Внезапно Себастьян затормозил, и Нико влетел в него сзади, чуть не повалив брата на землю. В дверях синагоги с винтовками на плечах стояли три нацистских солдата. Они курили сигареты. Один из них заметил у Себастьяна сумку с талитом.

– Сегодня службы не будет, еврей, – сказал он.

Себастьян нервно сглотнул. Сделал шаг назад. Он увидел, как из синагоги выходят немцы с коробками.

Нико подался вперёд.

– Но мы всегда ходим по субботам.

Солдат посмотрел на светлые волосы мальчика.

– Ты-то что тут забыл, парень? Ты ж не еврейская свинья, как они?

Нико глянул на Себастьяна, тот помотал головой, уговаривая брата ответить нет.

– Я грек и еврей, – сказал Нико. – Но я не свинья.

– Откуда тогда такие светлые волосы? – солдат ухмыльнулся. – Может, твоей мамочке нравились немцы?

– Да, – добавил другой. – Она случайно не ездила в Берлин лет десять назад?

Оба засмеялись, но Нико не понял почему. Прежде чем он успел ответить, Нико почувствовал, как на его плечи опустились чьи-то руки. Задрав голову, он увидел дедушку.

– Идёмте, мальчики, – прошептал тот.

Он завёл их за угол, где они пересеклись с Фанни и её отцом, и Лазарь шёпотом сообщил ему, что с этого дня синагога, как и многие другие вещи в Салониках, больше им не принадлежит.

– Деда, мы идём домой? – спросил Нико.

– Нет, пока не помолимся.

– Но κελιά закрыта.

– Нам не нужно здание.

Все впятером дошли до порта. Найдя безлюдный участок тротуара на набережной, Лазарь достал свой молитвенник и начал читать, остальные, следуя его примеру, тоже принялись раскачиваться. Фанни стояла с мальчиками, а её папа настороженно оглядывался на случай, если появятся немецкие солдаты. Так они провели полчаса, над их головами пролетали птицы, любопытные зеваки глазели со стороны. Когда Нико прошептал: «За что нам помолиться?», Лазарь, не открывая глаз, ответил:

– Поблагодари Бога за всё хорошее, что есть в мире.

На секунду он замолчал.

– И помолись, чтобы эта война закончилась.

…Потом они забирают дом…

До одиннадцати лет у Нико был лишь один дом. Двухэтажное здание на улице Клейсурас с белыми оштукатуренными стенами, деревянной дверью и коричневыми ставнями на каждом окне. У входа росла старая акация; весной её крона окрашивалась в белый цвет.

В доме располагались кухня, столовая и две спальни на первом этаже и ещё две комнаты в квартире наверху, где жили дедушка и бабушка Нико. Большие окна выходили на улицу. Табачный бизнес процветал, и Лев, который много работал и откладывал деньги, смог уютно обставить дом: удобный диван, старые дедушкины часы. За пару лет до того он купил жене новенький фарфоровый сервиз, и она гордо выставила его в деревянном буфете.

Дом стоял в хорошем месте недалеко от центра города, рядом с рынком оливкового масла в Лададике^[3] и в нескольких кварталах от церкви, мечети и синагоги, отражающих всю суть Салоников, где многие десятилетия евреи, христиане и мусульмане уживались в такой гармонии, что у городских банков было сразу три выходных в неделю: пятница, суббота и воскресенье.

Но если гармония и человечество и идут рука об руку, то недолго. Рано или поздно с их союзом что-нибудь происходит.

Что напоминает мне о дождливом воскресенье 28 февраля 1943 года

В то утро в дом Нико пришла группа молодых людей с объёмистыми мешками. По указаниям Волка, евреям в Салониках стало запрещено посещать школу или ездить на общественном транспорте. Всё их имущество, включая домашних животных, должно было быть задекларировано. У них конфисковали все радиоприёмники. Было приказано сдать даже еду: пшеницу, сливочное и растительное масло, сыр, оливки, фрукты, рыба, выловленная в заливе, – всё это немцы изымали для нужд фронта. Мужчин-евреев забирали из семей и увозили далеко от дома на принудительные работы, где они вынуждены были трудиться много часов в день под палящим солнцем. Те, кто выжил, вернулись в Салоники лишь тогда, когда еврейская община заплатила немцам выкуп в размере двух миллиардов греческих драхм за свою временную свободу.

