Одним из многочисленных посетителей, которые явились отдать последние почести маркизу, был Антуан Бардоненш, тот самый пехотный капитан, с которым мы с Жанной и ее сестрой некогда веселились, играя в жмурки на берегу ручейка или в коридорах Базоша. Я еще сидел на лавке в одном из переходов, упершись локтями в колени и судорожно сжимая пальцы, – в моей голове не осталось ни одной мысли, ее заполняла только жестокая боль – и в этот момент ко мне приблизился Бардоненш. Он был все так же строен, и ослепительно-белый мундир подчеркивал его фигуру.

– Вы предаетесь меланхолии, мой друг, – сказал он с обычной живостью, словно не думал о похоронах. – Мне говорили, что вы подумываете о своем будущем и о том, куда с толком приложить силы.

У меня не было сил даже для ответа. Бардоненш продолжил:

– Поскольку вы обучались инженерному делу, вам бы не помешало применить на практике полученные знания. Не хотите ли вы поступить в бригаду инженеров в качестве помощника? Таким образом вы сможете получить необходимый практический опыт, и через некоторое время вас наверняка примут в состав королевских инженеров, я в этом ничуть не сомневаюсь.

У меня не оставалось сомнений в том, что после смерти маркиза Базош уже никогда не будет прежним. Жанна станет в нем хозяйкой, а мне там не будет места. Я кивнул. Бардоненш с широкой улыбкой стукнул себя левым кулаком по правой ладони:

– Rejoignez l’armée du roi!^[41]

Жанна была наковальней, а Вобан молотом. Я же превратился в кусок латуни, раздавленный между ними. Все было мне безразлично. Если бы мне предложили строить загоны для турецких свиней в Анатолии, я бы, наверное, тоже согласился. Что же касается Жанны, наш последний разговор только еще больше разбередил мою душу.

– Это из-за тебя меня приняли в Базош, – припомнил я ей. – Ты солгала своему отцу, сказав, что я лучше других кандидатов знал его труды, хотя это было неправдой. Наверное, все было ошибкой и мне никогда не следовало появляться в вашем доме. И все мы были бы счастливее.

– Но, Марти, – ответила она, – я сказала чистую правду и с точностью передала ответы всех трех кандидатов, включая твой. «Цветок из камня» – так ты назвал его лучшее произведение. И мой отец сказал: «Он будет моим учеником, – кажется, у него сердце инженера».

Вобан умер в Париже, но был похоронен в Базоше. Сердце его покоится отдельно от тела, в специальной урне. Маркиз уважал порядок и не хотел противиться традициям своей эпохи. Но те, кто умеют видеть, без труда поймут скрытый в этом смысл: тело свое он отдавал священникам, но только Mystère мог получить его сердце. И скажу для верующих: знайте, что из всех людей, которые жили на этом свете со дня Сотворения мира, Вобан – единственный человек, про которого я рискнул бы поклясться, что он – там, на небесах. Готов поспорить на что угодно: когда он предстал перед воротами рая, они тут же открылись, распахнулись настежь. А если бы этого не случилось, то святому Петру несдобровать – маркиз вернулся бы туда с ротой саперов, и, вне всякого сомнения, ему хватило бы семи дней, чтобы захватить рай. Ну ладно, так и быть, из милосердия не станем оскорблять Того, Кто, по мнению наивных людей, создал всю эту мерзость, и скажем – восьми.

10

Единственное воспоминание, которое сохранилось в моей памяти о путешествии из Франции в испанскую глубинку, – это мои собственные башмаки, потому что на всем протяжении этого пути я ни разу не поднял головы. Ничто меня больше не занимало. Тело мое уподобилось кожаному бурдюку, и ему не страшна была даже тряска походной повозки. Mystère меня покинул. Накануне смерти Вобана я чувствовал в себе его силу, но день спустя она испарилась. Сколько бы страниц я сейчас ни продиктовал, мне никогда не удастся описать весь тот ужас и одновременно бессилие, которые овладели мной от ощущения этой пустоты.

