Драма на трех страницах (страница 13)
– … Всё хорошо, мам. Да, уснула недавно. Ночью опять почти не спали. Я тоже, конечно. Это не у меня, это у деда телевизор орёт… Нет, тише ему не слышно. Он считает, что включил совсем тихонечко. Да не хочет он аппарат! Говорит, что хорошо слышит, это мы плохо разговариваем. Ну, можешь попробовать сама предложить, но толку… Надеюсь, хотя бы бабушку не разбудит – я её дверь полотенцем заткнула. Нет, сегодня дома. И так уже ходил с утра на рынок, потом в продуктовый, а ещё собрался в какой-то свой Совет ветеранов, будь он неладен. Вот и я думаю – на меня кричит, чтобы из дома не выходила, а сам… Это ж только он может по делам ходить, а я «просто так буду шататься»… Мам, ну конечно, я с ним не спорю! Не первый день его знаю. Поссоримся, а кому это надо? Нет, дотерплю. Хотя он иногда невыносимый совершенно. Даже с бабушкой легче, она хоть от таблеток не отказывается. А с ним ещё недельку – и я на людей бросается начну. Мам… Ты когда сможешь вырваться?
Входная дверь закрывается: тихо-тихо, почти не слышно.
Но замок щёлкает так, что эхо отражается в подъезде.
Кладу трубку и понимаю, что телевизор молчит. Ушёл? Ушёл в свой Совет ветеранов!
Кричу – в тугой жгут полотенца. Нельзя разбудить бабушку.
Но и молчать уже не могу.
Какого чёрта?!
«Это вы, молодёжь, все дохлые ходите. А наше поколение никакой ковид не возьмёт! Я крепкий! Я ж спортсмен!»
Ты был спортсменом. Был! В институте! Шестьдесят лет назад! Понимаю, что смеюсь. Бессонная неделя, ночные дежурства у постели, постоянный контроль… Закономерная истерика.
Почему это мне нельзя «нести в дом заразу», а тебе – можно? Почему ты не можешь посмотреть чёртов матч без звука? Почему не признаешь, что тебе тоже нужна помощь, ты же делаешь нам только труднее, а не наоборот?
Я знаю, что никогда не скажу этого вслух. Мы оба в секунду сорвёмся в спор, будем орать до звона в серванте, потом дуться до ночи, а на следующий день делать вид, что ничего не было…
И ни один из нас ни за что не признается, что был не прав. Гены.
Тряпки в тумбочке под раковиной, видимо, и есть местные губки для посуды. Не пенят средство, не оттирают грязь – зато и не стоят ни копейки. И ходить за ними не нужно даже через дорогу, только добраться до шкафа.
У тех тарелок, что стояли ближе к краю, грязь уже присохшая, серая. Приходится сыпать соду с горкой и тереть, тереть, тереть… Пальцы становятся такими же гладкими, как и донышки тарелок: скрипят, скользят, роняют задубевшую тряпочку в мутную воду.
Достаю. Разворачиваю. Промываю под струёй – ничего лучше у меня всё равно нет. И вдруг на серой ткани мелькает почти незаметный рисунок. Проступает под пальцами, как проступала картинка на полароидном снимке в далёком детстве. Едва заметные полосы на кусочке ветоши – серое на сером. Всё ярче и ярче – смотрю уже не глазами, а чем-то глубже и древнее, на полжизни младше теперешней меня. И невидимые краски возвращаются на ткань. Клеточка-шотландка. Синее и белое…
…синее и белое – пугаюсь, цепляюсь пальцами, отпускаю руль. Нога соскальзывает с педали, и металл подо мной кренится, взрывает старой резиновой покрышкой чёрную гарь на дорожке. Велосипед падает – лечу за ним, но крепкие руки удерживают и не дают упасть, стесать в кровь искусанные комарами колени, вымазаться в чёрном и липком.
– Не… – мотаю головой, зло отталкиваю руки, ненавистную клетку, весь ненавистный мир. – Не получается! Хватит!
– Получится, – щурится дедушка.
Он моложе лет на двадцать – чёрт, а я и не думала, что ещё помню его таким. Здесь ему шестьдесят, не больше.
– Где такое видано: в тринадцать лет не уметь на велосипеде? Чего ты там весь год делала у родителей? Ничему тебя не учат!
Его любимая рубашка в сине-белую клетку потемнела на спине и груди, прилипает к телу – но дедушка как будто этого не замечает и снова поднимает велосипед.
– Да не могу я!
– Ничего, ещё как сможешь!