Противиться происходящему было опасно. Немцы контролировали почти все аспекты повседневной жизни в Салониках. Они запретили выпуск еврейских газет. Разграбили их библиотеки. Заставили каждого еврея носить жёлтую звезду на одежде. С разрешения местных властей – что повергло людей в ужас – немцы перевернули вверх дном старое еврейское кладбище, куда несколько месяцев назад ходили Лазарь с детьми, разрушили триста тысяч могил, копались в костях в поисках золотых зубов, пока еврейские семьи рыдали среди останков их близких. Если бы существовало слово, описывающее подобное презрение к другим людям, я бы назвала его. Но его нет. Нацисты даже продавали еврейские надгробные плиты в качестве строительного материала, и некоторые из них пошли на мощение улиц и строительство стен церквей.

И всё же, наверное, самым большим ударом для еврейской общины был запрет их детям ходить в школу. «У нас нет будущего без образования», – сокрушались старшие. Поэтому они начали проводить секретные уроки друг у друга дома. Чтобы не вызвать подозрений у нацистов, места проведения постоянно меняли.

В то самое утро была очередь семьи Криспис принимать у себя учеников. Мешки, которые дети принесли с собой, были заполнены книгами, и теперь эти книги были разложены на кухонном столе. Лев рассадил учеников по местам. И позвал своих сыновей:

– Нико! Себастьян!

В тот момент Нико прятался в любимом месте в доме: в чулане под лестницей, ведущей в комнаты дедушки с бабушкой. Ручки на двери не было; приходилось подцеплять дверь пальцами, чтобы открыть её. Нико частенько забивался туда, обхватывал колени руками и слушал бурление жизни снаружи: как мать режет овощи на кухне, как сплетничают тётушки, как дедушка с папой спорят о том, сколько платить работникам их табачного бизнеса. Свернувшись калачиком в темноте, Нико чувствовал себя в безопасности. Обычно он ждал, пока мама или папа не крикнут: «Нико! Ужинать!». Иногда даже засиживался подольше, просто чтобы ещё разок услышать своё имя.

Тем временем Себастьян стоял перед зеркалом в спальне родителей и вглядывался в своё отражение. Он знал, что среди детей будет и Фанни, а потому дольше обычного поправлял подтяжки и приглаживал тёмные волосы так и сяк, чтобы привести себя в приличный вид.

Внезапно от прихорашивания его отвлекли громкие звуки: захлопали двери, раздались тяжёлые шаги. Себастьян услышал незнакомые мужские голоса. Услышал, как вскрикнула мать. Он открыл дверь и сразу узнал чёрно-коричневые цвета немецкой униформы – солдаты передвигали мебель и рявкали что-то на своём языке, которого Себастьян не понимал. Пришедший с ними усатый мужчина, в котором Себастьян узнал сотрудника еврейской полиции мистера Пинто, перевёл крики солдат на сефардский.

– Собирайте вещи! У вас пять минут! Через пять минут вас не должно здесь быть!

За его словами последовала какофония смятения и ужаса, разыгранная обрывками звучащих невпопад фраз.

– Куда мы едем?

– Пять минут!

– Танна, хватай всё, что можешь!

– Дети, быстро по домам!

– Пять минут!

– Где Нико?

– Себастьян!

– Куда мы едем?

– Четыре минуты!

– Нико!

– Хлеб. Возьми хлеб!

– У тебя есть деньги?

– Обувь девочкам!

– Себастьян, найди брата!

– Его нигде нет, пап!

– Три минуты!

– Лев, я не утащу!

– Куда мы едем?

– Возьми какую-нибудь сковородку!

– Две минуты!

– Куда мы едем?

Они не успели опомниться, как оказались на улице, мелкие капли дождя падали им на головы. Лев стоял с чемоданом и сумкой. Себастьян держал в руках свои вещи. Танна держала дочерей за руки и упрашивала офицеров:

– Наш сын! – кричала она. – У нас есть ещё сын! Нам нужно найти его!