Я прекрасно понимаю, что давно превратился в пустыню: ее дюны сложены из тысяч песчинок, каждая из которых – день моей жизни. Все это было так давно, так давно, что этот паренек, по имени Марти Сувирия, видится мне посторонним человеком. И уверяю вас – я не собираюсь прощать ему допущенные ошибки, однако могу отчасти испытывать к нему сочувствие. Его будущее, его любовь, его надежды, учителя, направлявшие его путь… Все это исчезло в один миг. Кто мог бы перенести такое, не дрогнув? И всему виной какое-то слово, одно Слово.

Сейчас мне девяносто восемь лет, значит в 1707-м мне было… помоги-ка мне, моя милая свинка… вот именно, шестнадцать. Полк Бардоненша пересек границу Наварры – длинная колонна пеших солдат двигалась медленно, – и, оказавшись в Испании, мы продолжали день за днем неустанно шагать на юг. Мне разрешили устроиться в одной из повозок, которые замыкали шествие, и избавили меня от необходимости идти пешком, разделяя участь простых солдат. После воссоединения нашего полка с основными силами мне предстояло занять свое место в подразделении инженеров.

Если бы вам пришлось участвовать в одном из таких утомительных переходов, вы бы поняли, какая мне выпала удача. Солдаты шагали в колоннах по двое от зари до зари, а сзади ехали повозки. Ритм продвижения французских войск был одним из самых быстрых в Европе: шаг в секунду – раз-два, раз-два, раз-два, раз-два… En route, mauvaise troupe!^[42]Через неделю после пересечения границы солдаты начали падать в придорожную пыль от изнеможения. Их подбирали повозки, замыкавшие шествие, но беднягам потом приходилось расплачиваться за свою слабость: на них возлагались все обязанности по организации лагеря. Эти работы были не менее тяжелыми и к тому же унизительными, а потому только совсем обессилевшие солдаты позволяли себе упасть.

Бардоненш гарцевал верхом на превосходном жеребце взад и вперед вдоль колонны пехотинцев. Как вы помните, он был добрым малым, а потому то и дело появлялся около моей повозки, где я обычно сидел рядом с кучером, и пытался подбодрить меня шутками. В землях Наварры влаги было достаточно, и даже на севере Кастилии преобладали зеленые тона, но по мере того, как мы продвигались на юг, нам все чаще встречались высохшие пустоши и удушающая жара, несмотря на то что лето еще не началось.

Я еще не все вам рассказал о шевалье Бардоненше. Это был самый изумительный фехтовальщик своей эпохи, и, если говорить откровенно, ничего, кроме безумной страсти, которую он питал к клинкам, в его голове вам бы найти не удалось, сколько бы вы ни старались. Вся теория владения шпагой сводилась для него к одному-единственному правилу:

– На черта вам сдались эти рассуждения? Делайте выпад раньше противника, и дело с концом.

Он глубоко презирал любое оружие, которое использовало силу пороха, искр и кремней.

– Пуля летит, куда ей вздумается, а конец моего клинка нацелен в одну-единственную точку – в сердце врага.

Когда я читал труды по военным наукам в Базоше, у меня создалось впечатление, что между инженерным делом и фехтованием существует определенное сходство. Некоторые из маганонов мечтали о создании безупречной крепости. Я спросил Бардоненша, не задумывался ли он о возможности существования безупречной шпаги, безупречного удара или безупречного фехтовальщика. Рубака посмотрел на меня, точно попугай, которому задали вопрос о таинстве Святой Троицы.

– Я всегда безупречно сражаюсь, – в его голосе прозвучало возмущение, – и доказательством может служить то, что я могу похвастаться своим участием в девятнадцати дуэлях, тогда как ни один из моих противников сделать этого не может.

Вот и весь ответ; мне оставалось лишь утешать себя мыслью о том, что мы сражались на одной стороне, а потому его яростный клинок мне не угрожал.

