Тем временем дома готовили три-четыре вида овощей и обязательно мясной пудинг в миске. Ни одно застолье и почти ни один воскресный обед не считались достойными без этого блюда, которое ели отдельно, без овощей. В обычные дни пудингом называли рулет с фруктами, смородиной или джемом, но все равно подавали его на первое – из тех соображений, что сладкое отбивает аппетит. На свином пиру сладкого пудинга не было, ведь его можно есть в любой день, а кому нужны сласти, когда будет вдоволь мяса!

Но это восхитительное изобилие случалось один, самое большее два раза в год, а ведь нужно было что-то приберечь и на все остальные дни. Как это получалось на десять шиллингов в неделю? Ну, во-первых, провизия тогда была гораздо дешевле, чем сегодня. Не только свинина, но и все овощи, в том числе картофель, выращивали самостоятельно и с избытком. Люди очень гордились своими садами и огородами, и между ними вечно шло состязание: кто соберет самый ранний и самый отборный урожай. Крупный горох, бобы величиной с полпенни, цветная капуста, из которой можно сделать креслице ребенку, стручковая фасоль, белокочанная и кудрявая капуста – все эти овощи, каждый в свою пору, отправлялись в кастрюлю с салом и беконом.

Во-вторых, в пищу потребляли много зелени, выращенной на собственном огороде и всегда свежей: салат-латук, редис, зеленый лук с жемчужными головками и перьями, похожими на тонкие травинки. От ломтя хлеба с домашним лярдом, приправленным розмарином и зеленью, как тут выражались, «за уши было не оттащить».

Хлеб приходилось покупать, а это накладно, когда тебе нужно накормить много ртов; но муку для ежедневных пудингов и подававшихся время от времени кексов можно было заготовить на зиму без денежных затрат. После жатвы женщины и дети отправлялись на стерню и собирали пшеничные колосья, ускользнувшие от конных грабель. Это был сбор, или подбор, как тут говорили, колосьев.

Они сновали по стерне туда-сюда, взад и вперед, сгорбившись и вперив глаза в землю, одна рука, собирающая колосья, опущена, другая, с «горстью», закинута за поясницу. Полную «горсть» обвязывали пучком соломы и, так же как жнецы, собирающие снопы в скирды, ставили ее к другим снопам в двойной ряд возле кувшина с водой и корзинки с обедом. Это был тяжелый труд, от зари до зари, с двумя короткими перерывами для подкрепления сил; но скирды росли, а женщина, имевшая четыре-пять крепких, дисциплинированных детей, каждый вечер тащила домой на голове немалый груз. И это занятие любили, потому что приятно было трудиться в поле под бледно-голубым августовским небом: на стерне зеленел клевер, живые изгороди были усыпаны ягодами шиповника, боярышника и пушистыми цветами ломоноса. Когда наступал час отдыха, дети бродили вдоль изгородей, собирая дикие яблоки и терн, или искали грибы, а их матери, усевшись на землю, кормили грудью младенцев, пили холодный чай, сплетничали или дремали, пока не приходило время вновь приниматься за работу.

По истечении двух-трехнедельного сбора колосьев пшеницу самостоятельно обмолачивали, после чего отправляли зерно мельнику, который взимал плату за помол мукой. Велико же было радостное волнение в хороший год, когда мука возвращалась домой – целый бушель или два, а в многодетных, трудолюбивых семьях и того больше. Нередко покрытый белым мучным налетом мешок с драгоценным содержимым какое-то время гордо красовался на стуле в гостиной, и было обычным делом пригласить проходящего мимо соседа «заскочить и взглянуть на наш маленький урожай». Людям нравилось выставлять плоды своего труда напоказ и предлагать другим любоваться ими, подобно тому как художнику нравится демонстрировать свою картину, а композитору – слушать исполнение своего опуса. «Это вот украшенье получше картины будет», – замечал хозяин, указывая на засоленные окорока, висевшие на стене, а женщины точно так же воспринимали добытую их трудами муку.

