Но посреди ночи она вдруг проснулась и с минуту лежала, глядя в потолок, не понимая, что ее разбудило. Она положила руку на Буру и ахнула – того трясло, как в ознобе. «Что с тобой?! Ты заболел?!» – она склонилась над ним и в свете уличного фонаря увидела его искаженное лицо. В белых глазах с гвоздями зрачков стоял ужас.

– Море… мне снилось море… Оно что-то хочет от меня… Выбора нет… Иначе я умру, как те, другие… Я уже почти мертв…

– Какие другие?! О чем ты?! – воскликнула Мара и вдруг поперхнулась. «Кто мог ему рассказать? Да глупости все это – Кротов же не умер», – подумала она, но вслух сказала: – Тебе просто приснился кошмар. Подожди, сейчас воды принесу.

– Не надо воды! – Бура вдруг свесился с кровати, и его начало безудержно рвать.

– Ты заболел! – воскликнула Мара и побежала за какой-нибудь посудиной.

Так она чувствовала себя намного уверенней. Она знала, что делать. Бура действительно заболел и болел долго. Маре было привычно ухаживать за больным, и жизнь, казалось, вернулась в нормальное русло. Если бы не нечто странное, творившееся с ней самой. Вечерами, когда дневной шум стихал, она слышала неясный гул – как будто кто-то прикладывал к ушам большие морские раковины и те звали куда-то низкими манящими голосами. К ночи гул нарастал, она засыпала под него и даже слышала сквозь сон. С каждым днем он становился сильнее – это отвлекало, она ничего не могла делать, а только сидеть в неясном беспокойстве, прикладывая к вискам и лбу прохладные гранитные шарики.

Была и другая странность, которая, впрочем, тоже не вызывала у Мары осмысленных вопросов, а скорее неявное телесное неудобство, даже и не вполне ею осознаваемое. Сколько бы она ни терлась мочалкой и ни выливала на себя душистых гелей, от кожи так сильно пахло водорослям, или болотной тиной, или еще невероятней – рыбой, что она сама почти не могла себя выносить. Запах преследовал по пятам, бил в нос, усиливая боль в висках. Забавно, но Буру наоборот он привлекал. Стоило ей пройти мимо него, лежащего с закрытыми глазами и вроде спящего, как он поднимался на локте и умоляюще говорил: «Полежи со мной – от тебя так пахнет… Только я не могу, ничего не могу… Просто полежи». Маре это сильно напоминало Кротова, и она морщила нос в бессильной попытке подумать, связать все воедино, и одновременно почти не перенося собственное тело, так странно пахнущее, холодное, шероховатое наощупь, такое негнущееся, жесткое в последнее время, что ни присесть, ни прилечь.

Мара заныривала в ванну и только там отходила, отмокала, освобождалась от тяжести и громоздкости тела. Но долго лежать не получалось. Бура звал ее из комнаты слабым голосом – просил то пить, то снова полежать с ним. И Маре приходилось вылезать на сушу и идти на докучливый зов, шлепая мокрыми ногами и оставляя за собой почему-то один длинный широкий след.

Она садилась на краешек кровати, совершенно уже сухая и холодная до пупырышек на коже, казавшейся зеленоватой в свете ночника, наклонялась над ним, касаясь спутанными волосами, и говорила:

– Я знаю, что нас вылечит. Нам надо в море. Уже давно пора. Доделаю одну квартиру, и мы уйдем.

Мара надела туфли с бусинами и поставила бутылку в ведерко со льдом. Она шла впереди, держась рукой за канаты и неуверенно ступая на высоких каблуках. Бура несколько раз поднимал руку и почти касался ладонью ее спины, чтобы толкнуть, но в последний миг отдергивал. «Это мой последний шанс. Или я, или она…» – твердил он себе, но не мог этого сделать. Налетевший ветер вдруг задрал ее короткую юбку и обнажил мерцающее в темноте белое тело – она никогда не носила в море нижнего белья. Страх сменился желанием. Он протянул руки и взял ее за бедра. Мара остановилась и обернулась, бросив на него лукавый взгляд. Они стояли на краю, шатко и неустойчиво. Лодка раскачивалась все сильнее. Похоже, начинался шторм. Вверх. Вниз. Вправо. Влево.

