Книга Неемии рассказывает нам о чем-то большем, чем отчет о практических задачах. Живя в изгнании в качестве высокопоставленного чиновника при дворе царя Артаксеркса, шестого монарха Ахеменидской империи, Неемия с большой тревогой узнает, что стены Иерусалима разрушены и еврейское население города оказалось под большой угрозой. После нескольких дней поста и молитвы встревоженный израильтянин предстает перед Артаксерксом, который интересуется причиной его беспокойства и спрашивает, что можно сделать для его облегчения. Неемия сразу же подает прошение о выдаче проездных документов, сопровождая его просьбой предоставить материалы, которые понадобятся ему для восстановления Иерусалима после возвращения:

И сказал я царю: если царю благоугодно, то пусть мне дадут письма к правителям области за рекой, чтоб они давали мне пропуск, доколе я не дойду до Иудеи, и письмо к Асафу, хранителю царских лесов, чтобы он дал мне дерев для ворот крепости, которая при доме Божием, и для городской стены, и для дома, в котором бы мне жить.

Самое необычное в этой просьбе, пожалуй, то, что ей предшествует длинная молитва к Богу о том, чтобы Он, получив от Неемии искреннее покаяние в грехах, даровал изгнаннику милость в присутствии Артаксеркса. Примечательно, что израильтянин обращается к Богу не за безопасным проходом «к правителям области за рекой» (то есть к западу от Евфрата), а за помощью в получении письма о разрешении на путешествие, выражающего мирскую власть ахеменидского государя. Такова, по-видимому, была риторическая и политическая сила халми от Артаксеркса в провинции Авар-нахра («за рекой»), где находился охваченный войной район Иудеи.

Книга Неемии также свидетельствует об эмоциональной энергии, которая окружала письмо о беспрепятственном проезде. Библейский текст имеет чрезвычайно сложную, а порой и гипотетическую историю: его главы распространялись как самостоятельные произведения, были объединены с другими историями в книгу Ездры и Неемии около 400 года до н. э., дополнительно редактировались в эллинистическую эпоху, периодически выделялись в отдельную книгу в латинских переводах после IX века, в конце концов вошли в стандарт Парижской Полиглотты^[8] в XIII веке, а затем и Еврейской Библии; поздние же главы, в которых повествование идет от первого лица, основаны на мемуарах исторической личности по имени Неемия. Разумеется, рассказывая собственную историю, автор передает эти эпизоды с восторженной непосредственностью. Как он рассказывает, «я сильно испугался», когда подошел к Артаксерксу со своей просьбой; потом израильтянин воскликнул «да живет царь вовеки» и еще раз «помолился Богу небесному», прежде чем обратиться к ахеменидскому государю. Когда его прошение о паспорте было удовлетворено, измученный Неемия с явным облегчением воспринял это как знак того, что «благодеющая рука Бога моего находится надо мною».

* * *

Как бы ни был важен для ученых и публицистов этот ранний документ о путешествиях и как бы ни были убедительны для читателей Библии эмоциональные откровения об отчаянном изгнании, Книга Неемии, возможно, в большей степени дополняет историю паспорта своими описаниями древних представлений о гражданстве. В начале книги указано, что большинство израильтян являются подданными Ахеменидской империи, рассеянными по далеким от дома землям; при этом они лелеют общую идентичность и принадлежность к Иудее. Именно эта принадлежность и побуждает Неемию вернуться в город своих предков в надежде отстроить его стены и вернуть общине былую целостность. По ходу своей работы он в последующих главах сталкивается с грозными противниками и становится свидетелем того, как среди жителей Иерусалима возникают новые разногласия. Но вскоре после того, как он вступил в должность правителя провинции, отважный Неемия проводит ряд социальных и религиозных реформ для объединения общины и защиты ее от внешних и внутренних врагов. Он планирует перепись жителей Иерусалима и создает генеалогический реестр, в который заносит имена семей, вернувшихся в город из вавилонского плена. Движимый чувством справедливости, Неемия также помогает своему соратнику-реформатору Ездре укрепить общество, распространяя учения Торы, благодаря чему между израильтянами создается соглашение: книга закона становится законом земли. В этих главах два человека работают над созданием формы гражданства, основанной как на торжестве общих уз, так и на признании общинных законов, но эта концепция, как отмечают многие, также зависит от исключения посторонних за пределы городских стен.

Вплоть до наших дней многие комментаторы использовали этот злополучный шовинизм для провозглашения своих собственных идей гражданства. Когда 20 января 2017 года, за несколько часов до инаугурации Дональда Трампа, южный баптистский пастор-агитатор Роберт Джеффресс выступил с проповедью в Епископальной церкви Святого Иоанна в Вашингтоне (национальная историческая достопримечательность, которая позже стала местом довольно печально известной фотосессии президента с Библией), он обратился к Книге Неемии за подтверждением, что «Бог не против строительства стен!» Обращаясь непосредственно к Трампу, который сидел на передней скамье, Джеффресс с энтузиазмом сослался на библейский сюжет: «Когда я думаю о вас, избранный президент Трамп, то вспоминаю другого великого лидера, которого Бог избрал тысячи лет назад в Израиле»^{28}. Пастор со своей знаменитой мальчишеской улыбкой бодро заявил, что первым шагом к восстановлению общины вИерусалиме было восстановление Неемией «великой стены» вокруг города, и, по словам Джеффресса, он преуспел в этом потому, что отказался склониться перед своими критиками или позволить неодобрению сограждан остановить его.