Немцам было всё равно. Вверх и вниз по улице другие еврейские семьи выселяли из их домов. Они стояли кучками на улице с вещами в руках, словно выгнанные пожаром. Только вот никакого пожара не было – только нацисты, дымящие сигаретами; некоторые из них посмеивались, наслаждаясь непониманием на лицах. Они подняли дубинки и винтовки и стали подгонять евреев в сторону улицы Эгнатия.

– Шагайте! – рявкнул немецкий солдат на семью Криспис. Танна обливалась слезами.

– Нико!

Солдат снова крикнул: «Шагайте!» – и Лев воскликнул:

– Прошу! Дайте нам отыскать сына!

Другой солдат сильно ударил винтовкой Льва в плечо, и тот повалился на тротуар.

Себастьян ринулся помочь отцу, но Танна оттащила его в сторону. Пока Лев поднимался на ноги, Себастьян обернулся на их теперь уже опустевший дом. В окне второго этажа он заметил шевеление. Занавески раздвинулись. Между ними появились два лица: Нико и Фанни.

По телу Себастьяна пробежали мурашки. Он должен был обрадоваться, что брат жив. Должен был крикнуть маме: «Он жив! Вон он!» Часть его действительно хотела этого. Но другая часть – считающая, что если кто и должен защищать Фанни, то это он, – тряслась от тихой ярости.

Поэтому он не сказал ни слова. И этим молчанием навсегда изменил жизнь брата.

Порой именно та правда, которой мы не высказываем, отзывается громче всего.

* * *

Еврейские семьи, несущие свои пожитки, подобно скитальцам, вели по улицам мимо кинотеатра «Алькасар», отеля «Вена» и многочисленных магазинов и квартир на улице Эгнатия. Жители стояли на балконах и смотрели. Лев поднял голову и увидел, что некоторые из них хлопают в ладоши и саркастично машут им на прощание. Он отвёл взгляд.

Когда дошли до площади Вардарис, семьи повели в сторону моря, в захудалый привокзальный район, известный как квартал барона Хирша, отстроенный для бездомных после большого пожара в 1917 году. В основном он состоял из ветхих одноэтажных построек и бараков.

Немцы грубо выкрикивали имена. Откуда-то у них были списки всех салоникских евреев: сколько людей в семье, кто какого пола, возраст, размер одежды – ошеломившие жертв подробности. Семьям приказывали заходить в тот или иной дом.

– В следующие дни вам дадут последующие указания! – орал офицер СС. – Не пытайтесь сбежать, иначе столкнётесь с последствиями!

В ту ночь семья Криспис спала в новом «доме», в грязной одноэтажной квартире без ванной, кроватей и раковины. Эту квартиру они делили с двумя другими семьями – всего четырнадцать человек, – а их наспех собранные вещи теперь грудой лежали у стены. Это всё, что осталось от привычной жизни, которая была у них ещё утром.

Танне не было дела до оставленной кухни, спальни или буфета с любимым сервизом. Она всё плакала по своему сыну. «Ты должен найти его, Лев! Мы не можем бросить его там!»

Так что Лев пошёл обыскивать улицы, но обнаружил лишь, что квартал барона Хирша обнесли деревянными стенами с колючей проволокой. Он заметил мужчину, знакомого ему по табачному делу, коренастого, бородатого торговца по имени Иосиф, тот неотрывно глядел на баррикады, словно пытался решить какую-то математическую задачу.

– Как нам выбраться? – спросил Лев.

Иосиф повернулся к нему.

– Ты не слышал? Немцы сказали, что любой еврей, который попытается выйти отсюда, будет застрелен на месте.

Удо находит, где остановиться

На улицу Клейсурас опустился вечер, температура понизилась, и дождь превратился в мелкий снег. К теперь уже пустому дому семьи Криспис подъехал автомобиль, из которого вышел Удо Граф. Он приказал солдату принести чемодан. Остановился у акации и провёл пальцем по почкам с распускающимися белыми листьями. Потом поднялся по лестнице и прошёл мимо Пинто, своего переводчика, который придерживал ему дверь.

Удо огляделся. Он хотел жить недалеко от центра и в то же время неподалёку от штаба нацистов. Это место подходило отлично.