Итак, три главных ингредиента для единственной горячей трапезы дня были: бекон с засоленного окорока, овощи с огорода и мука для сладкого рулета. Эта трапеза, называемая чаем, устраивалась вечером, когда мужчины возвращались домой с полей, а дети – из школы, поскольку ни один из них не имел возможности побывать дома в полдень.

Около четырех часов из труб начинали подниматься дымки, поскольку хозяйки разводили огонь и на крюк на каминной цепи вешали большой железный котел, или треногий горшок. Вся пища готовилась в одной посуде: кусочки бекона размером чуть больше, чем на один укус; в одной сетке капуста или другие зеленые овощи, в другой картофель и, наконец, завернутый в ткань рулет. В эпоху газовых и электрических плит это звучит дико; однако такой метод отвечал своей цели, ведь благодаря тому, что закладка каждого ингредиента в котел была точно рассчитана по времени и варились они под тщательным присмотром, все блюда сохраняли свои качества и обед удавался на славу. И вода, в которой варилась пища, и картофельные очистки, и остатки других овощей доставались свинье.

Когда мужчины приходили с работы, дома их ждал стол, накрытый чистой светло-коричневой скатертью, на которой лежали ножи и двузубые стальные вилки с черенками из оленьего рога. Затем в большие желтые фаянсовые блюда выкладывали овощи, бекон нарезали квадратами, причем самый большой кусок оказывался в «отцовской» тарелке, и вся семья принималась за главную трапезу дня. Правда, место за столом редко удавалось найти всем; младшие дети порой устраивались на скамеечках, и тогда столешницей им служило сиденье стула, или же садились на пороге с тарелками на коленях.

За столом царило благонравие. Детям выдавали их порции, брать еду самостоятельно и выбирать они не могли и обязаны были есть молча. Были позволены лишь «пожалуйста» и «спасибо», не более того. Отец и мать могли разговаривать, если хотели, но обычно они довольствовались тем, что наслаждались обедом. Отец, бывало, ел горошек с ножа, мать пила чай из блюдца, а некоторые дети, доев, облизывали тарелку; но кто же будет есть горох двузубой вилкой или после кухонных хлопот и горячки ждать, пока остынет чай; а вылизывание тарелок вообще считалось изысканным комплиментом материной стряпне. «Спасибо Господу за хороший обед. Спасибо отцу и матери. Аминь» – такую благодарственную молитву читали в одной семье, и она, безусловно, обладала тем достоинством, что воздавала должное тем, кому следовало его воздавать.

Что касается других трапез, то обычно питались хлебом со сливочным маслом, а чаще с лярдом, который сдабривали любой подвернувшейся под руку приправой. Свежее масло было слишком дорого для повседневного употребления, но летом, когда фунт стоил десять пенсов, его порой покупали. В продаже уже появился маргарин, который тогда назывался баттерином, но в деревнях его редко использовали, поскольку большинство людей предпочитали лярд, особенно свой, домашний, приправленный листиками розмарина. Летом всегда было вдоволь огородной зелени и домашних джемов, иногда и одного-двух яиц, если в доме держали домашнюю птицу, а когда яиц было в избытке, их продавали по шиллингу за два десятка.

Когда были лишь хлеб и лярд, мужчины смазывали ломоть горчицей, а ребятишкам давали немного черной патоки или щепотку коричневого сахара. Некоторые дети любили тюрю – хлеб, замоченный в кипятке, а затем отжатый и подслащенный сахаром.

Молоко было редкостной роскошью, так как его приходилось носить за полторы мили с фермы. Стоило оно недорого: пенни за кувшин или бидон, независимо от размера. Конечно, это было снятое молоко, но снятое не сепаратором, а вручную, поэтому в нем оставалось немного сливок. В некоторых семьях за ним отправлялись ежедневно, но большинство себя этим не затрудняли. Женщины утверждали, что предпочитают чай без добавок, а о том, что молоко необходимо детям, они, похоже, и не думали. Многие никогда даже и не пробовали его с тех пор, как их отняли от груди, и до того времени, пока не начинали самостоятельную жизнь. Но, несмотря на это, были крепкими, розовощекими, полными жизни озорниками.

