Когда мне казалось, что выхода нет, я посмотрела на свое лицо еще раз, и мысли начали запутываться. Может, это и правда безумие? Может, я схожу с ума? Нет, нет, это все просто страх. В моем сознании мелькали образы – темные коридоры, лица тех, кто когда-то причинял мне боль. Воспоминания вспыхивали, как картинки, с каждым мгновением становились ярче. Я снова в подвале, снова слышу их смех, их грязные, мерзкие руки тянутся ко мне. И этот ужас, который не отпускает меня. Я уже не могу бежать от него. Мне нужно что-то сделать.

«Я не вернусь в этот подвал», – думала я, скрипя зубами. Мой разум пытался удержаться на грани между отчаянием и решимостью, но все больше я ощущала, как контроль ускользает.

Я сдернула зеркало со стены, и в тот же миг оно с оглушительным звоном разбилось о кафельный пол. Осколки разлетелись по ванной, сверкая в тусклом свете. Это был момент отчаяния, последний крик души, который отражался в этих блестящих кусках стекла. Я склонилась над ними, трясущейся рукой выбирая самый подходящий – крупный осколок, вытянутый, словно треугольное лезвие. Острые грани сверкали, отражая холодный свет ванной, как последний шанс на свободу.

Прижав осколок к запястью, я замерла. Мысли метались в голове, но решение было принято. Этот осколок станет моим выходом из всего этого ужаса. Но вот тут, на грани, как будто что-то остановило меня. Страшно. Очень страшно решиться. Сердце колотилось, как загнанное в угол животное, а руки дрожали так сильно, что я едва удерживала осколок. Закрыв глаза, я сделала резкий взмах вниз.

Резкая боль пронзила запястье, как острый ток. Я вскрикнула, но тут же распахнула глаза, увидев, как кровь медленно, широкими темными струйками, начала стекать по руке. Широкая, теплая, густая – она капала на белый кафель, создавая контраст, как будто картина разрушения и освобождения разворачивалась прямо у меня перед глазами. Несколько секунд я стояла зачарованно, не сводя глаз с этой сцены, словно во сне. Но что-то было не так. Что-то я делаю неправильно.

Вода. В голове пронзила мысль. Должна быть вода. Холодная или теплая? В этот момент это казалось важным, словно последний штрих к финальной картине. Пусть будет холодная. Холодная вода – она очистит, смоет все, что осталось. Я повернула кран, и послышался приглушенный шум. Но ванна будет наполняться слишком долго. Внутри росло нетерпение. Я должна сделать это сейчас. Еще немного – и будет слишком поздно.

Поднявшись на ноги, я начала карабкаться через бортик ванны, оставляя на ее белоснежной поверхности кровавые следы. Алые потеки скользили по глянцевой поверхности, подобно дорожкам, которые я оставляла в прошлом. Пол покрывался такими же пятнами, терракотовая плитка казалась вымазанной в кровь. Но это не имело значения. Вода струилась, холодные капли начали стекать по телу, смешиваясь с кровью. Я стояла под душем, чувствуя, как этот леденящий поток обрушивался на меня, словно пытаясь смыть все.

Боль от раны в запястье усилилась. Холод еще больше обострил ее, превращая в пульсирующую волну, проникающую все глубже в тело. Сердце билось слишком быстро, но кровь текла медленно, обвивая руку вишневыми узорами, как последняя попытка жизни удержаться.

Я резко повернула вентиль до конца, и на меня обрушился поток ледяной воды. От шока я вскрикнула, инстинктивно пытаясь отскочить в сторону, но заставила себя остаться на месте. Так надо. Этот холодный душ – единственное, что может заглушить все остальное. Тело мелко трясло, как будто оно больше не принадлежало мне. Простыня, обмотанная вокруг, липла к коже, словно ловушка, еще больше усиливая ощущение дискомфорта. Зубы стучали так сильно, что казалось, вот-вот раскрошатся от ударов друг о друга.

Ледяные капли били по коже нещадно, пронизывая, словно маленькие иглы, но это было ничем по сравнению с той болью, что накатывала изнутри. Каждый раз, когда холодная вода касалась раны на запястье, ее пульсация усиливалась, но боль теперь уже не пугала. Она была словно частью этого ритуала.

