Семь месяцев

Рейкьявик всё такой же, каким я его помню: городишко, который возомнил себя мегаполисом. Большую часть года небо серое, а машины одна другой грязнее. Те, кто отваживаются высунуть нос на улицу, идут быстрым шагом, все в одинаковых утеплённых куртках с натянутыми на глаза капюшонами, – оно и понятно: на что тут любоваться, кроме серости да измороси под завывание ветра?

Как было бы хорошо, если бы не возникло необходимости перебираться сюда!

Ключи от квартиры у меня. В последние несколько месяцев я снимала угол под Рейкьявиком, так что ощущать себя собственником жилья весьма непривычно. Такое чувство, что я ещё слишком молода, чтобы владеть столькими квадратными метрами. Хотя не такие уж это и хоромы – всего-навсего маленькая, дешёвая квартирка в уродливой квадратной коробке, которой не помешал бы косметический ремонт. Позади дома большая площадка, обнесённая покосившимся забором, посередине которой поросшая травой песочница.

Квартира находится на третьем этаже. Когда я преодолеваю последний лестничный пролёт, сердце колотится с бешеной скоростью, ведь под мышкой я тащу девочку, которая совсем не пёрышко, а целая колода весом в десять килограммов.

Пока ищу ключи, я опускаю её на пол, где она и сидит не шелохнувшись в своём красном комбинезоне и таращится перед собой. Руки у неё свисают по бокам, как у куклы, а на лице привычное хмурое выражение: уголки рта опущены, будто она вот-вот заноет.

– Ну вот и наш новый дом, – говорю я, поворачивая ключ в замке. В последнее время я так часто делаю – попусту сотрясаю воздух, обращаясь и к ней, и к самой себе, хотя кто мне теперь ответит? Разве что давящая тишина.

Едва я открыла дверь, в нос мне ударил запах плесени, чего я совсем не ожидала. Занося девочку в квартиру, я оставляю мокрые следы на рассохшемся паркете. Однако не так уж всё и плохо: есть кухня, спальня, в которой нам придётся спать вместе, и гостиная. В гостиной – потрёпанный кожаный диван чёрного цвета, а в кухне – небольшой обеденный стол. Вот и весь интерьер. Разительный контраст с домом, в котором прошло моё детство: тут нет ни рояля в гостиной, ни камина, где потрескивали бы дрова, наполняя вечера уютом. Единственные звуки в квартире – это приглушённые голоса соседей, доносящиеся из-за плохо изолированной стенки, и гул машин с улицы под окном кухни.

У меня ноют плечи и спина, поэтому я вновь сажаю девочку на пол. Она озирается по сторонам, фиксируя своими серыми глазами обстановку нашего нового жилища. Она всё такая же крупная, как и когда родилась. Гораздо крупнее своих сверстников. Через несколько дней после рождения у неё на лице начали вскакивать прыщики. Акушерки говорили, что это нормально, но меня чуть ли не выворачивало наизнанку, когда мне приходилось их касаться. Теперь, слава богу, кожа у неё очистилась, но она по-прежнему не такая, как другие дети. Выражение лица у неё какое-то взрослое. Она ничего не лепечет, не агукает и не улыбается. Зато она умеет надрываться, когда ей что-нибудь не нравится. Ревёт она без слёз, но успокоить её нет никакой возможности. Остаётся только дожидаться, пока она сама не соизволит замолчать. А в перерывах между истериками сидит и пялится в пустоту, от чего я ощущаю себя законченной неудачницей. Конечно, она всего лишь ребёнок, каждый раз напоминаю я себе, но избавиться от чувства, что она с меня не спускает глаз и осуждает, я не могу.

Опустившись на диван, я закуриваю – воздух тут всё равно хуже некуда. Серый дым поднимается к потолку, и я решаю, что эта сигарета последняя. Курить мне теперь в любом случае больше не с кем. Все мои друзья сгинули. Как и мои родители. С тех пор как я переехала, никто мной даже не поинтересовался. Да и плевать. Они всего лишь кучка лузеров без будущего. Я не такая, как они.

Сделав последнюю затяжку, я открываю окно и выбрасываю окурок на улицу, наблюдая за тем, как он оставляет едва заметный след на снегу. Я не знаю ни этих улиц, ни этих домов – они мне совершенно не известны. И вообще, я впервые оказалась в этом районе, только когда приходила посмотреть квартиру. Однако подобная неизвестность меня вполне устраивает – она означает, что и меня здесь никто не узнает. А пока это так, я в безопасности.

