Язык за зубами (страница 4)
Я спрашиваю ещё, говорил ли «у нас» кто-нибудь на идише. Тётя издаёт тяжёлый вздох. Она думала, что разговор окончен, что мы перешли к супу. Она снова вздыхает, но вновь отвечает так, как будто выполняет свой долг. Бабушка на нём говорила, мама его понимала, но не говорила, ну а я, конечно, ни то, ни другое. Я не спрашиваю, почему «конечно», но говорю: Ни слова? Тётя роется в воспоминаниях, тянет сети своей памяти на поверхность. Нет, нет… кроме, может быть, «зоханвейль», что-то в этом роде. Да, точно, я помню «зоханвейль». Бабушка произносила это вполголоса. Это плохое слово, какое-то ругательство. А что оно означает? Не знаю, что-то, что говорить нельзя.
Положив трубку, я записываю то, что сказала тётя. Записываю, потому что иначе, когда её иудаизм начинает мерцать, мне кажется, что это я его выдумала. Тётя сказала, что в школе надо было об этом молчать и она молчала, но мне кажется, что молчит она до сих пор. Зоханвейль. Я ищу это на форумах, пробую онлайн-переводы, пишу транскрипцию, латинскими буквами, кириллицей. В конце концов, я нашла. Аз ох-н-вей. На идиш: וויי און אך אז. Это не ругательство. Это означает «увы».
* * *
Октябрь 1993 года. В Москве мама собирает наши вещи. Папа ждёт нас в каком-то месте, которое называется Франция. Всё подряд туда брать нельзя, надо выбирать, что с собой, а что оставить. Мама проводит отбор по критериям, известным только ей. Лично я хочу взять плюшевого кота по имени Тобик, сшитого из когда-то белой, давно уже серой, ткани. Его и больше ничего. Но мама против, он займёт слишком много места. Если у нас будет много багажа, с нас потребуют большие деньги. Я тащу Тобика к сумкам в комнату с балконом. Телевизор работает фоном, его никто не смотрит. Большие коробки цвета хаки опять катятся вдоль экрана. Теперь я знаю, что «танки» – это они. Я хожу за мамой по квартире и уговариваю её взять с нами Тобика. Когда раздаётся телефонный звонок, мама сидит на корточках в прихожей, перебирая содержимое ящика с обувью. Она берёт трубку и удивляется, что это папа. Оттуда, где он находится, звонить очень дорого. Разговаривая с Францией, можно обанкротиться в считанные минуты. Я не совсем понимаю, что такое обанкротиться, но знаю, что это значит, что мы станем бедными. Я подхожу ближе к телефону, чтобы получше услышать. Папа кричит: Что у вас там происходит? Вы в порядке? Папа никогда не кричит. Тут это из-за танков. Видимо, в месте под названием Франция их тоже показывают по телевизору. Все живы-здоровы – говорит мама, и они скорее кладут трубку.
Сборы продолжаются. Сборы чего – не ясно. Но ясно, что там, куда мы едем, есть вещи, которые стоят дорого без причин. Они там богатые, – говорит сестра. Но если они там богатые, значит, мы там будем бедными. Я пытаюсь понять, насколько бедными, и это меня очень беспокоит. Я пытаюсь заранее продумать способы спасения нашей семьи. Героические поступки, волшебные встречи, чудесные открытия. Во всех моих сценариях мы мгновенно становимся сказочно богатыми, и непременно благодаря мне.
Наступает день отъезда. Я в последний раз пытаюсь засунуть Тобика в сумку на молнии. Я прячу его, но прячу плохо. Специально. Оставляю торчащую лапу. Я хочу взять его с собой, но боюсь, что семья разорится по моей вине. Я прячу его так, чтобы мама нашла. Надеюсь её разжалобить и получить разрешение провезти Тобика законным путем. Не получилось. Мама кладёт его на лакированное пианино.
По дороге в аэропорт я пытаюсь представить себе нашу опустевшую квартиру. Она, наверное, похожа на покрытый снегом лес, тихая, неподвижная, застывшая в зимней спячке. В ожидании весны нашего возвращения. Я думаю о Тобике на пианино и о бабушке с дедушкой. Затем вокруг появляются сплошные эскалаторы, стеклянные двери и коридоры.