Я опустила взгляд на розоватую воду, которая образовывала маленький водоворот у сливного отверстия. Кровь медленно стекала с запястья, смешиваясь с водой, и это зрелище захватило меня, как будто я смотрела фильм о своей жизни, где каждая капля – это мгновение моего существования, уходящее в никуда. Водоворот кружился все быстрее, унося с собой следы крови, а вместе с ними и части меня самой.

– Что ж ты творишь, а? – Лазарев появился так неожиданно, что я едва не отскочила в сторону. Он быстро перекрыл воду, а я, как могла, спрятала окровавленную руку за спину, будто надеялась, что он не заметит.

– Почему, Дашенька? – он казался сбитым с толку, растерянным.

– Потому что так должно быть, – ответила я тихо, чувствуя, как подступают слезы.

– Прости меня, дурака, – его голос дрожал, он протянул руку, но не приближался. – Это моя вина. Ты не должна была это видеть.

Он посмотрел на меня с явным сожалением, словно пытался проникнуть в мои мысли.

– Это больно? – осторожно спросил он, его слова звучали так мягко, что это стало раздражать.

– А ты попробуй, узнаешь, – выпалила я, пытаясь прикрыть свою боль грубостью.

Лазарев вздохнул, сняв с вешалки белый махровый халат и протянул мне. Я только сильнее прижалась к стене, словно кафель мог защитить меня. Он шагнул вперед, но остановился, видимо понимая, что мне нужно пространство. Мы застыли, будто боясь сделать неверный шаг.

– С ума сойти! – раздался внезапно резкий голос, заставив нас обоих вздрогнуть. Лазарев повернулся, а я посмотрела на девушку, которую видела раньше.

Она аккуратно пробиралась через стеклянные осколки, следя, куда ступает.

– Ну, как можно было так все загадить? – бросила она в сторону Лазарева, но ее злость явно была направлена на меня.

Не теряя времени, она решительно выхватила халат из рук Лазарева и, глядя ему в глаза, прошипела:

– Уйди отсюда.

Лазарев, хоть и хотел что-то сказать, сдался.

– Прежде чем пытаться убить себя, хотя бы выясни, как это правильно делается, – сухо заметила она, ее глаза, оказавшиеся не такими темными, как я думала, а скорее медового цвета, смотрели на меня без капли сочувствия. – Закутайся. Посмотри на себя, губы уже синие. Заболеешь еще.

Я никак не отреагировала на ее слова, и тогда она решительно залезла в ванну. Сдернув с меня мокрую простыню, она небрежно накинула халат на мои плечи. Тот самый халат, пропитанный знакомым запахом древесины и чем-то домашним, успокаивающим.

– Что это ты, режешь себя? – усмехнулась она, похлопывая по халату, словно пытаясь вытереть остатки воды.

– Он ударил тебя, – тихо сказала я, не отводя глаз.

– Ну и что? – хмыкнула она, будто это был пустяк. – Боль мне даже нравится. Это всего лишь часть игры. Взрослые так играют, не переживай.

– Мне не нравится боль, – процедила я сквозь зубы, чувствуя, как внутри разгорается злость на ее безразличие и покровительственный тон.

– Ага, конечно. И ты решила доказать это, порезав себе руку? У тебя, видимо, с головой не все в порядке. Прямо гений! – она фыркнула, кивая на мои запястья. – Кстати, я Лана. А ты как зовешься?

Я промолчала, отвернувшись и не желая отвечать на ее издевательский тон.

Встреча с Ланой

Она осторожно помогла мне выбраться из ванной, следя, чтобы я не наступила на битое стекло. Поддерживала всю дорогу, особенно крепко сжимая локоть на лестнице, словно боялась, что я упаду или снова сделаю что-то необдуманное. Пройдя через коридор, мы добрались до кухни, где меня усадили на табурет. Лазарев стоял у раскрытого окна, курил, пуская клубы дыма в серый предрассветный воздух.

Заметив нас, он с раздражением процедил:

– Покажи руку.

Я медленно протянула руку, а Лана, внимательно осмотрев рану, кивнула, как настоящий эксперт:

– Тут швы нужны, – уверенно сказала она, не отводя глаз от пореза. – Звони Ангелине. Что-то мне подсказывает, что в травмпункт ты ее не потащишь.

Лазарев тяжело вздохнул, явно недовольный ситуацией:

– Ангелина мне мозг вынесет. В первый же день такая сцена.

