Ох, папа, во что ты нас втянул?! Нет, нельзя так рассуждать. Я переживаю за себя, хотя мне ничего не угрожает. Я в тепле, сыта, никто не выгоняет меня из Курганово, в то время как папа находится в бегах и скрывается от преследования. А ведь он уже немолод, здоровье его в последние годы ослабло. Стоит подуть ветру, и он тут же подхватывает простуду. Взял ли он с собой шарф и тёплые носки? Стоило бы проверить его вещи, чтобы не переживать. Если, конечно, эти люди из Первого отделения подпустят меня к вещам папы. Я слышала, как они рылись в его комнате, а после видела, что из комода перевернули все ящики, даже с нижним бельём! Немыслимо, возмутительно и постыдно. Не думали же они, что мой папа – уважаемый учёный, образованный человек с блестящими манерами – будет прятать секретные научные записи рядом с собственным исподним?

Или они надеялись найти в ящике Мишеля? Ну не по частям же его туда… Ох, ужасные вещи я пишу. Шутки пытаюсь шутить. Это всё от переживаний. Ведь папа и вправду… нет, не хочу об этом сейчас.

Стоило услышать про Первое отделение, как в голове всё смешалось. Я долго сидела с настолько потерянным видом, что Давыдов кашлянул, привлекая моё внимание:

– Кхм… господица Клара?

– А?!

– Раз уж мы теперь знакомы, позвольте задать несколько вопросов.

Он решительно, очень громко, точно нарочно топая каблуками своих сапог, прошёл к пуфику у туалетного столика, оглянулся на меня и с издевательским поклоном спросил:

– Разрешите?

Мне ничего не оставалось как принять участие в этом спектакле, приосаниться (и это по-прежнему прикрываясь одеялом) и произнести с достоинством и подражающей его тону издёвкой:

– Прошу. Будьте моим гостем, господин…

– Давыдов, – повторил он, стрельнув в меня тёмными, очень некрасивыми, какими-то бобриными глазами.

На самом деле, никогда не смотрела в глаза бобрам, вообще видела их только издалека на берегу Звени, но судя по тому, какие это шкодливые звери, способные перегородить всю реку, отчего пруд у Стрельцовых зарос илом и тиной и совсем зачах, у таких дурных вредителей точно должны быть похожие глаза: колючие, тёмные и какие-то в кучку.

Ух, Нюрочка, конечно, учила меня не говорить плохо о других, да и Пресветлые Братья часто рассуждают о том, как важно сохранять доброжелательное ко всем отношение, но этот человек… ох, нет, он не заслуживает ни одного хорошего слова. И сейчас я приведу доказательство, что это и вправду так.

– Давыдов Демид Иванович, – повторил этот пренеприятнейший тип с такой же пренеприятнейшей интонацией. – Клара Густавовна…

Очень не люблю, когда моё имя произносят на ратиславский манер с отчеством. Увы и ах, но моё изящное лойтурское имя не предназначено для того, чтобы так его перекладывать и уродовать.

– Клары достаточно, – поправила я и добавила не без ехидства: – Демид Иванович, будьте добры, зовите меня просто Клара. Господица Клара.

– Но вы же не господица…

От возмущения я задохнулась и только открыла рот (за что меня бы не преминул отругать папа, если бы увидел). А ведь он звал меня господицей ровно до этого момента, но нет же, нашёл момент ткнуть носом в моё неблагородное происхождение.

– Я…

– Вы не дворянка, – сказал он с каменным лицом (но клянусь, бобриные глаза сверкали язвительностью и надменностью).

– Это так, – кивнула я сдержанно и расправила шире плечи, пусть и стыдно было предстать перед мужчиной в одной ночной рубашке. – Но я воспитана как господица, и все в доме графа всегда обращались ко мне «господица».

– Это граф так велел?

– Нет. Графу на самом деле никогда не было до меня дела. Так повелось.

– Что ж…

Усмешка у него ещё более мерзкая и неприятная, чем глаза. Ух, как бы хотелось съездить по этой усмешке кочергой!

Ох! От злости так вдавила пером в бумагу, что проколола страницу и оставила большую кляксу. До чего же мерзкий, отвратительный человек этот Давыдов. Вроде бы и рядом уже не сидит, а всё равно из-за него испортила собственный дневник. Зла на него не хватает.