Пока это так, мне нечего бояться.

Понедельник

Сайюнн не выносила людей, которые полагали, что возможность родить ребёнка – это нечто самой собой разумеющееся. Вероятно, именно поэтому ей никогда не нравилась Марианна. Сайюнн поднялась, выбросила остатки овсяной каши в мусор и сунула тарелку в посудомоечную машину.

Кофемашина перемалывала зёрна со своим обычным урчанием. Чашка наполнилась чёрной жидкостью, и снова воцарилась полная тишина. Волосы Сайюнн были ещё слегка влажными после душа, а благодаря утренней зарядке по телу расплывалась приятная нега. Однако её мысли вернулись к Марианне, не позволяя ей наслаждаться утренними часами как обычно. Ей вспомнились беспардонные манеры Марианны и её постоянное стремление вызвать у окружающих сочувствие. Временами Сайюнн хотелось прикрикнуть на неё, чтобы она не забывала, что мир не вращается вокруг неё. И это Сайюнн, которая искренне жалела её в день их знакомства! Снова присев у кухонного стола, Сайюнн уставилась в окно вместо того, чтобы открыть газету, что держала в руке.

День их знакомства с Марианной определили два судьбоносных телефонных звонка. Первый был из больницы, где ей сообщили, что и третья попытка ЭКО провалилась. Сайюнн даже не поверила своим ушам и, истерично хихикая, сказала, что это, видимо, какая-то ошибка. Дескать, результаты следует перепроверить. Может, их перепутали с другой пациенткой? Не зря же она чувствует в животе какие-то необычные шевеления: будто внутри неё летают, как по воздуху, крошечные мыльные пузыри. Не зря же она шептала «Здравствуй, малыш!», когда накануне гладила себя по животу. И она могла поклясться, что изнутри кто-то поприветствовал её в ответ, слегка пнув маленькой ножкой или помахав ручкой, ну или что там делают младенцы в утробе матери.

В конце концов Фаннар забрал у неё телефон и обнял. Он прижимал её к себе, а она даже не сразу заметила, что плачет. Неужели она действительно накричала на вежливого доктора на том конце провода? Она, которая никогда не выходила из себя в общении с другими людьми. И отец её говаривал, что в венах Сайюнн кровь не течёт. Жива ли она вообще? Ей казалось, что нет. По крайней мере в те мгновения, что она рыдала в объятиях Фаннара, а мыльные пузырики в её животе лопались один за другим: хлоп, хлоп, хлоп. Прощай, малыш. Прощай тот, кого не было.

Таким был первый телефонный звонок. Второй оказался гораздо позитивнее. Звонили из отдела опеки: у них оказался ребёнок, нуждавшийся в попечителях. Готовы ли они с Фаннаром взять его на воспитание? Никакой эйфории Сайюнн, конечно, не испытала, но у неё затеплилась надежда. Фаннар был настроен скептически, да и сама она задавалась вопросом, насколько велики её шансы справиться с подобной миссией. Однако просматривая онлайн-форумы, где беременные женщины жаловались на боли, усталость, кислотную отрыжку и бессонницу, Сайюнн пришла к выводу, что она сильнее их. Поэтому она согласилась, ребёнка передали им, и она ни секунды не жалела о своём решении.

Хекла. С её непослушными тёмными волосами, застенчивой улыбкой и странными вопросами. Сайюнн понимала, что девочка особенная, немного отличающаяся от других детей: несколько отрешённая и более позднего развития, что, вероятно являлось последствием воспитания, о котором Сайюнн даже не хотелось думать. Она верила, что появление в их доме Хеклы – это не случайность, а скорее Божий дар, вознаграждение за ребёнка, которого она так и не смогла родить сама. Поэтому Сайюнн испытала тяжёлый удар, когда полгода спустя раздался телефонный звонок и ей сообщили, что мать Хеклы готова забрать девочку обратно. Сайюнн плакала даже горше, чем после трёх роковых звонков из больницы, ведь на этот раз речь шла не о каком-то воображаемом существе – плоде её фантазии, а о самом настоящем ребёнке из плоти и крови, о Хекле, которую она обнимала, рядом с которой она могла прилечь, когда та спала, которую она держала за руку на бессчётных игровых площадках, которую она сотни раз целовала в ссадины и шишки и слёзы которой она вытирала и того чаще.

