но узнать, кто победит в этом бесславном забеге, не смогла, меня попросили выпрямиться и лечь. Ноги отнялись сразу, и уложить их на кушетку самостоятельно я не смогла. Ляззат подвинула их, раскинула мои руки в стороны, затянула ремни и поставила капельницу. В голову пришла мысль об Иисусе, страдающем за наши грехи. А я в тот момент себя чувствовала Девой Марией, несущей грех всех женщин. Хотя у Марии роды, по всей видимости, прошли легко, во всяком случае, никто не упоминал об обратном. Бог наказал женщинам рожать в мучениях, но как сильно мучилась Мария? У нее ведь даже секса не было. Легко ли головка ребенка порвала ей девственную плеву? Сколько часов длились схватки? Родился ли Иисус ножками вперед, разорвав ей влагалище внутри и снаружи, или Бог был милостив и все прошло как по маслу?