Бура провел руками по ее телу. Он знал его до мельчайших деталей, но оно неизменно будило в нем чувства. От Мары так сильно, так дурманяще пахло. Торопливо развязав веревку, держащую его легкие брюки, он вдруг замер. Испарина выступила на лбу. «Господи! Она меня никогда не отпустит!»

– Бура?!

– Пойдем на нос. Тут опасно. Качает.

Лодку вдруг захлестнуло волной. Нога Мары неловко вывернулась и поехала вниз по скользкой палубе. Она уцепилась за канат, но лодка накренилась неожиданно сильно. Не удержавшись, она разжала руку и медленно перевалилась за борт. Бура смотрел словно завороженный, не двигаясь с места. Мара не звала на помощь, и даже всплеска не было, как будто кто-то поймал ее за бортом и зажал поцелуем рот.

Бура сел на мокрую палубу. Дождь хлестал по щекам. Ветер бил с невероятной силой. Он зажал уши руками и повалился на бок, не услышав переливчатого, словно щекочущего смеха за бортом. Судорожные рыдания сотрясали его тело. Подтянув к груди колени, он сжался в комок. Он плакал и не мог остановиться.

Лодку качало.

Сердце летчика не бьется

Я вышел из брифинг-офиса и зашагал вдоль стеклянных окон. На поле садились и взлетали, словно стрекозы, игрушечные самолетики. Густой, насыщенный звук большого аэропорта раскачивал воздух.

Ребята болтали с бортпроводницами и смеялись, настроение у всех было праздничным. Я подошел к экипажу, и ко мне тут же устремились нетерпеливые взгляды. Не глядела только Надя. Отвернулась в сторону подчеркнуто равнодушно, будто что-то рассматривала на пустой стене. Но я знал – маленькое ухо, за которое она быстрым движением заправила кудрявую антенку, принимает даже слабейшие радиосигналы.

– Ну как, Андрей Сергеевич? – не выдержал паузы штурман. – Как погода-то?

Штурмана в Москве ждала молодая жена, шампанское, оливье и теща – именно в этой последовательности от приятного к неизбежному. Но все же лучше теща, чем холодный гостиничный номер в новогоднюю ночь.

– Нелетная. Метель, – сказал я спокойно. – Москва не принимает.

– А запасной аэродром?! – не унимался штурман.

– Тоже закрыт.

– Неужели не успеем?! – заволновалась стайка бортпроводниц. – Тут придется встречать?!

– Еще восемь часов впереди, – успокоил их Женя, второй пилот, и посмотрел на Надю – ему было все равно где, лишь бы к ней поближе.

Надя же сияла глазами в мою сторону. Вырвавшиеся на свободу пружинки торжествующе стояли дыбом. Она любит, когда все случается, как она задумала. Утром, наверное, орудовала иголкой, чертовка.

– Все, ребята, едем в гостиницу отдыхать, – скомандовал я.

Я вышел первый. Расстроенный экипаж и бортпроводницы, подхватив сумки, потянулись следом. Все, кроме Нади, надеялись на скорое возвращение.

В автобусе она уселась ко мне на последний ряд.

– Признавайся, – усмехнулся я, – штопала носки с утра?

– Вот уж не думала, что командир корабля верит в дурацкие приметы, – засмеялась Надя, и я окончательно убедился в своей догадке.

– И пассажиров не пожалела. Оставила всех без праздника.

– А что мне их жалеть? Если даже ты, самый близкий человек, меня не жалеешь. – Ее голос из веселого мгновенно сделался обиженным. – Тебе наплевать, что я все праздники одна… – Она уверенно встала на накатанную лыжню, чтобы оттолкнуться и поехать по привычному маршруту обвинений. – А я так больше не могу!

Я скосил глаза к окну. Унылые типовые постройки окраин Рима тянулись вдоль дороги. Последнее время звук Надиного голоса милостиво приглушали, будто кто-то закрывал мне уши руками. Первый раз я даже растерялся: ее губы шевелились в излюбленном монологе, но я едва разбирал слова. Потом со страхом ждал звуковых перебоев за штурвалом, но, к счастью, ничего подобного. Сердце, правда, пару раз прихватывало. Да и на квартальной комиссии отоларинголог Нина Аркадьевна долго качала головой, изучая показатели барокамеры. Я стоял со снятыми наушниками в руках, ожидая диагноза. Но диагноза она мне не поставила. Проштамповала «здоров» и строго сказала:

– Полетайте пока, Андрей Сергеевич.

