Папа считал ее ведьмой и запрещал нам ходить на другой берег ручья, разделявшего наши участки леса. Но в конце прошлого лета я встретила старую знахарку, когда собирала позднюю ежевику. Она переходила через ручей, поскользнулась на замшелом камне и так сильно подвернула лодыжку, что не смогла бы добраться до дома сама. Я помогла ей подняться и почти дотащила до избушки. Ее длинная седая коса била мне по лицу все дорогу, пока я вела ее в глубину лесной чащи.

Она говорила без умолку, указывала на разные растения, объясняла, какими тайными целебными свойствами они обладают и как их лучше собирать. Ее звали Селеста Алари. Она всю жизнь прожила в Гравьенском лесу. Ее бабушка родилась в этой избушке, и ее мать, и она сама, и она уверяла, что намерена здесь же и умереть.

Когда Селеста уселась в кресло-качалку, сетуя на боль в лодыжке, она призналась, что собирала травы для любовного приворотного зелья, заказанного женой мэра для их старшей дочери. Когда она стала сокрушаться, что теперь ей не успеть нарвать необходимых цветов, я предложила помочь, и она просияла и пообещала заплатить мне три медные монетки, если я справлюсь с заданием.

С тех пор я навещала ее как минимум раз в две недели и выполняла разные поручения. Она хвалила меня за умение карабкаться по крутым скалам и залезать на деревья, давно для нее недоступные, и говорила, что когда-нибудь я стану прекрасной женщиной и, возможно, искусной целительницей. У меня была удивительная способность замечать самые крошечные растения, спрятанные в лесной подстилке.

Я сохраняла все монетки, которые давала мне Селеста, и думала за год накопить еще, так что к следующей весне у меня будет достаточно средств, чтобы уехать из Рубуле, из Гравьенского леса, а возможно, и из самого Мартисьена.

Я не могла оставаться в родительском доме и вечно ждать крестного, который, наверное, уже не придет. Мне надоело ожидание. Мне нужно действовать. Нужна цель. Нужно чуть больше денег…

– Вот ты где, – сказала мама, заметив меня в последнем стойле. У нее заплетался язык, и ее заметно шатало. – Что… что ты здесь делаешь?

– Я доила Рози, – ответила я, указав на ведро у себя под ногами.

Мама прищурилась. Я наполнила ведро почти доверху. Ее губы скривились, словно она была разочарована, что ей не в чем меня упрекнуть.

– Сегодня у тебя день рождения, – заметила она, чем изрядно меня удивила.

Я думала, мама уже никогда не вспомнит о моем дне рождения, ведь с нами нет Берти, а без его дня рождения о моем можно совсем забыть.

Я молча кивнула, не зная, какой ответ будет правильным.

– Я хорошо помню тот день, будто он был вчера, – пробормотала она, и ее взгляд поплыл, стал рассеянным и немного мечтательным. – Ты была крошечной. Ты и сейчас невеличка. – На мамином лице дернулась жилка, и она провела большим пальцем по горлышку бутылки виски, которую держала в руке. – А он… он был огромным. Но когда он взял тебя на руки… – Мама на мгновение умолкла, погрузившись в воспоминания. Она не назвала имя моего крестного, но все и так было понятно. Папа никогда не брал меня на руки, ни разу в жизни. – Вы прекрасно смотрелись вместе. Словно ты его дочь.

Она поднесла бутылку к губам и сделала долгий глоток. Запах крепкого виски обжег мне ноздри. Я и в самом деле не понимала, как можно пить эту гадость.

– Понятия не имею, почему он тебя бросил.

– Я… прости меня, мама.

Впервые в жизни я попыталась представить, как все это выглядело с маминой точки зрения. Наверное, и вправду несправедливо. Ей обещали, что обо мне позаботятся. Что ей никогда не придется тратить на меня время и силы. Но я все еще здесь, уже двенадцать лет.

– Ох, моя голова, – простонала она и внезапно поморщилась.

Я поджала губы, вдруг почувствовав странную нежность к маме, к этой женщине, на долю которой выпало столько горестей и невзгод.

– Я видела пижму на окраине огорода. Ее листья снимают любую боль, даже самую сильную. Я могу заварить тебе чай, – предложила я и внутренне сжалась, испугавшись, что она спросит, откуда я это знаю.

