– Николас, о чем ты там говоришь Долли?

– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.

– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.

– Моя мать не так давно умерла, а ты…

– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…

– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.

Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.

– Это мои дела. Придержи язык.

– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.

– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.

Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.

Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.

Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.

Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?

Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.

Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.

– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.

Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.

– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!

Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.

Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.

– Ничего, Николас? Я так и думал. – Улыбка па увяла.

Со ступенек здания сбежал солдат в красной форме, вскочил прямо на помост, размахивая листом пергамента, и поднес руку ко рту.

– Война окончена! Семь лет сражений с Францией закончились! Британия победила!

Толпа возликовала.

– Французы проиграли! Слава королю Георгу!

Па тоже похлопал, даже вскинул кулак в знак согласия, но вид у него был совсем не счастливый. Я помнила, как он лучился радостью, когда качал меня на руках. Вот как выглядело счастье.

А этот покорно поднятый кулак – сплошное притворство. Разве плохо, что война закончилась? Широко улыбаясь, па взялся за поводья, чтобы лошадь шла быстрее.

– Полагаю, завтра у нас будет много дел на пристани. А город пусть празднует.

Все это не имело никакого смысла. То, что казалось ужасным, считалось хорошим, и наоборот.

– Угадай, Долли, кто такой Куджо? – снова пристал Николас. – Может, это Густав Васса, матрос, который работает на приятеля па – капитана «Очаровательной Салли». Он черный, как ты. Даже еще чернее. Вечно выпячивает свое мнение, думает, он лучше других. Но сам не лучше. И ты – не лучше! Дерь… девочка.

Он назвал меня не просто девочкой. Это было другое слово, ненавистное. Я привыкла не обращать на него внимания, ведь оно звучало так часто. Стряхивала его, словно капли дождя с лица или пот с ладоней.

Кто ж плачет под дождем?

– Негритянская девчонка! – хрипло прошипел он. В его голосе звучала ненависть всех надсмотрщиков, солдат, торговцев, что орали на несчастных темнокожих, которых продавали на рынке.

Негритянка – не просто цветная, хуже. Когда кое-кто из нас в ответ выкрикивал им бланка^[17] – белые, белые плантаторы, – это означало лишь, что бледнолицые выше нас, что таким, как я, никогда не видать власти, просто потому что наша кожа теплая и темная.

Я не могла с этим смириться.

Никогда я бы не позволила Николасу обрести такую власть над собой. Никому бы не позволила. У меня были грандиозные мечты, и никто не мог меня остановить.

– Негритянская девчонка! – снова прорычал он, будто я с первого раза не расслышала. На слове «девчонка» брат даже зубами заскрипел, словно и это было ругательство. Парень не уважал девушек – ни черных, ни белых.

– Слышала, что сказал?

Я вспомнила, что мами сказала – неважно, как тебя называют, – и в груди потеплело.

Я посмотрела на брата и медленно улыбнулась.

– Слышала, глупый мальчишка. А что ты так печешься о Вассе? Боишься его?

Николас сморщился, точно я его ударила.

– Черных дешевок нечего бояться. Уж тебе ли не знать.

Я расплылась в улыбке. Его ненависть порождал страх – он боялся меня, боялся, что я отберу у него все.

Осталось лишь понять, как доказать ему, что он прав.

Монтсеррат, 1766. Выкуп

Когда я ходила мимо совиного дома па, мне так и хотелось выбить из-под него тонкие опоры, дунуть изо всех сил, будто циклон, и расколотить окна папиного кабинета. Па снова уехал и не выкупил нас. Ни Китти, ни мами, ни меня нельзя освободить без уплаты за вольную грамоту, по сорок фунтов за каждую из нас. Это был ортун^[18] – целое состояние, сто двадцать фунтов.

Последние несколько лет мне разрешали по субботам сидеть в кабинете па, он учил меня ирландским словам: мишнях – отвага, или рагэрехт^[19] – ночной скиталец. Последнее мне особенно нравилось, звучало очень таинственно.

Па учил меня цифрам, купле-продаже, способам, благодаря которым свободные люди могут разбогатеть. Но как мне, невольнице, это сделать?

Почему говорить «па» – плохо? Разве у него не хватает мишнях сделать нас настоящей семьей перед законом?

Па читал мне письма от своих деловых партнеров и от Николаса. Брат обычно присылал один-единственный листок, в котором просил карманных денег, разрешения приехать на Монтсеррат и не бросать его на произвол судьбы.

Я злорадствовала.

Прежде в сердце моем еще теплилась надежда на старшего брата, который научит меня грамоте и расскажет о мире. У па недоставало терпения. Буквы порой опрокидывались. Другие дети – белые и некоторые везучие цветные – умели читать, а у меня не выходило, как бы старательно я ни таращилась на страницу.

Но Николас ни за что не поделился бы со мной знаниями. Хотя это не имело значения, раз па не собирался облегчить мою участь.

Сердце колотилось; я мчалась по плантации мимо хижин и наделов, где рос урожай. В воздухе разливался сладкий запах манго. Я навострила уши, услышав треск здоровенных кожистых листьев: иные были больше моих головы и плеч, вместе взятых. Эти листья женщины собирали на корм свиньям или чтобы завернуть в них еду из манго или устроить тень в огороде, пока копаешься на грядках.