Но вернусь к повествованию.

– Господица Клара, – произнёс этот Давыдов премерзким, как и его взгляд, и улыбка, и вся его суть, голосом, – куда отправился ваш отец?

– Не знаю.

До этого у меня получалось избегать допросов. Я то сказывалась больной, то притворялась спящей. Но на этот раз Давыдов застал меня врасплох, и выбора не осталось.

На самом деле, когда я только написала профессору Афанасьеву с просьбой помочь Мишелю, то ощущала себя преисполненной гражданского долга посодействовать следствию наказать виновных, а виновными я считала своего отца и графа.

И вот, когда сыскари наконец-то явились на поиски преступников, я вдруг ощутила себя столь… растерянной? Беспомощной? Напуганной? Не знаю. Но осознаю, что это малодушно с моей стороны.

Как ни посмотри, а поступаю я низко. Если буду свидетельствовать против отца и помогать сыскарям его найти, то предам единственного родителя, воспитавшего меня. А если промолчу, стану выгораживать папу, то предам Мишеля, который столько настрадался из-за него. Я предам всех несчастных и погибших, которых замучили граф и отец.

Создатель, как правильно будет поступить?

Запутавшись, разрываемая изнутри противоречием, я долго молчала, и Давыдов не выдержал:

– Господица Клара, – кажется, он повторил это уже назло, – вы должны помочь своему отцу.

– Что?

– Чем быстрее его найдут, тем раньше спасут.

– От чего?

– От беззакония.

– Я вас не понимаю…

– Господица Клара…

Ох, он точно делал это назло мне и никак иначе! Подлый, злобный, бессовестный… у меня слов не хватит, чтобы описать всю его гнилую сущность, всю мелочную злобную душонку.

– Господица Клара, – повторил Давыдов, сидя на пуфике слишком хрупком и маленьком для этого здорового солдафона. – Чем быстрее найдут вашего отца, тем выше шанс, что он не натворит ещё больше бед. Буду с вами честен…

Он опёрся локтями о колени и наклонился вперёд, заглядывая мне в глаза.

– Это же вы написали профессору Афанасьеву о преступлениях своего отца и графа?

– Я…

– Вот, видите, вы честная девушка. Вы желаете торжества справедливости.

– Конечно желаю…

На губах его мелькнула гаденькая улыбочка.

– Тогда помогите её восстановить. Ваш друг погиб по вине графа и доктора…

– Мишель не погиб, – перебила я с жаром, не в силах даже слышать подобные бессердечные предположения.

– Разве?

– Он пропал без вести, – пискнула я совсем ослабшим голоском.

Стыдно признаться, но этот человек вселяет в меня страх, пусть до сих пор и не сделал ничего предосудительного. Если подумать, разве не я привела в Курганово сыскарей? Именно я сообщила профессору Афанасьеву о преступлениях графа, и это я умоляла его приехать и помочь найти Мишеля. Ничего удивительного, что Первое отделение заинтересовалось происходящим в поместье.

И пусть я до сих пор ужасаюсь тем отвратительным вещам, которые, по словам Мишеля, творил мой отец по приказу графа. Пусть я собственными глазами видела странных чудищ из лаборатории отца и прочитала его журнал, но всё же… всё же…

Это слишком сложно. Меня буквально разрывает надвое. Одна моя половина – хорошая Клара Остерман, дочь доктора, образованная правильная Клара, которую воспитали с моральными принципами, – желает, как сказал Давыдов, торжества справедливости. Эта часть меня горит праведным гневом и требует наказать всех подлецов, что издевались над несчастными кметами, что убивали жестокими бесчеловечными способами невинных девушек, что повинны в смерти исчезновении моего друга.

Но другая Клара… та, что любит своего отца… эта Клара эгоистична, я стыжусь её и осуждаю. Она… я просто хочу, чтобы всё стало по-прежнему. Чтобы отец вернулся домой, чтобы всё стало хорошо. И чтобы эти ужасные люди ушли из нашего дома.