В автобусе ребята развеселились. Кто-то достал бутылку шампанского, прихваченного в дьюти-фри. Бортпроводницы хохотали. Штурман громко, с нотками отчаяния в голосе, говорил по телефону. Женя изредка поглядывал через весь автобус на Надю. Все знали, что у меня с ней роман, но это не мешало второму пилоту ее тихо обожать.

– …Ненавижу Новый год. Из-за тебя ненавижу, – вдруг возник Надин голос. – Либо сделай, наконец, выбор, либо я…

И снова кто-то милосердный прикрутил громкость, оставив меня наедине с мыслями.

Надю мне вручили на сорок седьмом году жизни, словно подарок. Два года мы были неприлично счастливы. Первый долгий рейс в Чили – по неделе в Дубаи, Майами и самом Чили – останется в моей памяти навсегда, так же, как и первый самостоятельный полет в летном училище. В постели Надя показывала высочайший пилотаж. Жена Маруся за долгие двадцать пять лет супружеской жизни такого не «налетала». Да и, честно говоря, последние несколько лет после рождения Олечки мы спали с Марусей на разных кроватях.

Началось все с беременности, которую жена переносила очень тяжело. Ни есть, ни пить не могла – тошнило беспрерывно. С первенцем, Сашкой, все было по-другому – до девятого месяца и плясали, и целовались до одури, пока бабка-соседка не начинала стучать в тонкую перегородку. Но дочка – новая, еще не родившаяся женщина – будто бы вытесняла из мира женщин ту, которая ее вынашивала. Маруся подурнела, расплылась. После родов началась мука с кормлением. Я клал руки на бедра жены и притягивал к себе, но она отстранялась.

– Андрюш, мне еще сцедиться надо, – устало говорила одно и то же.

И правда, мучилась она ужасно – молока было много. Хилая, капризная Олечка не желала облегчить Марусины «коровьи страдания», сосала плохо. И это странное, животное слово «сцедиться» навсегда сочленилось в моей голове с Марусиной большой, красивой грудью.

Дочь просыпалась за ночь раз по пять, плакала, и я, работавший тогда на износ, вынужден был перебраться в другую комнату. Постельная наша жизнь совершенно разладилась. Но Марусю это как будто не трогало – она была занята хозяйством и двумя детьми.

Однажды, уложив Сашку и Олечку, она пришла ко мне в комнату. С победным видом скинула халат и осталась в нелепом красном белье с черными рюшами. Я даже сморгнул от ужаса. Честно старался сделать хоть что-нибудь, зажмуривал глаза, представляя всякие картинки, вспоминал стучавшую в стену бабку-соседку, которая всегда меня лишь раззадоривала, но ничего не получалось. Тогда Маруся села на краешек кровати и расплакалась. Я гладил ее по плечу и испытывал неизъяснимую нежность к ее спутанным волосам, веснушкам на плече и тонкому домашнему запаху, от нее исходящему.

– Три тыщи за комплект, – горько сказала Маруся, всхлипнула напоследок и побежала кормить проснувшуюся Олечку.

Наде же никакое белье не требовалось. Она даже зевала так, что мужчины в смущении отводили глаза. Когда я слышал ее вкрадчивое «алло» в телефонной трубке, в голове становилось жарко и пьяно, будто я хлопнул рюмку водки. Правда, последнее время все чаще чувствовал неподъемную тяжесть ноши. Но разве подарки назад возвращают?

– Андрей, ты меня слышишь?!

Я очнулся.

– Говорю же – идем гулять! – Надя сунула руку в карман моих брюк, погладила меня жадными пальцами сквозь трусы. Горячая волна опрокинулась за шиворот, затопила меня всего. Шепнула на ухо: – Новый год в Риме – это так романтично. Только ты и я…

Уже привыкший к перепадам ее настроения, я усмехнулся.

Мы неторопливо брели к площади Испании. Неожиданно пошел редкий, мелкий снег, словно укутанная метелью Москва передавала нам привет. Обогнув фонтан, остановились у подножья лестницы. Несколько туристов фотографировались неподалеку. Надя расстегнула мою куртку и спряталась в ней, как в палатке. Обвила меня руками, уткнулась лбом в грудь.

– Замерзла?

– Почему у тебя сердце не бьется? Может, ты умер?

– Сердце летчика не бьется, оно ровно гудит, как исправный мотор, – пробормотал я Марусину любимую присказку.