Синяя форма смотрит на меня из-за стойки в зеркало, прикреплённое к потолку. Мама говорит: Это паспортный стол. Никакого стола я не вижу, даже маме эта стойка по плечо. Форма говорит: Покажите ребёнка. И мама меня поднимает. В руке формы я вижу маленькие красные тетрадки. Те, что с нашими фотографиями. Форма листает страницы большим пальцем, выбирает одну и ставит на ней штамп. Один, два, три раза. Звук этого штампа похож на отправляющийся паровоз. Потом опять коридоры, громкоговорители, какая-то длинная кишка ведёт нас в коробку, и я засыпаю.
Когда я просыпаюсь, сестра говорит Париж, Париж, Париж. Снова коридоры. Стеклянные двери. Автобус. За стеклом я вижу улыбающегося папу. При встрече он долго нас обнимает. И опять надо куда-то торопиться, чтобы успеть на поезд. Я думаю – как жалко, что Париж так далёк от Франции.
На следующее утро я просыпаюсь в кровати размером с целую комнату. Надо снова одеваться. На улице, вдалеке, слышится чудесная музыка. Мы отправляемся в её сторону. Я различаю розовые здания, маленькие флажки, фонтаны, из которых льётся вода. Музыка становится всё ближе, вокруг всё больше и больше народу. Много детей. Воздушные шары, сладкий запах ещё вкусней, чем тот, что в цирке во время антракта. Мы подходим к зелёным турникетам. Папа достаёт билеты и проводит нас через границу. Я думаю: вот она, Франция. Передо мной появляется самое красивое здание, которое я когда-либо видела. Розовый замок на вершине холма. Верхушка его башни уходит ввысь, словно звезда Университета. В это мгновение мне кажется, что Франция – бесподобна. Я не могу в это поверить. Теперь я буду жить здесь. Диснейленд! – кричит сестра.
Я просыпаюсь в той же кровати-размером-с-целую-комнату, что и накануне. Снова надо одеваться. Но мы идём не обратно к замку, а на поезд. Оказывается, что парк с замком – это не Франция. Туда можно вернуться, но жить там нельзя. Мы с мамой договорились, что, когда мы доедем до настоящей Франции, она мне сообщит.
В поезде папа читает мне приключения мужчины по имени Одиссей. Он тоже много путешествует. У него проблемы с отцом одного циклопа, от которого он скрыл своё настоящее имя, и ещё его надо привязывать, когда ему встречаются русалки. Время от времени я засыпаю. Каждый раз, когда я просыпаюсь, картинка за окном уже другая. Наконец поезд замедляет ход. На этот раз мы приехали.
Настоящая Франция называется Сент-Этьен.
II
Водитель такси читает записку, которую протягивает ему папа, и заводит машину. С заднего сиденья мне видны верхушки домов, фонарей и дорожные знаки. Мы проезжаем по бульвару, усаженному платанами. Папа указывает на дом, который виднеется вдалеке, прямо впереди. Мама наклоняется, чтобы получше его рассмотреть. Такси проезжает парк, в котором мелькает горка, и останавливается. Даже выйдя из машины, я не вижу конца дома. Он похож на гигантский корабль. Вот мы и приехали, – говорит папа.
Мы стоим в подъезде, ждём лифт. Когда он приезжает, в окошке двери появляется жёлтый свет. Мы заходим в кабину и наступает странная тишина. Как будто в эту минуту происходит что-то очень важное, но непонятно, радостное или грустное. Как когда дедушка рассказывает про последний день войны. В лифте мама хвалит облицовку кабины: имитация мрамора с инкрустацией сверкающих золотых прожилок. Папа говорит: Здесь они когда переезжают, закрывают кабину брезентом. И вновь наступает тишина. Мне тоже хочется что-нибудь сказать. Поучаствовать. Надо сыграть на контрасте. Они сильны тем, что взрослые, а я буду сильна тем, что маленькая. Я широко открываю глаза, вскидываю брови и говорю: Мы здесь будем жить? Тут красиво, но можно будет поставить скамеечку, чтобы на ней спать? Общий смех, умилённый взгляд, нежное поглаживание по голове. Напряжение спало. Моя миссия выполнена.