Предполагалось, что фермер продает снятое молоко по пенсу за пинту, а нераспроданное отдает телятам и свиньям. Но молочница не давала себе заботы точно отмерять пинты; она просто наполняла протянутый сосуд и взимала за него один пенни. Само собой, кувшины и бидоны покупателей постепенно росли. У одной старушки хватило нахальства в очередной раз явиться с новым жестяным котлом, который безропотно наполнили молоком. Дети из «крайнего дома» дивились: что эта женщина будет делать с таким количеством молока, ведь она живет вдвоем с мужем.

– Из него выйдет отличный большой рисовый пудинг, Куини, – неуверенно сказал один.

– Пудинг! Господи помилуй! – последовал ответ Куини. – Я никогда не готовлю рисовый пудинг. Это молоко на ужин моему поросенку, а ты уж на него глаз положил. От него ничего не утаить, благослови его Господь!

У жителей Ларк-Райза бытовала излюбленная поговорка: «Бедность не порок, но большое неудобство»; однако это слишком мягко сказано, ведь бедность ложилась на них тяжким бременем. Люди имели еду и кров, который, хотя и не соответствовал современным требованиям, вполне удовлетворял их. Деньги на уголь по шиллингу за центнер^[7] и пинту керосина для ламп приходилось выкраивать из недельного жалованья; но на обувь, одежду, лечение, праздники, развлечения и поновление дома средств уже не оставалось. И откуда же они их брали?

Обувь часто покупали на те деньги, которые мужчинам удавалось заработать на уборке урожая. Когда их выплачивали, те счастливые семьи, у которых не было просрочки по арендной плате за дом, приобретали каждому по новой паре, от подбитых гвоздями башмаков для отца до розовых пинеток для младенца. А некоторые предусмотрительные хозяйки еженедельно вносили несколько пенсов в обувной клуб, организованный одним лавочником в рыночном городке. Мера разумная, но этого было недостаточно, и многим матерям не давал спать по ночам вопрос о том, как достать пару новых ботинок «нашему маленькому» Эрну или Альфу.

Дочерям тоже требовались ботинки, притом хорошие, крепкие, подкованные гвоздями, для ухабистых и грязных дорог; но девочки были непривередливы, им годилась любая обувка. На занятиях по подготовке к конфирмации, которые посещала Лора, дочь священника после нескольких недель тщательного обучения спросила оглашенных:

– Ну, все уверены, что совершенно готовы к завтрашнему дню? Может, у кого-то есть вопросы?

– Да, мисс, – раздался тоненький голосок из угла, – моя матушка спрашивает, не могли бы вы одолжить мне свои старые ботинки, потому что мне не в чем идти.

В тот раз Элис получила ботинки; но конфирмация случалась не каждый день. И все-таки обувь так или иначе удавалось раздобыть; босиком никто не ходил, хотя порой у кого-то пальцы и торчали наружу.

Обзавестись одеждой было еще труднее. Бывало, матери семейств в отчаянии восклицали, что скоро придется им, верно, разгуливать в чем мать родила. До этого никогда не доходило; однако сохранять достойный внешний вид было тяжело – к немалому сожалению, ведь сельские жительницы любили, что называется, приодеться. В одежде, которую девочки шили в школе из материй, пожертвованных семьей священника, подобные вкусы не поощрялись; это были просторные рубахи и широкие панталоны из небеленого ситца, прекрасно сшитые, но совсем без отделки, грубые, но прочные фланелевые юбки и шерстяные чулки, которые практически стояли, даже не надетые на ноги, – все эти вещи принимались с благодарностью и имели свои достоинства, ибо носились годами, а ситец после стирки становился лучше.

В отношении верхней одежды женщины зависели от своих дочерей, сестер и тетушек, находившихся в услужении: те присылали им не только свои старые вещи, но и то, что выпрашивали у своих хозяек. Эту одежду носили, перешивали, красили, перелицовывали и в конечном счете латали и штопали до тех пор, пока она не превращалась в клочья.