Лана, похоже, нашла это забавным, усмехнулась:

– Ну что ж, так тебе и надо, – ее улыбка словно говорила: "Сам виноват".

– Ладно, я пошла спать, – она равнодушно бросила через плечо и удалилась, не оборачиваясь.

Лазарев, нахмурившись, словно погруженный в свои мысли, молча заварил чай. Он не торопился, щедро насыпал сахар в чашку, а потом тихо поставил ее передо мной. Его взгляд был задумчивым, но от этого не менее напряженным.

– Слушай, – наконец, проговорил он, внимательно глядя мне в глаза, – все, что происходит между мной и Ланой, тебя не касается. Поняла? – он выдержал паузу, давая мне время осознать его слова. – Ты – это совсем другое.

***

Дом был большим, просторным, но, несмотря на свои размеры, поражал своей пустотой. Внутри все выглядело просто, без излишеств. Мебель, хотя и дорогая, не выделялась вычурностью или изысканностью. Все было сделано со вкусом, но без намека на роскошь. Однако эта простота создавала ощущение безжизненности. Здесь не было тепла или уюта, места, которое можно было бы назвать «домом». Это был просто красивый каркас, не имеющий души.

Время в этих стенах тянулось медленно, словно густой туман окутывал все вокруг. В каждом углу чувствовалась гнетущая тишина, и казалось, что сам воздух внутри дома заставлял тяжело дышать. Когда я спускалась по темной дубовой лестнице вслед за Ланой, внутри вспыхнула радость от того, что, наконец, закончился период моего заточения.

Эти несколько дней, проведенных в компании сиделки Наташи, были настоящей пыткой. Наташа, как будто вросшая в кресло в углу комнаты, смотрела на меня сверху вниз, даже не пытаясь скрыть свое раздражение. Закинув ногу на ногу и покачивая тапкой на широкой ступне, она с ленивой небрежностью наблюдала за каждым моим движением, не давая мне ни малейшего шанса почувствовать себя свободной.

Она читала что-то в своих бесконечных толстых книгах и лишь изредка отрывалась от них, чтобы проверить, на месте ли я, не сбежала ли с кровати. Иногда ее взгляд, полный утомленной скуки, поднимался над линзами очков, а затем снова опускался к строчкам. Но была одна вещь, про которую Наташа никогда не забывала – это таблетки. Каждые несколько часов она протягивала мне горсть таблеток, требуя принять их с ледяной вежливостью. Эта «лекарственная терапия» вызывала во мне омерзение. Я чувствовала, как они убивают мое сознание, затуманивая разум. Руки дрожали, мышцы сводило, а комната начинала кружиться в диком вихре. Пища перестала быть для меня чем-то приятным – от одного ее запаха меня выворачивало наизнанку. Но Наташа, похоже, не беспокоилась об этом. Ее аппетит не страдал: она съедала мои порции с явным удовольствием, хотя на меня поглядывала с укором, заставляя хотя бы выпить стакан сока или кефира.

Лазарев практически не показывался. Иногда его лицо мелькало в дверном проеме, но он не заходил, только наблюдал издалека, как будто что-то внутри его останавливало. Этот человек, казавшийся сильным и уверенным, в этот момент выглядел странно отстраненным, будто не знал, что с этим делать. А сиделка, кажется, даже не замечала его присутствия.

Она оставалась со мной круглые сутки. Лазарев позаботился о том, чтобы она не уходила даже на ночь, раскладывая свою раскладушку в углу комнаты. Я засыпала под ее громкий, почти мужской храп, чувствуя, как ускользает последняя капля спокойствия.

И вот сегодня, наконец, Наташа собрала свои вещи. Ее пухлые пальцы ловко застегнули маленький чемоданчик, она, в последний раз окинув комнату взглядом, как бы проверяя, все ли она забрала, помахала мне рукой.

– Ну, бывай, – бросила она напоследок, ее голос звучал сухо и безразлично.

Я не ответила, не отреагировала, просто сидела на кровати, глядя в пол. Но внутри чувствовала облегчение. Даже уход Наташи казался для меня маленькой победой, хотя дом оставался таким же пустым и безжизненным.

– Досвидос! Не поминай лихом! – ликующе пронеслось у меня в голове, и я не заметила, как сказала это вслух.