– Так и есть. Болван, каких поискать. Ну а кто же, коли не он? Есть соображения?

– Имеются.

Савва Андреевич, как гусак, с готовностью вытянул шею, но тут открылась дверь, и ввели сторожа. На вид парню было около двадцати, невысокий, худощавый, с большими крестьянскими руками, которыми он наминал коричневый картуз, в пиджаке явно с чужого, более широкого, плеча. За сутки на щеках высыпал рыжеватый кудрявый пушок, не сочетавшийся с взлохмаченной почти черной шевелюрой и будто углем нарисованными бровями, сходящимися над переносицей. Темные глаза, острые скулы, нос средний – закончил про себя словесный портрет Константин Павлович.

– Садись, Храпко! – рявкнул Шаталин и для пущего эффекта еще и грозно прищурил левый глаз.

Эффект возымелся даже избыточный – бедный сторож не сел, а упал на стул, да еще и ноги под себя подтянул. Маршал нахмурился на рьяного пристава и, кажется, впервые за полгода пожалел о своем статском положении.

– Савва Андреевич, я бы чаю с удовольствием выпил. И вот Степану – как вас по батюшке? – повернулся Маршал к часто моргающему Храпко.

– Игнатич, – пробормотал сторож.

– Степан Игнатьевич тоже выпил бы чаю. Покрепче и с сахаром, будьте добры. И не спешите, дайте нам четверть часа.

Шаталин сверкнул из-под бровей, но вышел, даже дверью не хлопнул.

– Степан Игнатьевич, меня зовут Константин Павлович, и я здесь по просьбе господина Заусайлова. Он не верит, что вы виноваты в смерти Бондарева. И я должен доказать, что он прав. Он ведь прав?

Из глаз Храпко в два ручья хлынули слезы, он размазывал их по заросшим щекам картузом и невнятно бормотал:

– Барин… Ей-богу, барин… Христом-богом… Да я б ни в жисть… Собаку не пнул ни разу… Спасибо, батюшка Алексан Николаич… По гроб, ей-богу…

Маршал подождал с минуту, потом решительно тряхнул сторожа за плечи:

– Соберитесь, пожалуйста. У нас всего пятнадцать минут, больше нам Савва Андреевич не даст. Перестаньте стенать!

Храпко еще раз всхлипнул, но причитать перестал, с готовностью уставился на Константина Павловича.

– Расскажите в подробностях, что происходило в аптеке в ночь убийства. С того момента, как вы заперли в семь часов дверь. Кто приходил, кто что хотел – все.

Степан вытер рукавом последние слезы, затараторил:

– Так чего ж, все ж уже рассказывал. Ну, извольте, мы завсегда. В семь, значится, как положено, дверь запер. Ключ в карман, вот сюда. Женька к себе пошел, он со мной особливо не разговаривает, ученый больно. Я, значится, на склад сходил, дверь проверил. Потом девка прибегала соседская, должно, в четверть восьмого, для барыни своей капель валериановых взяла. Часов в восемь, не позже – я как раз чайник на спиртовке согрел, – Антон Савельевич заходили. Сказали, что за деньгами. Со мной чайку выпили. Они обходительные, не чураются, завсегда готовы словом перемолвиться. Потом ушли. Это уж половина девятого, значится. Я еще посидел чуть да спать лег. Прям сморило после его ухода. А проснулся уж засветло, на ходиках уж седьмой час был. Пошел Женьку будить, а там… он… лежит… руки раскинул… – По щекам юноши снова потекли слезы.

Маршал нахмурился, уцепился за мелькнувшую мысль:

– А после ухода господина Ильина вы Бондарева видели?

– Нужен он мне больно. Да и не любил он, чтоб я к нему ходил. Раз как-то заглянул, так он мне дверью чуть лоб не расшиб. Должно, боялся, что я его с мысли собью.

– С мысли? С какой мысли?

– Он почитай кажную ночь письма писал, по полночи свечи жег. И получал часто. Думаю, от барышни.

– Почему?

Храпко почесал лохматый затылок, пожал плечами:

– Дык как тут объяснить. Видно же все: читает он то письмо, а сам лыбится, как будто боженьку увидел. Ясно, что от зазнобы.

– А откуда вы знали, что он свечки жег и письма писал?

