•••

На мой взгляд, самое любопытное в новом айсберге – то, что даже Эго не целиком находится над водой. Возможно, войдя в зрительный зал оперного театра, вы были всецело поглощены шевелюрой человека перед вами, которая ритмично колыхалась в такт его шагам, а сами неосознанно следовали кратчайшим путем к своему креслу. Или, скажем, некий символизм в сюжете оперы, который поначалу от вас ускользнул, всплыл на поверхность некоторое время спустя, когда вы уже почти засыпали, – причем всплыл в понятном вам, расшифрованном виде. Словно ваш мозг продолжал работать над этой загадкой в фоновом режиме.

Чтобы это объяснить, нам придется пойти дальше Фрейда. В его представлении бессознательное было заполнено мыслями, которые по мере погружения все более упрощались, желаниями, которые становились все более примитивными, символами, которые понемногу превращались в абстракцию. Там не было места для высших мозговых функций. Та часть нашего разума, которая решает проблемы, придумывает аргументы, а если не получается – то логические уловки (или сразу сознательно пускает их в ход), находилась сверху. Если так, то каким образом вы рассчитали кратчайший путь к своему креслу? Или у бессознательного есть иная функция, помимо роли «хранилища сексуальных желаний и детских травм»?

Коллективное бессознательное

Есть «я» во мне, что за пределами меня и более меня.

Есть «ты» в тебе, что за пределами тебя и более тебя.

БАРЫШ МАНЧО^[31]

Когда Карл Густав Юнг впервые встретился с Фрейдом, который был старше его на 20 лет, они 13 часов кряду обсуждали труды самого Фрейда^{13}. Если бы я столько времени проговорил с новым знакомым, то, наверное, к утру сочетался бы с ним браком. Впрочем, эти двое тоже заключили своего рода брак и приступили к совместной работе. Вскорости Фрейд предложил кандидатуру Юнга (которого уже рассматривал как своего преемника) на пост первого председателя IPA – Международной психоаналитической ассоциации. Все эти детали делают последующее «предательство» Юнга еще более пикантным. Со временем Юнг сочтет теорию бессознательного Фрейда неполной и слишком уж сосредоточенной на сексуальности. Да, в нашем разуме было нечто, погребенное необычайно глубоко, но самой интересной была та часть, которая принадлежала не индивиду, а виду: коллективное бессознательное.

О том, что инстинкты приобретаются не путем личного опыта, Юнг прекрасно знал. Чтобы бояться змей, вовсе не обязательно столкнуться со змеей и быть ужаленным самому: некоторые вещи слишком опасны, не стоит постигать их методом проб и ошибок. Но что, если мы наследуем из коллективной памяти своего вида не только инстинкты, но и некоторые паттерны мышления и верований?

Юнг заключил, что причина постоянного появления сходных образов в мифологии и фольклоре разных культур, невзирая на расстояния и огромные различия между ними, кроется именно в этом наследии. Исходные формы образов, которые по мере приближения к поверхности становятся все более и более разнообразными, он нарек архетипами.

Как и в случае с эйдосами Платона, мы можем видеть лишь отражения архетипов, но не способны познавать их напрямую, непосредственно. Например, в каждом есть элемент «тени» (shadow). Грубо говоря, это наша часть, которая более или менее соответствует Ид: мы ее подавляем, поскольку она не уживается с обществом. Но, помимо нашей личной тени, существует и архетип Тень, общий для всех. Кстати, вы прекрасно знаете этот архетип и называете его «дьявол». Дьявол – отраженная на поверхности форма Тени.

•••

Конечно, образ дьявола изменчив – от культуры к культуре, от эпохи к эпохе. Наш, когда он впервые вышел на сцену в первой книге Ветхого Завета, имел облик змея, ставшего причиной изгнания Адама и Евы из рая, – но у него было не так-то много реплик. Однако в последующие столетия его роль и описание беспрестанно менялись: в «Божественной комедии», средневековом произведении, он предстает чудовищем с тремя лицами и шестью крыльями, как у летучей мыши, тогда как в поэме «Потерянный рай» Мильтона, творившего на заре эпохи Просвещения, становится прекрасной, харизматичной и даже трагической фигурой. Поскольку говорящие змеи и чудовища в наше время кажутся нелепыми, современные изображения наподобие «Адвоката дьявола» (1997) берут за основу шаблон Мильтона и пытаются сосредоточить внимание на убедительности и притягательности дьявола, на его бунтарской сущности.

По мнению Юнга, мы постигаем такие древние символы, как змей, и популярные в наше время образы путем культуры – как навязанные сверху. Однако за этими отражениями кроется общая тьма, ощущаемая каждым человеком. Иными словами, то, что облегчает усвоение культурных представлений, таких как дьявол, – это их совместимость, созвучие с архетипами в основании айсберга. Вот почему понятие дьявола так распространено, хоть его внешний облик и изменчив. Если вы заметили, коллективное сознание (популярные верования и убеждения эпохи) и коллективное бессознательное (паттерны, унаследованные от древних времен), точно так же, как инь и ян, пребывают в динамическом противостоянии: они борются друг с другом, питают друг друга и перетекают одно в другое.

