Я подтянула завязки моей желтой как солнышко туники. Яркий цвет привлечет покупателей! Хотя привлечь покупателей – пустяки, а вот укрыться от взглядов мужчин – непросто.

Китти дернула меня за юбку.

– Что стряслось, Долли?

Я будто смотрела на себя пятилетнюю.

Сестренка такая простодушная. Как я могла развеять ее заблуждения? Даже когда па был на плантации, мы и тогда мало что от него видели, а уж во время отъезда…

Нельзя. Я погладила ее пальцем по губам, чтобы она улыбнулась, потом схватила за руки и начала вертеть, пока у Китти не закружилась голова, точно у пьяной. Тут мы и рассмеялись.

– Пошли со мной в город, сестренка, а потом поиграем.

Она быстро кивнула – быстрее, чем курица клюет зерна.

Китти обошла меня кругом.

– Сестричка хочет поиграть.

Я забросила мешок на плечо и взяла ее за руку.

Глядя только вправо, на хорошую сторону, мы прошли мимо плантации Келлсов. Поле недавно вспахали, подготовили борозды, куда зарыли стебли сахарного тростника, что после дадут зеленые побеги. Через несколько месяцев они вырастут большими как бамбук, и зеленые листья с шелестом будут колыхаться на ветру.

Вернулись ли хозяева? Келлсы путешествовали часто, как па. Поговаривали, они гостят у родственников на Барбадосе или в голландской колонии или уехали за море.

– Может, в этом году все будет хорошо, Китти. Келлсы…

– Масса Келлс снова приехал. Он был на лодке вместе с Николасом.

Ладони у меня вмиг стали влажными. Стук сердца отдавался в ушах.

– Он тоже вернулся?

– Да. Когда тебе нездоровилось, я видела их у источника.

Я заставила себя дышать ровно и притворилась, будто все хорошо. Будто я не боюсь нашего брата, который помешает купить нам свободу.

Я вытерла ладонь об одежду и сжала руку Китти.

– А и верно ты сказала, никакой работы сегодня. Кэтрин Кирван, пошли-ка играть в холмах.

Она просияла и зашагала со мной.

Там, на землях па, на хорошей стороне, возле источника собрался народ. Один из цветных погонщиков принес флейту. Высокий парень с блестящей от пота темной кожей заиграл быструю мелодию.

Еще один пришел с инструментом, который мами называла баньо. А обитатели плантации – банджо. Он стал пощипывать струны, и занялась волнующая и плавная мелодия. Застучали барабаны, задавая ритм, от которого льется пот и сбивается дыхание.

Из хижин выбежали женщины, пустились в пляс, размахивая руками, юбки их закружились в воздухе. Цветные туники реяли, будто флаги – красный французский, синий британский, желтый испанский, зеленый португальский. Грубый хлопок развевался, как шелк дочерей плантаторов.

Раздался голос:

– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…

И послышалось звучное пение в ответ: «Лишь если ты свободен… только тогда можешь жить».

Мужчины и женщины покачивались и напевали, они выглядели счастливыми. Источник из места для сплетен превратился в место священнодействия. Люди воспевали своими телами радость, вскидывая вспотевшие от тяжелого труда руки.

Ложь.

Они знали правду. Они воспевали правду, как мами. При первых звуках рога надсмотрщиков это благоговение исчезнет. Танец – чудо, но ему никогда не заполнить пустой колодец души. Люди забывались в музыке, кожу их опаляло солнце, она покрывалась потом, зудела под дешевым, прилипавшим к ней хлопком.

В глубине души я тоже хотела забыться, кружиться и скакать, пропуская через себя ритм. Пусть песня проникнет глубоко-глубоко в мою душу и заставит ее уснуть.

Я не могла позволить этому случиться.

Музыка соблазняла обманом, делала тебя покорным, но я никогда бы не смогла смириться и жить без мечты.

Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…

Я отвернулась от танцующих и направилась в город.

– Давай-ка поработаем, Китти, а потом поиграем.

Она перестала хлопать и поплелась за мной.

Времени мало. Если Николас не изменился, пока был в отлучке, он сделает все, чтобы меня остановить. Я ни за что не дам ему выиграть.