Улыбается – было бы, чему! – и ставит велосипед вертикально:
– Сейчас один раз научишься – потом никогда не забудешь!
Смотрю исподлобья на орудие моих пыток. Сжимаю зубы и выкладываю свой последний козырь:
– Велик даже не наш. Ещё раз упаду – и точно сломаю!
– Починим! – ухмыляется дед. – Зато научишься.
Хозяин велосипеда – какой-то давний дедов друг – смотрит на нас из открытого гаража. Возится с чем-то своим. Между гаражами – дорожка метров в триста, и тени на ней медленно ползут и удлиняются.
Третий час я пытаюсь удержать равновесие на велике. Проехать хоть метр сама. Дед сажает меня на сиденье, подталкивает, ловит… Километры наматываются гарью на старые покрышки. Велосипед балансирует между пенсионером и ершистым подростком, но никак не может поймать равновесие.
В одну из попыток, сквозь злые слёзы, просто пытаюсь вырваться из замкнутого круга. Отпускаю синее с белым, давлю на педали – и чувствую, как мир находит точку баланса. Кручу ногами быстро-быстро, и – лечу! Пусть всего метров пять, прежде чем снова упасть в синее с белым.
Но это настоящий полёт! И ветер в лицо. И на щеках – горячая солёная вода…
…горячая вода переливается через край. Спешно закручиваю кран. И тут же в голове вспышками – его любимая рубашка, через годы и события.
Синее с белым: дед дарит мне мой первый телефон. Такое счастье!
Синее с белым: тащит тяжеленные сумки до электрички.
Синее с белым: приехал за мной прямо к остановке. Здесь идти – минут десять, но он не хочет, чтобы внучка вымокла под ливнем. А я только сейчас понимаю, что дойти до гаража, выгнать машину и отогнать обратно – это вымокнуть трижды.
Синее с белым теперь – серая ветошь в моей руке.
Ключ в замке поворачивается так, что эхо отражается в подъезде.
– Ты это… – Он стягивает маску и с порога показывает упаковку с разноцветными прямоугольниками. – Я в них не понимаю… Такие, нет?
Николай Пещеров. УВЯДАНИЕ
В небольшую, скупую на интерьер комнату, падал призрачный свет луны. Голубой луч кое-как пробился через доски на криво заколоченном окне. На это нагромождение досок смотрел старик. Он стоял у окна, пытаясь разглядеть внешний мир. Всё тщетно, лишь голубое свечение. Казалось, старик и вовсе впал в ступор.
Кроме робкого луча луны в комнате, прямо над креслом, по центру, висела лампочка, которая также испускала блёклое свечение. Все здесь было мрачным, особенно бледные голубые обои, наводившие тоску.
Старик дернулся и ожил. Медленно он отвернулся от окна и побрел по комнате, к своему креслу. Прогуливаясь вдоль стен, он вновь наткнулся на старые фотографии в рамках. Эти снимки, эти кусочки прошлого вызывали в душе старика теплые чувства. Вызывали когда-то… Как только старик всмотрелся в лица своих родных, он понял, что их нет. Абсолютная пустота – ни глаз, ни рта, ни носов. Он не мог даже вспомнить, кто изображен на этих фотографиях, а ведь эти люди были ему очень дороги, но он совершенно их забыл.
С камнем на душе старик наконец поплелся в сторону кресла.
Он плюхнулся на пожелтевшую подушку и закрыл лицо руками. Ему больше не хотелось видеть все это.
Тоска съедала его, на пару с каким-то странным щемящим чувством. Чувством, которое пыталось кричать. Кричать, чтобы донести что-то важное до старика, но никаких успехов это не приносило – лишь утробное жужжание. На сердце становилось болезненно гадко.
Две теплые руки коснулись плеч старика. Когда он открыл глаза, перед ним стояла его любимая жена, наряженная в розовое платье. Она выглядела помолодевшей и все такой же доброй и любящей. Старик молниеносно вскочил на ноги и обнял женщину. Они долго-долго обнимали друг друга и закончили, когда граммофон, стоявший на тумбочке у шкафа, разразился знакомым вальсом.
Да, эта мелодия значила для пары очень много – это была мелодия их любви.
Старик, воспрянув духом, закружил свою любовь в изящном танце. Его душа снова светилась радостью. Все было таким реальным, таким естественным. Наворачивая круги танца вокруг кресла, пара не замечала ничего на свете.
Граммофон без передышки выпускал в мир нежные ноты. О, они были настолько нежны, что, плавно разлетаясь по комнате, врезались в стены и аккуратно проникали под обои, расползаясь по стенам. Они несли тепло и влагу. От этой влаги, охватывающей комнату, становилось неуютно.