Но она лишь моргнула и пошатнулась:

– Буду очень тебе благодарна, Хейзел.

Я не сомневалась, что ее ласкового отношения хватит ненадолго. Это говорил выпитый виски, а не она. Но, может, если я постараюсь, если буду очень стараться, мама пробудет доброй чуточку дольше.

– Мне надо… – Она осеклась и вытерла лоб тыльной стороной ладони. – В этом году надо испечь тебе торт. Кажется, я никогда… – Она покачнулась, и на мгновение ее глаза будто разъехались в разные стороны. Она усиленно заморгала, пытаясь сфокусировать взгляд на мне, но ей никак не удавалось. Она смотрела куда-то вбок, левее от меня, словно у нее двоилось в глазах. – Кажется, я никогда не пекла тебе торт. То есть специально для тебя, – поправилась она.

– Все хорошо, мама, – заверила я и простила ее за все в тот момент, когда она приложила ладонь к моей щеке, одарив лаской, которой я не знала за двенадцать лет жизни.

– Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, – тихо пропела она, и во мне разлилось счастье. Я не знала, что послужило причиной перемены в ее отношении ко мне, не понимала и не пыталась понять.

Мои мысли неслись в вихре мечтаний. Я представляла, как мы возвращаемся в дом, держась за руки. Я заварю маме чай с листьями пижмы, она испечет для меня праздничный торт, а после ужина скажет, что мне не надо идти в сарай. Скажет, что я буду спать в доме, на своей кровати. Она уложит меня в постель, накроет бархатным одеялом, поцелует и пожелает спокойной ночи, и я усну, согретая теплом ее любви.

Людям свойственно ошибаться. Мама тоже ошиблась. Но теперь она все поняла и наконец увидела во мне дочь, свою плоть и кровь. Ребенка, которого можно и нужно любить.

– Ты стала на год старше, – продолжала она, все так же фальшивя.

– Кричи «Ура!», – раздался голос с порога, подхватив песню. Мы обе вздрогнули и обернулись. В дверном проеме застыла высокая темная фигура. Мой крестный. – Ты старалась и сделала что могла.

Глава 5

СЛЕДУЮЩИЙ МИГ РАСТЯНУЛСЯ на целую вечность. Я понимала, что смотрю на него, вытаращив глаза и открыв рот. Я понимала, что должна что-то сказать – поздороваться, выразить почтение, хоть что-нибудь, – но будто лишилась дара речи. Его присутствие – он был невероятно высоким, мама не говорила, какой он высокий, – наполняло меня изумлением и ужасом.

Он выглядел совсем не так, как на храмовом витраже в Рубуле. Не был сумрачной тенью, сложенной из осколков серого, темно-сливового, синего и черного стекла. Он казался самой чернотой. Как безлунное небо. Как пустота, в которой отсутствует свет.

Я заметила, что он не отбрасывал тени. На земле у него за спиной, где от слабого света моей керосиновой лампы должно было появиться хотя бы серое пятно, ничего не виднелось. Это он был тенью. Всеми тенями, всеми горькими мыслями, всеми мрачными мгновениями. Он был богом ушедших навечно, владыкой невосполнимых потерь и холодных могил. Богом Устрашающего Конца. Моим покровителем. Моим спасителем. Наверное.

– Крестный, – произнесла я, справившись с немотой, и сделала реверанс, что казалось нелепым, но и правильным тоже. Если нам полагалось выказывать почтение королю Марниже – простому смертному в смешной шляпе, – то оказать уважение богу было и вовсе необходимо.

Я секунду помедлила, прежде чем выпрямиться. Может, надо было ему поклониться? Да, надо ему поклониться. Встать на колени, пасть ниц, вжаться лбом в землю, зарыться в землю, скорчиться червяком у его ног.

В голове промелькнула странная мысль: какую обувь носит бог смерти? Возможно, сандалии? Или крепкие сапоги, чтобы сокрушать в пыль души смертных, которые осмелились думать о таких глупых вещах перед лицом его запредельного божественного величия?

Мне захотелось смеяться, и я зажала рот руками, чтобы смешок не прорвался наружу и не обрек всех нас на вечное проклятие.

– Хейзел, – сказал он, и уголки его рта приподнялись, а губы раскрылись, обнажив острые зубы.