В этой части плантации, на хорошей ее стороне, мое колотящееся сердце всегда стихало, а пыл охлаждался. Я замедлила шаг и направилась к источнику, обложенному красным кирпичом.

Моя сестренка Китти, жизнерадостная смешливая Китти, наливала воду из насоса в свой калебас, а потом выплескивала. Мир для нее был игрой.

Я воспряла духом. Нужно спасать Китти. Конечно, упасть в источник и утонуть ей не грозило, но мне следовало стать ей сестрой, которая защитит малышку, накормит ее, даст нечто большее.

Подойдя ближе, я поправила шарф в сине-белую клетку, что укрывал чудесные каштановые косы сестренки. Она приподняла смуглое личико и улыбнулась мне открыто, всем сердцем.

– Я всегда буду защищать тебя, Китти, всегда. – Так я поклялась. Я буду хранить это обещание у себя в кармане, словно блестящий камешек.

К нам подошли три женщины, две из них несли на голове горшки для воды, а та, что шла посередине, была в шляпке – красивой соломенной шляпке, а не в шарфе, как мы с Китти.

На широкой тулье красовалась ярко-оранжевая лента. Такие шляпки я видела только у жен плантаторов, а у цветных – никогда.

Я уставилась на нее.

Китти распахнула топазовые глаза и ткнула рукой в их сторону.

– Смотри, Долли! Красивые горшки!

Глиняные сосуды, расписанные синим и красным, блестели глазурью.

– Очень милые, – согласилась я. – В городе за такие неплохо платят.

Все трое заулыбались, даже та, которая плохо отзывалась о мами, когда я на прошлой неделе ходила по воду.

– Нравится моя шляпка, Долли? Я свободная женщина. Могу теперь модные шляпки носить.

Самая старшая из женщин уселась на каменную скамью.

– Больно хвастлива ты, девчонка. Твой любовник просто сделал то, что должен был сделать.

Женщина в шляпке ухмыльнулась.

– Похоже, твоя Бетти не знает, что делать, Долли. De lard gib beard a dem who na hab chi fe wear i – у любимицы господина все шансы, а она не может заставить его остаться! – Она засмеялась кичливо и громко.

Эта женщина знала, как меня зовут. Я ее – нет, но злой дух и змеиное шипение мамбы были мне знакомы.

– Но тебе не о чем волноваться, – сказала она. – Креолы смолу не любят. А от белых ни шиша не получишь!

Третья их подруга – худенькая девушка – захихикала. Она была новенькой здесь, на плантации. Па купил ее в прошлом месяце за пятьдесят фунтов. За эти деньги он мог освободить мами.

Я подошла к Китти, открыла медный кран в кладке источника, брызнула водой на руку и выдавила улыбку, похожую на отсутствующую улыбку моей матери.

Злючка снова зажужжала, но я отмахнулась от ее мерзких наветов. Я не могла слушать их, не могла об этом думать, только смотрела на свое красивое отражение в воде, что плескалась у ног.

И все же шляпку мне очень хотелось, и я добавила ее в список своих мечтаний. В груди зияла дыра, и я жаждала заработать три раза по сорок фунтов. Пусть это чувство заполнит дыру, прежде чем прорастут корни сомнений и сплетен.

Монтсеррат, 1767. Дорога

Неделя болей закончилась. Больше нельзя сидеть в хижине. Я направилась в город. Серая дорога была хорошо утоптана. В мешке я несла кое-что на продажу. На остров прибывало все больше британцев. Эти новые вытесняли ирландских поселенцев, и они нуждались в пожитках – например, в одеялах мами, чтоб украсить отнятые дома.

Мои сандалии поднимали клубы пыли, но мне было все равно. Я радовалась, что с нечистотой регул покончено. Ма поила меня чаями, чтобы облегчить боли, но почти ничего не помогало. Мое тело изменилось, и это было ужасно. Ма сказала, я теперь женщина. Я, нескладеха одиннадцати лет, – женщина?

– Долли, стой!

Я опустила мешок на землю, осторожно опустила. Внутри хрупкие горшки, нельзя их разбить. Я отдала за них два шиллинга. А продам-то за шесть! Китти повалилась на меня, болтая длинными тощими ногами. Я обхватила ее за плечи и не дала упасть.

– Ты должна была помогать мами в саду. Если вырастим побольше ямса, нам хватит еды, и еще останется, чтобы продать в городе.

– Опять в городе! Опять тайком носить продавать! Раньше ты играла со мной, Долли. Сегодня же воскресенье, у нас не так много работы!

– Китти, в том году я наторговала почти двадцать фунтов. А нужно больше. Когда вернется па, я отдам деньги ему на вольные грамоты.

Пухлощекая Китти надулась так, будто вот-вот лопнет. Она никак не могла взять в толк, зачем мне это, на что я подрядилась.

– Давай играть, Долли!

– Мне нужно барышничать, Китти, покупать за гроши и продавать дороже.

– Ты слишком много работаешь. Разве па нас не кормит?