– Дык через окошко видел. Я курить на двор выхожу по нескольку раз за ночь. Так он чуть не до петухов сидит, перо кусает да пишет.

Маршал нахмурился, порылся в папке, нашел опись личных вещей Бондарева. Писем в списке не было. Ни одного.

Скрипнула дверь, пятясь спиной, вошел пристав, развернулся – в руках был поднос с двумя стаканами чая в серебряных подстаканниках и вазочка с колотым сахаром.

– Извольте, Константин Павлович.

Маршал взял стакан, протянул Храпко. Тот осторожно принял, опасливо глянул на грозного Савву Андреевича и, улучив момент, когда тот протискивался на свое место, быстро схватил из вазочки кусок сахара и сунул за щеку.

– Последний вопрос, Степан Игнатьевич. Вы во сколько обычно спать ложитесь?

Храпко судорожно сглотнул, протолкнул в себя не успевший растаять сахар, хлебнул горячего чая.

– Я-то? Дык по-разному. Обычно часов в десять, не раньше. А тут вон, вишь, до девяти не дотерпел, сморило.

Маршал поднялся, протянул руку приставу, задержал его лапищу в своей:

– Савва Андреевич, каяться господину Храпко не в чем. Но до завтра пусть у вас посидит: целее будет. А мне пора, благодарю за помощь.

Шаталин выскочил из-за стола, снова грозно зыркнул на бедного сторожа, открыл перед гостем дверь, спустился с Маршалом по лестнице, приговаривая:

– Кланяйтесь Александру Николаевичу. И ежели еще какая помощь, то мы завсегда со всем расположением. Опять же, ежели вдруг что – то сразу ко мне, можете господина Заусайлова и не утруждать. Афанасий Фаддеевич, какими судьбами?

В фойе нерешительно шаркал штиблетами по ковровой дорожке и оглядывался высокий господин в визитке и канотье, но довольно потасканного вида. Его-то Шаталин и назвал Афанасием Фаддеевичем.

– Вот, господин Маршал, позвольте отрекомендовать – господин Северский, наша местная прима. Видели бы вы, как он играл Тригорина. А как господина Тургенева изображал! – Шаталин закатил глаза и даже восхищенно цокнул. – Столичная театральная сцена много потеряла, не сумев разглядеть Афанасия Фаддеевича. А это, – Шаталин повернулся к Маршалу, – Константин Павлович, в некотором роде тоже знаменитость, только сыскного толка. Из самого Петербурга. По просьбе уважаемого Александра Николаевича Заусайлова помогает нам, сирым, разобраться в убийстве молодого провизора. Слыхали?

– Да, признаться, что-то такое… В газете, кажется… Рад, очень рад, – замямлил Северский, тряся руку Маршалу.

– Ко мне? – спросил Шаталин актера, но, не дождавшись ответа, опять обернулся к Константину Павловичу: – Не смею задерживать более, но обещайте, что ежели какая нужда, то уж непременно и безо всяких стеснений.

Коротко заверив, что «ежели», то определенно «непременно без стеснений», Маршал наконец-то вырвался на свободу. Шаталин же, только лишь за столичным гостем захлопнулась дверь участка, всю благостность с лица прибрал, зыркнул сурово из-под бровей на Афанасия Фаддеевича:

– Ну?! Опять чего набедокурил, пьянчуга кабацкая? Сколько раз я тебя упреждал: не прекратишь вино хлестать – околеешь под забором! Ей-богу, Афонька, перестану я тебе потакать, хоть ты мне и свойственник! Сестру мою в могилу свел – и меня тако же хочешь? Где опять обмишурился?

Во время всей этой отповеди Северский, подобно черепахе, медленно втягивал голову в плечи и так в том преуспел, что к финальному вопросу почти касался ушами ворота сюртука.

– Ей-ей, Саввушка, уже два дня в рот не брал. Я… – Афанасий Фаддеевич запнулся, замялся, посмотрел на захлопнувшуюся за Маршалом дверь. – А где ж этот господин жительствует? Мне, признаться, любопытно… Думал, к тебе, а если тут вон кто, из самой столицы… Мне для роли… И тебя не отвлекал бы от службы. Может, разузнаешь мне адресочек? Я уж по-простому бы к нему, коль уж ты нас представил, а тебе бы глаза и не застил, а?