Это… это была улыбка?

– С днем рождения, – продолжил он. – Я… я принес тебе подарок.

Он откинул полу плаща, но темная ткань будто поглотила свет. Я не смогла разглядеть ничего в черных глубинах.

– Может, выйдем на улицу? – предложил он, и его голос чуть дрогнул.

Я удивленно застыла. Он что, смущался? Этот грозный, огромный, всемогущий бог? Смущался? Из-за меня? Мне снова стало смешно. Кто я такая? Никто. И зовут меня никак. И все же я знала, что он волновался. Он был не уверен. Он задал вопрос, а не отдал приказ.

Бог Устрашающего Конца стоял передо мной и нервно переминался с ноги на ногу. О чем ему беспокоиться? Неужели он думал, что я откажусь? Неужели и вправду считал, что я стану спорить с богом?

– Да, крестный, – сказала я, но не сдвинулась с места. Я ждала, что он выйдет во двор первым. При всей браваде, бурлящей у меня в крови, я не смогла бы сделать первый шаг, не смогла бы протиснуться мимо него, в пугающей близости от его плаща цвета безлунной ночи, от его тонкой, странно вытянутой фигуры.

Кажется, он уловил мою нерешительность и вышел из сарая, на мгновение заполнив собой узкий дверной проем, загородив солнечный свет. Будто вызвав маленькое затмение.

Только тогда я вспомнила о маме. Она была жутко бледной, ее лицо отливало болезненной желтизной, на лбу блестели бисеринки пота.

– Мама, с тобой все в порядке? – спросила я, чувствуя, как меня разрывает на части. Мне хотелось подойти к ней, положить руку на лоб, убедиться, что с ней все в порядке – хотя и было очевидно, что ей очень плохо, – но ноги сами понесли меня к выходу.

– Я… – Ее щеки надулись, будто ее сейчас стошнит, и я задумалась, сколько виски она выпила за это утро.

– Хейзел?

Неуверенность в голосе крестного подстегнула меня.

– Пойдем, мама, – позвала я и выскользнула наружу вслед за богом Устрашающего Конца.

Он стоял во дворе. Черное пятно на фоне белого белья, развешанного на веревке. Большой плащ полностью скрывал его фигуру, но мне показалось, что его плечи сгорблены, словно он ждал от меня резких слов или даже удара. Между нами повисло неловкое, тягостное молчание, а потом его глаза – странные, красные с серебром – засияли. Он вспомнил, что у него для меня кое-что есть.

– Твой подарок, – сказал он, будто напоминая не только мне, но и себе.

Он запустил руку за пазуху и достал крошечную шкатулку, обтянутую бархатом нежно-сиреневого цвета, самого красивого оттенка на свете. Как легкий туман над лавандовым полем в пасмурное весеннее утро, когда земля наконец прогрелась и в воздухе пахнет сладостью и свежестью.

– Я… я не знал, что́ тебе нравится, – почти виновато проговорил он. – Но подумал, что такого у тебя точно нет.

Я открыла шкатулку. Сокровище, спрятанное внутри, заискрилось в лучах солнца, и я не смогла сдержать радостного крика.

– Это ожерелье, – пояснил он, хотя в этом и не было необходимости. – Золотое. Возможно, слишком нарядное для девочки десяти лет, но…

– Мне двенадцать, – поправила я и провела кончиком пальца по тонкой цепочке. Ни у мамы, ни у старших сестер никогда не было украшений столь искусной работы. Посередине цепочки висел маленький камень, оплетенный тончайшей золотой сеткой. Очень яркий, блестящий, он будто светился, переливаясь то зеленым, то желтым.

– Мне он напоминает твои глаза, – признался крестный, и его голос наполнился нежностью. – Говорят, что у новорожденных младенцев синие глаза, но когда я впервые увидел тебя…

Он замолчал и тихо откашлялся, и тут я услышала, как из сарая выходит мама.

– Что там у тебя, Хейзел? – спросила она, приближаясь ко мне на нетвердых ногах.

– Ожерелье. – Я обернулась, чтобы показать ей подарок.

Мама схватила шкатулку, оцарапав мне руку. Она не заметила, как я поморщилась от боли.

– Ты принес это ребенку? – Она уставилась на моего крестного, и ее взгляд сделался острым и злым.