Ну хорошо, а сами архетипы образовались случайно? Где источник нашего наследия? Тезисы Юнга довольно туманны. Поскольку он интересовался оккультизмом и всякой паранормальщиной, понятие коллективного бессознательного можно трактовать как некую загадочную связь между всеми людьми – и даже между всеми живыми существами. Именно поэтому его можно приспособить и к старинной вере в вахдат аль-вуджуд (суфийская концепция о «единстве бытия»), и к учениям нью-эйдж; именно поэтому оно сохраняет свою популярность. Но мы применим несколько более «современный» подход…

Иероним Босх. Сад земных наслаждений (1490–1510). В правой части триптиха мы видим чудовище, из-за котла на голове известное как «Принц ада»: оно пожирает несчастных грешников

Спокойно, атеисты: теория эволюции устояла

Помните Дарвина? Когда мы с вами в последний раз с ним виделись, он не смог присутствовать на дебатах об эволюции в Оксфордском университете, и, невзирая на все старания Гексли, его идеи в скором времени утратили популярность. Так длилось до начала XX века, вплоть до появления синтетической теории эволюции, объединившей теорию естественного отбора с теорией наследственности Менделя. В наши дни образ Дарвина олицетворяет скорее этот синтез, нежели оригинальную теорию.

Юнг тоже был продуктом этой эпохи – эпохи СТЭ. Следовательно, трактовка его архетипов как структур разума, доставшихся нам в наследство благодаря естественному отбору, а не как оккультной общей памяти вряд ли станет предательством по отношению к нему. Давайте применим эту точку зрения к некоторым архетипам, которые часто употреблял Юнг, и немного развлечемся…

•••

Мудрый старец – архетип, который мы встречаем во многих культурах, причем как в мужском обличье (Заратустра, Мерлин, Один), так и в женском (Пифия в фильме «Матрица»)^{14}. Почему отождествление старости с мудростью настолько распространено? Как ни странно, пожилой возраст куда меньше ассоциируется с отрицательными чертами – немощь, медлительность, забывчивость. Возможно, именно потому, что мы потомки не тех, кто бросал стариков на произвол судьбы (они больше не могут ни охотиться, ни рожать, лишь обременяют племя), а тех, кто кормил их и почитал.

В те времена, когда не было письменности, накопленный опыт старика или старухи был истинным сокровищем, которое может исчезнуть в любой момент. Одно случайное воспаление легких – и уроки, усвоенные в ходе множества странствий, сотен смен сезонов и тысяч охот, окажутся утраченными. И, очевидно, те, кто по достоинству ценил эту сокровищницу – с прицелом на долгосрочную перспективу, – получали большое преимущество перед соседями. А мы, судя по всему, унаследовали их структуры разума (разве что с небольшими изменениями от культуры к культуре).

Рембрандт. Портрет старика в красном (1652–1654). В этот период художник создал множество портретов стариков: их лица выражают спокойствие и опыт

А отчего настолько распространены образы непорочной матери (такие, как Дева Мария) или сходные половые роли?^{15} Возможно, общества, где материнство и «чистота» женщины считались священными, разрастались и стабилизировались, а затем одолели своих более индивидуалистичных и вольнолюбивых соседей. Параллельно этому эволюционному успеху структура разума, сделавшая возможным архетип матери, передалась последующим поколениям. То же самое произошло с верой в дьявола: она и позволяет нам сваливать вину за свои нежелательные личные устремления на кого-то другого, и охраняет общественный порядок. Вольтер говорил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Почему то же самое нельзя сказать о дьяволе? Возможно, мы потомки тех, кто сумел сотворить себе богов и дьяволов.

•••

Хоть эти умозрительные построения и забавны, не стоит чересчур соблазняться притягательностью эволюционной психологии. Ведь даже такой базовый шаблон, как «самоотверженная мать», в разных культурах может выглядеть по-разному. Согласно Плутарху, мать-спартанка, провожая сына на войну, вместо того чтобы лить слезы, вручает ему щит и говорит: «Или с ним, сын мой, или на нем».

Ее сын, как и любой спартанский муж, с семи лет живет в военном лагере со своим отрядом (и это не менялось даже после женитьбы). Если он, бросив щит, предаст братьев по оружию, то, скорее всего, собственная мать первая его придушит.

Можете ли вы вообразить себя такой матерью?

В милитаризованных обществах главная обязанность матерей – воспитывать воинов, поэтому их понимание материнской жертвенности накренилось в сторону преданности государству, а не собственным детям: место семьи заняло государство.

Иными словами, культура, начавшись как продолжение биологии, со временем развилась настолько, что научилась подавлять даже самые базовые инстинкты. У нас имеется ряд паттернов мышления (на чем бы они ни базировались, на биологии или на культуре), и причина, по которой я так полагаюсь на Юнга в качестве моста, – обиталище этих паттернов. Они живут не в пентхаусе нашего мозга с прекрасным видом из панорамных окон – они снимают полуподвал.

Жан-Жак-Франсуа Ле Барбье. Спартанка вручает щит своему сыну (1805)

Жорж Клемансо, президент Франции во время Первой мировой войны, говорил: «Война – слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным». А некоторые мысли слишком важны, чтобы оставлять их на откуп рациональному уму. Автоматизировать их, разместив в бессознательном, – куда более верный подход. Нам не нужно было принимать осознанное решение бояться змей – точно так же, как не нужно убеждать себя, что надо дышать. Эта система настолько надежна, что даже если мы примем решение не дышать, то не сможем его претворить в жизнь. Она защищает нас от нас самих.

В этом контексте бессознательное представляется мне операционной системой компьютера: часть ее кода пишется в течение конкретной жизни (индивидуальное бессознательное), а остальное – куски кода, которые работали для прошлых версий, то есть наших предков (коллективное бессознательное). ОС устанавливает определенные рамки для программ, которые под ней запускаются (решение проблем, планирование, обсуждение).