Обои вымокли, по ним расползались пятна от воды. Голубой цвет желтел. Все становилось желтым, как на старых фотографиях. Пара продолжала кружится, не замечая ничего вокруг. Может это и к лучшему? Скользкие, мокрые ноты врезались во все подряд и угодили прямо в фотографии. Те мгновенно пропитались влагой и грязной слизью выползая из рамок, потекли вниз по стене.
Постепенно ноты искажались, превращая гладкую мелодию вальса в колючее дребезжащие нечто, но старик и его жена пока ничего не замечали. Они смотрели друг на друга, не отрывая сомкнувшихся взглядов.
Обои, окончательно пожелтев, упали со стен, обнажив серый бетон, покрывшийся трещинами. Ломанные грубые линии разошлись по всем стенам. Как эта комната ещё не развалилась на куски? Ноты уже проникли и в эти щели, помогая им разрастаться. Словно семена, они оседали в прорехах и обращались в липкую зелёную плесень. Теперь все стены становились зелёными.
Вальс окончательно перестал быть вальсом, превратившись в дребезжание и треск, которые перемешивались с непонятным клацаньем. Взгляд старика, устремленный на жену, на самом деле смотрел сквозь нее, в пустоту. В последнее время старик часто смотрел в пустоту. Когда медитативное дребезжание разнеслось по его ушам, он наконец наткнулся на лицо своей возлюбленной. Старика мгновенно охватил ужас, который быстро перешел в тоску и отчаянье.
«Клац-клац, клац-клац, клац-клац», – издавали шарниры фальшивых рук и ног, податливо кружащиеся в нелепом танце. Старик смотрел в пустое лицо своей жены. С её головы упал парик. Иллюзия рушилась. Его жена была лишь манекеном. Старик, ослабив хватку, сжимающую талию его поддельной любви, равнодушно бросил куклу на пол. Она упала, застыв в неестественной позе, протянув свои холодные деревянные руки к любимому.
Старик посмотрел на все вокруг. Плесень охватывала всю комнату, в воздухе витала болезненная сырость. Больше нет ни фотографий, ни обоев, ничего, кроме плесени, словно вирус расползающейся по голым стенам. На гниющей тумбочке все еще стоял граммофон, все еще испускавший какофонию мерзких звуков, которые издевательски парадировали ту нежную мелодию вальса.
На душе пустота. По комнате разлеталась мысль. Принадлежала ли она старику? Увядание.
В этом хаосе остались нетронуты лишь кресло и лампочка, висевшая над ним. Это кресло манило своего хозяина. Повинуясь призыву, старик поспешил усесться в него. Как только он оказался в кресле, все словно встало на свои места. Финальный штрих композиции.
Старик смотрел на увядающую комнату. Все вокруг переставало иметь смысл. Лишь болезненная плесень несла истину смерти и пустоты. Все было естественно. Ничто не вечно.
Мысли разбегались по комнате, они путались и прятались от старика. Он уже не мог собрать их воедино.
Вся комната позеленела. Манекен женщины на полу покрылся мхом плесени, превратившись в зеленый бугор.
По креслу медленно ползла плесень.
Старик смотрел в пустоту.
Все кругом было… Влага… Болезнь?
Граммофон.
Сквозь дребезг пробился чей-то голос:
– Дорогой, я люблю тебя!
– И я тебе, моя милая! – хотел ответить старик, но не смог открыть рта. Рот исчез. Эти слова застряли в его голове. Из глаза текла слеза. Слеза текла по пустому лицу. Лица больше не было.
Не было ничего. Плесень добралась до старика, который уже стал манекеном.
Все застыло. Музыки нет. Лампочка потухла.
Прощание.
***
В комнате горел яркий свет. Из граммофона на тумбочке разливался вальс. Пожилая женщина бегала вокруг кресла, в котором сидел ее муж. Его взгляд смотрел в пустоту. Старушка плакала и трясла плечи старика, но все тщетно.
Доктор стоял рядом и сочувствующе смотрел на ужасающую сцену. Он уже не мог ничем помочь – все вышло из-под контроля.
– Пожалуйста, сделайте что-нибудь! – отчаянно воскликнула женщина.
– Я ничем не могу помочь… Мы с вами уже все перепробовали.
Когда старик застыл так пару часов назад, его жена тут же вызвала врача. В последние месяцы разум ее супруга медленно увядал, она это знала, также, как знал врач. Те методы, которые помогали вернуть старика из ступора раньше, совершенно не работали на этот раз. Доктор знал, что это конец.