– Господица Клара, – вздохнул Давыдов. – Давайте будем реалистами. Да, это звучит печально, трагично даже для вас, ведь вы потеряли друга. Но нужно оставаться рациональными. Михаил Белорецкий пропал без вести в лесу посреди зимы. О нём нет никаких вестей уже долгое время. Он не объявился дома в Новом Белграде, не сообщил о себе ни своим друзьям, ни преподавателям в Университете. В ближайших городах и сёлах нет никаких вестей о юноше, подходящем под описание Белорецкого. Всё говорит о том, что он погиб…

– Но…

– Мне жаль, правда, – голос его при этом мало что выражал. Точно уж не сожаление. Может, скуку или усталость. – Но, судя по всему, граф Ферзен и ваш отец стоят к тому же за убийством князя Белорецкого.

– Он стал волком.

– Что?

Кажется, у меня получилось удивить сыскаря. Или, что более вероятно, заставить усомниться в моём здравом рассудке.

– В дневнике Мишеля… вы же читали его? Я отправила всё профессору Афанасьеву.

– Да, читал.

– В дневнике Мишель написал, что превратился в волка.

Давыдов поджал губы, точно стараясь не засмеяться, и долго сверлил меня глазами. Я же не знала, что сказать.

– Вы издеваетесь?

– Но…

– Он не поверит, – вдруг раздался голос с порога.

От неожиданности я вздрогнула и оглянулась на открытую дверь. Давыдов, когда зашёл, забыл её закрыть, и теперь ещё один из сыскарей – худощавый, немолодой, с очень умными глазами и очаровательно-тёплой улыбкой – стоял, скрестив руки на груди, на входе в мою спальню.

– А вы?

Он повёл бровью, показывая, что ожидает продолжения.

– Вы мне верите?

– Конечно, – кивнул он, отчего пепельная прядь упала на лоб. У него широкий лоб и очень ясный располагающий взгляд.

Он мне сразу понравился. Очень. Никогда такого не случалось, чтобы с первого взгляда, с первого слова человек так располагал к себе, а тут я будто сразу поняла: ему можно доверять. И это несмотря на то, что он тоже сыскарь, как этот отвратительный Давыдов.

– С чего бы мне верить в сказки про волков? – хмыкнул Давыдов.

Не сдерживая раздражения, я посмотрела на него, точно так же поджав губы.

– А вот ваш коллега мне верит.

– Это кто же?

– Так вот, – я кивнула в сторону двери, но человек уже ушёл.

– Кто?

Я крутила головой, переводя взгляд с двери на Давыдова.

– Только что в дверях стоял…

– Вы издеваетесь?

– С чего бы это?! – возмутилась я.

– Думаете притвориться больной? Умалишённой?

– Как вы смеете так со мной разговаривать?

Бобриные глаза сузились и сделались ещё злее.

– Хватит, господица Клара, – он поднялся. – Вы несколько дней отказывались со мной говорить, и я вас жалел, проявил сочувствие к девушке, оказавшейся в столь незавидном положении. Но если продолжите в том же духе, то я перестану выгораживать вас перед начальством, и вас будут рассматривать как соучастницу.

– Меня? Соучастницу?!

Руки трясутся, даже пока пишу пишу это. Но надо, надо изложить в дневнике всё, что наговорил Давыдов, все его угрозы, всё-всё-всё. Потому что Создатель знает, я невиновна! Но… что, если это и есть моё наказание? Я предала родного отца, сдала его Первому отделению, и за это теперь буду не только мёрзнуть после смерти в Пустоши, но и остатки земных своих дней проведу на каторге, где-нибудь на золотых приисках или на Мёртвых болотах, в Великом лесу?

Но разве я не старалась совершить благое дело, когда отправляла профессору Афанасьеву дневник Мишеля? Не знаю, уже ничего не знаю. Всё стало слишком сложно.

– Господин Давыдов, – под его взглядом, когда этот здоровый, точно медведь, солдафон нависал над моей кроватью, я невольно сжалась и уже была не в силах держать лицо. – Я ни в чём не виновата.

– Тогда зачем притворяетесь умалишённой?

– Я?! Притворяюсь?

– А как это ещё понимать?

Он не кричал, напротив, говорил очень спокойно с таким пронзающим насквозь холодом, что меня затрясло от озноба.

– Но ваш коллега… такой… худой… он же только что…

– Ладно, господица Клара, – он резко, как на марше (я однажды видела, как маршировали солдаты в Мирной, когда приехал губернатор) развернулся и, чеканя шаг, прошёл к двери. – Отдыхайте сегодня. Восстанавливайте силы. Видимо, вы и вправду слишком сильно стукнулись головой.