Мы поняли, что испано-французское войско недалеко, по грудам всякого мусора на обочинах дороги. В походе армия оставляет за собой невероятное количество всяких отходов: разбитые горшки, доски, сломанные оси от повозок, дырявые котомки, дохлые мулы, рваная одежда, перетертые веревки, старые подковы… Чего там только не увидишь.

Мы пересекли Ла-Манчу, двигаясь к востоку, задержались на пару дней в Альбасете, уродливом городе, где нас встретил собачий холод, и отправились дальше. Однажды мы остановились на ночлег в каком-то богом забытом селении, где на каждого жителя приходилось не менее ста тысяч блох. Я напился допьяна вином столь отвратительным, что от его паров умирали даже мухи, осмелившиеся приблизиться к горлышку бутылки. Я выпил все до дна, покрытого их трупами, закусил ими и отправился спать в свою повозку. На следующее утро меня разбудил Бардоненш.

Ему понадобились услуги переводчика, чтобы расспросить одного из местных жителей, прежде чем снова отправиться в путь. Где точно располагалось в это время испано-французское войско Двух Корон? Протирая глаза, я задал местному этот вопрос, который для меня в тот момент не представлял ни малейшего интереса.

– Они вот-вот готовы отколошматить друг друга, – сказал селянин. – Маршал Бервик гоняется за союзниками, а может быть, союзники за Бервиком.

Он указал куда-то на восток. Там вдали виднелся холм, увенчанный старинным замком, а у подножия холма располагался городок.

– И как же называется это место? – спросил я, продирая заспанные глаза.

– Альманса.

* * *

Вот так и случилось, что pocapena^[43] Марти Сувирия оказался втянут в самую страшную заваруху нашего века, которая называется Войной за испанское наследство. Таких войн мир раньше не знал. В этой кампании участвовали десятки наций, которые на протяжении четверти века сражались на разных континентах. Я не историк, а потому не имею права рассуждать о ее причинах, но, поскольку это значительное событие решительно повлияло на всю мою жизнь, мне ничего другого не остается, как описать главные события в самых общих чертах. Не переживайте, я буду краток.

В 1700 году император Карл Второй Испанский был при смерти. Если бы этот выродок, слюнявый тюфяк не был королем, он бы коротал свои дни в каком-нибудь монастыре. Его подданные в Кастилии называли его Зачарованным. Я бы не был столь милосердным, поэтому давайте остановимся на Придурке. Он не оставил наследников. Да и как ему было их зачать? Крыша у него совсем поехала – он и не догадывался, наверное, что колбаска, висящая между ногами, служит не только для того, чтобы писать.

Все короли по определению придурки: они таковыми либо рождаются, либо становятся. Остается только решить, какой король лучше для подданных – круглый дурак или же мерзавец. В молодости я был сторонником идиотов: они, по крайней мере, кушают себе фазанов и не мешают людям жить. Например, Придурка, которого нередко осуждали в Кастилии, очень любили в Каталонии. Почему? Да потому, что он решительно ничего не делал. Его тупые мозги как нельзя лучше отражали состояние Кастилии и всей закисшей империи. А каталонцам это было на руку. Чем меньше правит король и чем он дальше, тем лучше.

Задолго до его смерти было ясно, что этот урод откинет копыта, не оставив наследника. И, как и следовало ожидать, все стервятники Европы были начеку. Много лет спустя мне довелось познакомиться с одним французским аристократом, который на рубеже веков служил в посольстве в Мадриде. Они буквально заполонили двор шпионами… и даже заполучили подштанники короля! Их досконально исследовали, и результат не оставлял никаких сомнений: Карл не эякулировал. А согласно законам природы, коли нет семени, нет и наследников.

Для французов это была великолепная возможность. Если после смерти Придурка им бы удалось усадить на испанский трон своего претендента, они одним махом решили бы две исторические задачи. С одной стороны, превратили бы в союзника своего извечного врага с южного склона Пиренейских гор, а с другой – получили бы суперприз: смогли бы объединить под своей властью всю гнилую Испанскую империю, разбросанную по Италии, обеим Америкам и тысячам других уголков мира. Людовик Четырнадцатый, Монстр Европы, заранее потирал руки.