К счастью, Марианна согласилась на то, чтобы девочка проводила каждый второй уикенд у них с Фаннаром, – всё-таки лучше, чем ничего. Супруги брали Хеклу с собой в отпуск, а на Пасху приглашали к себе в летний дом, однако теперь расставаться с ней после каждой встречи стало ещё тяжелее. Сайюнн изо всех сил старалась поддерживать добрые отношения с Марианной в надежде, что однажды та признает, что лучше Хекле всё-таки живётся у них. Но судя по всему, Марианну это не заботило. Сайюнн предпринимала многократные попытки убедить её, по-дружески, конечно, поскольку прекрасно понимала, что рискует навсегда потерять Хеклу, стóит только Марианне отказаться от их поддержки. Однако сколько бы Сайюнн ни увещевала и сколько бы Хекла ни просила, Марианна пропускала их слова мимо ушей.

Услышав шаги в прихожей, Сайюнн допила кофе и отставила чашку. Её ждал долгий рабочий день в стоматологическом кабинете, но сначала ей предстояло собрать ланч-боксы, приготовить одежду и сделать завтрак на двоих. Она не могла сдержать улыбки. Бергюру уже исполнилось семь лет, а в их семью он попал, будучи шестимесячным малышом. Ещё несколько месяцев спустя стало ясно, что он останется у них навсегда. Наконец-то. Сайюнн потребовалась не неделя и не две, чтобы осознать этот факт, и она ходила натянутая, как струна, пока ей в конечном итоге не вручили документы об усыновлении. В отличие от Марианны, мать Бергюра поняла, что мальчику будет лучше у приёмных родителей, и подписала необходимые бумаги. Марианна же упорствовала, игнорируя желания Хеклы и тот факт, что Сайюнн и Фаннар могут предложить её дочери гораздо больше, чем она сама. Казалось, что Марианна даже не особенно любит Хеклу – свою собственную дочь. И в чём Сайюнн была уверена, так это в том, что она вообще не заслуживает Хеклы.

* * *

Вскрытие должно было начаться в девять. Эльма, Сайвар и Хёрдюр вошли в угловую постройку, что являлась частью Национальной клиники, хотя со стороны казалась самым обычным жилым домом. Никаких вывесок на здании не было, так что вряд ли многие могли догадываться, что в его цокольном этаже, в специально спроектированных холодильных камерах рядами лежат трупы. Большинство людей и не подозревало, что там трупы вскрывают и извлекают из них внутренние органы, которые кладут на стальные подносы.

Эльме уже приходилось присутствовать на вскрытиях, так что она довольно хорошо себе представляла, что эта процедура подразумевает. Однако, как только патологоанатом приступил к работе, она осознала, что никогда раньше не становилась свидетельницей вскрытия трупа в схожей стадии разложения. Пока специалист методично исследовал одежду, Эльма глядела на череп, который в свете лабораторных ламп выглядел иначе, чем в пещере. Теперь он казался более реальным, но в то же время и более сюрреалистическим. Эльма всегда находила невероятным, что под кожей каждый человек выглядит вот так, хотя внешне все люди разные. Как бы люди ни мыслили, какие бы чувства ни испытывали, каким бы темпераментом ни обладали, в конечном счёте они все – лишь плоть и кости, которые неминуемо разложатся, превратятся в прах и исчезнут.

По мере того, как патологоанатом с превеликой осторожностью разрезал одежду на трупе, обнажая плоть, Эльма почувствовала, что у неё выворачивает желудок. Кожа мёртвого тела являла собой палитру светло-коричневых и серых пятен. Врач объяснил, что следует действовать крайне аккуратно, поскольку кожа сгнила настолько, что одно неверное движение, и она просто разойдётся. На его касания кожа реагировала так, будто она вовсе и не кожа, а мягкий сыр или каша.

– Нам повезло, что условия в пещере были именно такими: лето выдалось дождливым, и солнечные лучи в пещеру практически не проникали, так что температура там оставалась стабильно низкой, – говорил патологоанатом, помещая одежду в полиэтиленовый пакет и откладывая его в сторону.