Монтсеррат, 1767. Разоблачение

Дождь припустил так, словно небо вычерпало всю воду из моря и каждую каплю обрушило на Монтсеррат. Я стояла на крыльце и надеялась, что буря не усилится.

Вода с гор заливала поля.

Хижину мами пока не затронуло, но па заставил нас перебраться в его совиный дом. Если случится наводнение, сваи, что поднимали строение на шесть футов над землей, не позволят его затопить.

Грохотнул гром.

Сердце ударилось о ребра. Я была не одна.

– Ты чего здесь торчишь, Долли?

Я не шелохнулась.

Голос Николаса звучал угрюмо, и мне не хотелось поворачиваться.

Я оперлась на колонну.

– Внутри слишком… тесно.

– А я-то думал, тебе больше негде от меня прятаться.

Два месяца я его избегала.

– Знаю, я тебе не по душе. Не хочу портить тебе отдых на Монтсеррате.

– Экая ты добрая, Долли.

Я слышала, как приближаются его шаги, как скрипят туфли. Они предназначались для светских танцев, а не для дождливых дней. Так сказал па.

Брат встал позади меня, и его тень упала на мою.

Приготовясь бежать, я повернулась.

– Мами печет хлеб, пойду проверю, не нужна ли ей помощь. Хлеб из маниоки – ему так трудно придать форму, а потом еще нужно подсушить, перед тем как печь.

– Это просто буря. Не бойся. – Он коснулся моего плеча.

У Николаса были такие же глаза, как у па, только зеленее и без добрых морщинок. Брат начал отращивать усы. Чтобы казаться старше? Умнее?

Я хотела спросить почему – почему он меня ненавидит. Из-за того, что па уделяет нам немного внимания?

– Мне надо… Дай, Николас?

Он жестом пригласил меня в дом, но нужно было протиснуться мимо него.

Брат оказался слишком близко.

– Принеси чай в кабинет отца, Долли. Может, пока будешь меня обслуживать, расскажешь, куда исчезаешь.

Я кивнула, затаила дыхание и шмыгнула в дверь, стараясь сделаться как можно тоньше. Но кожей руки я ощутила ткань его рукава. Не жесткую, не из нанки^[20] или грубого хлопка, а роскошную, гладкую. Такие ткани привозили из-за моря.

Никогда я не завидовала брату, но эта ткань растревожила мою душу. У него был целый мир, а у меня – только подстилка.

– Чай. Попрошу, чтобы его приготовили, Николас.

– Спасибо.

Он говорил отрывисто, даже вроде бы ласково, но взгляд был другим, и тревога, что закралась мне в сердце, не стихала.

Зайдя в дом, я помчалась по выбеленному коридору прямо в кухню с оливково-зелеными стенами. В центре, за большим столом, собрались моя сестра и еще пять женщин, они чистили и резали овощи, месили тесто для хлеба. В воздухе разливался аромат жареного мяса. Козье рагу^[21].

Тут же проснулся голод, я отмахнулась от него и велела новенькой служанке отнести чай в кабинет отца. Она всегда улыбалась моему па и обрадовалась такой возможности.

Я не хотела оказаться рядом с Николасом и возобновлять вражду, не хотела встречаться с па. Он вернулся с новыми отговорками о том, почему у него нет денег на наши вольные.

– Мами, я возьму вилку с длинной ручкой и помогу переворачивать хлеб.

– Не спеши. Снаружи слишком влажно, он не просохнет как следует.

Она улыбнулась одной из своих редких улыбок, словно давая мне разрешение удрать. Так я и поступила. Выскочила через черный ход и драпанула.

Деревья гнулись и качались на ветру. У некоторых хижин хлопали покрывающие крышу листья, но не рвались, как во время урагана. Я ускорила бег и добралась до хлопкового дерева у изгороди Келлсов. Я ощупывала узловатый белый ствол и выискивала в толстых корнях и тяжелых ветвях дерева с призраками дух Обеа.

Здесь мог кто-нибудь скрываться – миссис Бен, например, ведь дерево простирало ветви над ее старой хижиной.

Оштукатуренные стены лачуги заново побелили. Следы пожара после мятежа шестьдесят первого года исчезли. Должно быть, Келлсы готовили плантацию на продажу.