Разумеется, идея гражданства часто демонстрировала эту логику исключения, поскольку сама концепция опирается на противопоставление групп «внутри» и «снаружи», граждан и иностранцев, не пользующихся одинаковыми правами и привилегиями. Если истории гражданства как явления обычно начинаются в Средиземноморье и идут от Древней Греции, то во многом потому, что именно там возникла идея полиса (или «города-государства»), призванного определить связь между привилегированными мужчинами и их родным городом – исключая женщин, рабов, иностранцев и другие низшие слои населения, признанных непригодными для участия в политической жизни. В последние годы Джорджо Агамбен, ориентируясь на нашу современную политическую ситуацию, также обратил внимание на древнегреческое различие между «хорошей жизнью», связанной с участием в политической жизни (bios), и «голой жизнью», связанной с простым телесным или биологическим существованием (zoē), которую предполагалось исключить из полиса в любом строгом смысле. Действительно, для Агамбена исключение «голой жизни» имеет решающее значение в становлении полиса как надлежащего политического пространства, и все же, несмотря на это исключение, город-государство продолжал осуществлять власть над zoē именно благодаря сохраняющемуся потенциалу превращения ее в bios. Те, кто попадал в объятия полисного гражданства, пользовались определенными правами, такими как владение землей и возможность занимать политические должности, но они также несли гражданские обязанности, включая участие в собраниях и защиту города в военное время.

По этим причинам гражданство в Древней Греции было строго регламентировано. Полис мог только при очень узком перечне условий предоставить статус гражданина постороннему человеку, который имел возможность принести пользу общине своими умениями или финансовыми активами. Даже в большей степени, чем соседние города-государства, Афины придерживались жестких ограничений в вопросах предоставления гражданства, и в середине пятого века до нашей эры (почти одновременно с событиями, описанными в Книге Неемии) полис принял меры, ограничивающие статус гражданина свободнорожденными людьми, чьи отцы и матери были афинянами. Все остальные жители города-государства считались «незаконнорожденными».

Несколько поколений спустя Платон, изложив свое видение идеального полиса в «Республике» (ок. 375 г. до н. э.), поддержал идею, что гражданство должно наследоваться. Тем не менее он также предлагал инклюзивную классовую структуру, в которой было бы место для купцов, торговцев, моряков, солдат и правящей элиты философов-царей, где справедливость торжествовала бы именно благодаря тому, что каждая группа занимается своими делами, не мешая другим. Но, как это ни печально и странно, его аргументация завершается исключением большинства поэтов и художников (любого происхождения) из его идеального полиса, потому что их творчество, торгующее иллюзиями, грозит возбудить страсти, которые могут выйти из-под контроля как обычных граждан, так и правителей. Здесь также следует отметить, что философ с его тоталитарными наклонностями запретил бы любому гражданину своей идеальной республики выезжать за пределы полиса по частным делам, а всем, кто моложе сорока, вообще покидать город, даже для ведения государственных дел в качестве глашатаев или послов. Вот вам и образовательные преимущества поездки за границу.

На самом деле, большинство греческих граждан могли свободно путешествовать по Средиземноморью, не имея даже письма о беспрепятственном перемещении или другого подобного документа, облегчающего им путь. Однако были и исключения. При раскопках афинской Агоры в 1971 году было обнаружено несколько терракотовых жетонов, которые американский классик Джон Кролл определил как «симболы» – «верительные грамоты» или «паспорта» для официальных курьеров и частных лиц, отправляемых из Афин в военные штабы по всему региону в IV веке до нашей эры. Двадцать пять жетонов, найденных на Агоре (открытое пространство в центре древних Афин, использовавшееся для рынков, религиозных действ, военных учений и других общественных собраний), изготовленные из аттической глины со штамповкой, обычно содержат демотику военачальника, размещенного на периферии афинской территории. Демотика, своего рода древнее свидетельство о месте жительства, указывает на афинское гражданство полководца, в то время как в ряде случаев его воинское звание – например, «Никотелес, полководец Самоса» – предполагает, что он обладал властью далеко за пределами города-государства^{29}. Поскольку глиняные жетоны, очевидно, производились и распространялись в значительных количествах, Кролл делает вывод, что они должны были выполнять важную функцию в управлении афинскими военными делами в тот период.

Одним из наиболее интригующих аспектов исследования жетонов Агоры является то, что их паспортная функция связывается с термином σύμβολον (symbolon). Аналогичное употребление этого слова можно найти в комедии Аристофана «Птицы» (414 г. до н. э.), когда бывший афинянин средних лет получает нагоняй от богини Радуги за вторжение в недавно основанный город птиц, Тучекукуевск^[9]: «Где пропуск твой?»; и в книге Энея Тактика «Как выжить в осаде» (IV век до н. э.), где описаны наиболее эффективные методы защиты жителей окруженного города: «Не позволяйте ни одному гражданину или иммигранту покидать море без {симбола}». Конечно, в Афинах IV века предметы, называемые симболами, использовались для различных административных целей в ряде полисных учреждений. Греческое слово symbolon, сочетающее σύν или syn («вместе») и βάλλω или bállō («бросаю, кладу»), первоначально происходило от распространенной коммерческой практики: договор подтверждался путем разламывания какого-либо прочного предмета надвое, чтобы каждая сторона могла оставить себе часть целого. Если впоследствии возникала необходимость, любая из сторон могла подтвердить свою личность, положив свою половину предмета вместе с другой: таким образом, symbolon первоначально означал что-то вроде «жетон, используемый для определения подлинности путем сравнения», а затем приняло более общее значение «жетон», «верительная грамота» или «пароль», в конечном счете включающее также «билет», «разрешение» или «лицензию». Конечно, это слово также определяет символ в привычном смысле – нечто, обозначающее что-то другое.