Шаталин с подозрением посмотрел на родственника, но допытываться не стал, а степенно ответил:

– И разузнавать нечего. Я в своем городе обо всех все знаю, даже если кто еще и подумать не успел. На Торговой он квартирует, дом генеральши Стрешневой.

– Вот спасибочки, Саввушка, – снова забубнил Северский. – Не буду тебя более отвлекать. Машеньке кланяйся. – И бочком-бочком попятился, нащупал спиной дверь и выскочил на улицу.

* * *

А Константин же Павлович в продолжение своего неожиданного вояжа направился в больницу – там он быстро переговорил с врачом, проводившим вскрытие, и осмотрел вместе с ним покойного. Уже уходя, обронил:

– Верно ли, доктор, что крови было мало?

– Крови? – переспросил тот, натягивая на голову убитого Бондарева простыню. – Вы знаете, да. На удивление, почти что и не было. Даже странно для такого ранения.

– А вот тут, на щеке, не синяк ли? Прижизненный или нет?

– Сложно сказать. Может, уже и тление началось. Я, по совести говоря, на лицо-то особо и не смотрел.

Последней точкой маршрута Константина Павловича оказался особняк уездного предводителя дворянства. Но входить в приемную отставной сыщик не стал, а обмолвился парой слов со скучавшим у дверей привратником. Удовлетворенно кивнув головой на его бурчание, Маршал сунул в протянутую руку рубль, взял извозчика и поехал домой, щурясь на медленно спускающееся к горизонту солнце.

* * *

Зина вытерпела до конца обеда, хотя видно было, что загадочное исчезновение мужа ее заинтриговало. Но лишь подали кофе, она, дав супругу сделать глоток, выпалила:

– Рассказывай! Немедленно! Я вся как на иголках полдня!

Константин Павлович с сожалением посмотрел на дымящуюся чашку, отставил ее и самым подробным образом пересказал супруге и события дня, и грустное происшествие, послужившее им причиной, благоразумно обойдя стороной некоторые анатомические подробности. Зато, повествуя о разговоре в доме Заусайлова, хлопнул себя по лбу, полез в карман, достал сложенную вчетверо записку от Нины Антоновны Ильиной. Супруги склонились над листком. Послание было очень лаконичным:

«Сегодня в десять в парке. В беседке, что у пруда с лебедями».

* * *

Городской парк, который так расхваливали в утренней газете, произвел на Константина Павловича двойственное впечатление. С одной стороны, все ухожено, трава аккуратно пострижена, дорожки посыпаны битым камнем, фонтаны журчат умиротворяюще, а деревья жаркими летними днями, надо полагать, дарят прогуливающимся блаженную прохладную тень. Но с другой стороны, очень уж все было прилизано, причесано, приглажено. Слишком уж по-столичному. А хруст каменного песка под ногами через пять минут начал раздражать – будто по рыбным скелетам идешь.

Искомая беседка находилась в самом дальнем от входа углу сада. Лебедей уже видно не было, солнце почти оперлось о горизонт и еле-еле пробивалось сквозь стволы деревьев, местами подкрашивая воду багрянцем. Константин Павлович сел на скамеечку, закурил, посмотрел на часы – до десяти оставалось пять минут. Достал записную книжечку, поймал пятно солнечного света, перечитал дневные записи. Снова посмотрел на часы – четверть одиннадцатого. Спрятал блокнот, поднялся, обошел беседку. Дорожка вела дальше, вглубь зарослей сирени – судя по направлению, к дому Заусайлова. Прямо за благоухающими кустами оказался высокий забор с запертой калиткой, а поверх плотно подогнанных досок торчала крыша знакомого особняка – меценат и елецкий благодетель имел свой собственный вход в парк. Константин Павлович оглянулся, не видит ли кто, подпрыгнул, ухватился за край дощатой стены, подтянулся, быстро осмотрел пустой двор – и спрыгнул уже с другой стороны, присел на корточки, еще раз осмотрелся. Бесшумно пересек двор, прижался к стене одноэтажного домика – Ильин говорил, что квартирует с семьей во флигеле, следовательно, и Нину Антоновну логично было искать там же. В густеющих сумерках темно-серый костюм практически слился со штукатуркой, лишь белый воротничок сорочки немного демаскировал бывшего полицейского. К счастью, свидетелей этого странного поведения господина Маршала не было, иначе, конечно, скандала было бы сложно избежать.