Порыв ветра взметнул мою оранжевую юбку, и та обвилась вокруг ног, будто взъерошенные перья испуганной иволги.

Дождь припустил сильнее.

Хижина Бенов с виду казалась сухой и мирной, я побежала к двери и заскочила внутрь.

Там было пусто.

Ни углей для очага, ни подстилок, ни малейших признаков счастливой семьи, что когда-то здесь обитала.

А были ли они счастливы? Или просто я в детстве ничего не замечала, видела лишь радость там, где ее и не бывало.

Снаружи послышался какой-то плеск.

Николас пошел за мной?

Теперь он скажет па, что я пытаюсь сбежать? Глупо, ведь я всего в паре футов от владений Кирванов.

Шум стал громче и отчетливее. Это стук каблуков сапог, а не туфель.

Дверь распахнулась.

Загораживая серый дневной свет, на пороге возник высокий мужчина.

Он вымок еще хуже меня; дрожа и спотыкаясь, ворвался внутрь и захлопнул створку. А потом, прицелясь из пистолета в мою голову, Козевельд Келлс ринулся ко мне.

Монтсеррат, 1767. Память

Блестящий ствол, рукоять черного дерева, но пистолет не пах порохом. Козевельд Келлс опустил оружие.

– Что ты тут… Долли?!

Я промолчала. Мне хотелось превратиться в иволгу с оранжевым брюшком, вспорхнуть, облететь этого человека и исчезнуть, прежде чем он снова поднимет пистолет.

– Это ты, Долли… – Он сунул оружие в карман длинного темного кафтана со сборками, расклешенного от талии до колен. Слишком уж чудного для Монтсеррата. Здесь такое вообще не носят.

Его образ разнился с той картиной, что осталась у меня в голове; яркий дневной свет и годы сделали Козевельда совсем взрослым. Он уже не был таким худощавым, оброс мускулами. Гладкое прежде лицо покрылось щетиной. На подбородке обозначилась ямочка; всегда ли она там была?

– Здесь нечего красть. Вынесли все, даже швейные иглы и костяной наперсток – любимый наперсток миссис Бен.

Я так и увидела старушку, которая в углу бормочет о засахаренном имбире, мирный образ почти затмил застывший лик смерти. Воспоминание о том, как она умирала, с годами не исчезло, оно преследовало меня всякий раз, когда ночью я видела дым или слышала тревожный стук барабанов.

– Я не за тем пришла, сэр. Просто дожидаюсь, пока дождь кончится.

Он потер лицо; раньше щеки Козевельда были розовыми, теперь же стали персиково-белыми.

– Вашу хижину затопило? Ты поэтому здесь?

– Нет. В совином… в доме па слишком много людей. Дождь почти кончился, и я захотела пройтись.

Он подошел ближе, и половицы задрожали под его сапогами.

– О… Не очень-то умно, Долли. Погода непредсказуема. У Кирвана крепкий большой дом.

Мами говорила о мужчинах и о том, что их нужно сторониться. Но я не могла выказать страх или улизнуть, пока он рассматривал меня своими карими глазами.

– Можно спросить? Зачем вы здесь, когда тут неподалеку у вас прекрасный дом?

Козевельд еле заметно усмехнулся.

– Я вырос, бегая туда-сюда между этой хижиной и главным домом. Мне так лучше думалось. Некоторые привычки трудно истребить.

Он вел себя дружелюбно и держался так, будто искал что-то давно ушедшее.

– Тут должен быть горшок для угля и дров. Огонь прогонит холод.

– Я хотела побыть одна. Вдвоем это вряд ли получится.

– Долли. Да ты не только отважная, еще и шутить умеешь. Мило.

Козевельд уселся и положил руки на колени. Казалось, он ведет себя так доброжелательно, чтобы успокоить меня. Однако глаза с напряженными морщинками в уголках говорили: Келлс вовсе не так прост.

Медленно, как хромоногая букашка, я направилась к двери.

– Пойду-ка я…

– Долли, а ведь я тебя так и не поблагодарил. В тот вечер я попал в беду, хотел помочь Мер Бен, а ты помогла мне.

Мер не была ирландкой, по крайней мере я так не считала.

– Я ничего не сделала.

– Ты сделала больше, чем остальные. Это был храбрый поступок. Спасибо.