Андрей Буровский. ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

– Папа, это Сливовый мыс?

– Он самый, сынок…

Капитан Том даже нос наморщил от удовольствия, глядя на сына. В руке чалка, подпрыгивает от нетерпения, сияет, как весь этот пронизанный солнцем ясный день.

– Папа, у тебя на носу такие же складки, как на воде!

Том-старший невольно рассмеялся. А ведь верно! Свежий ветер – пароход идет вниз, да еще встречный ветерок. На перекате, на сверкающей воде – такие же ровные складки, как у него на носу.

– Папа, ты меня пустишь проводить дядю Гека?!

Самое время нахмуриться, посуроветь…

– Том! Ты забыл, о чем мы говорили?!

Переживает…

– Беги! Только куртку надень. И на берег не сойдешь, даже не думай. Кого мы сейчас спустим на берег?

– Мистера Немо, папа…

– Запомни это получше.

Ударили склянки. Пароход разворачивался, колесо левого борта приостановилось, громадная машина двинулась к берегу.

Сам капитан Сойер куртки не надел, даже оставил фуражку на мостике. Все сумеют сделать без него. Лестница… коридор… Каюта в нижнем ряду… Капитан открыл своим ключом, невольно поморщился… уже совсем не так, как наверху: в нос шибанул перегар кукурузного вискаря. Ясное дело, напился…

– Гек… Гекльбери, ты в порядке?

– Как всегда…

Да, как всегда. Куртку Том подарил ему всего две недели назад, сразу после побега. Теперь куртка выглядел так, словно по ней плясало целое племя индейцев. Подарил и ночную рубаху, но Гекльберри спал не раздеваясь. Жеваный, мятый, не брился с неделю, и пьяный. Да… как всегда…

– Давай быстрее. Сейчас мои милейшие пассажиры побегут к бортам – смотреть, кто отплывет от парохода. Незачем им тебя видеть.

– Присел бы, Том… Когда мы еще вместе посидим… Разве что ты ко мне в Калифорнию…

– Или амнистию объявят.

– Мне не объявят, Том… Никакого судьи Тэтчера не хватит. То дельце… Ты помнишь? Там еще завалили фараонов…

– Побери меня черт… Ты был… У Гарднера в деле?!

– Я думал, ты знаешь…

И убежал куда-то его взгляд… Конечно, ничего не знал Том. Если бы и знал, все равно укрыл бы друга. Но как видно, сам Гекльберри в этом совершенно не был уверен. И правильно…

– Чего ты туда влез?! У тебя же уже были деньги?

– Деньги – это такая штука, Том…Такой странный предмет… как они есть, так их сразу уже нет… И понимаешь, не могу я жить, ни как мой папаша жил, ни как вдова Дуглас, царство небесное…

– Стрелял ты?!

– Роб промахнулся… Гнилой человек, еще хуже его папаши, индейца Джо… Если его прижмут, он все расскажет.

– Обязательно надо было стрелять?!

– Он первый начал…

Какой смысл объяснять, во что влип Гек? Он и сам понимает. Он прав, никакой дороги назад ему нет, только в неведомые западные земли, где моют золото, где таких много, где почти что и нет никакого закона. И навсегда. Никакой судья Тэтчер не вытащит, пусть он сто раз и сенатор.

Том присел к деревянному столику.

– Хлебни, Том…

Томас Сойер на мгновение прижал к губам оплетенную бутыль. На губах осталась пленка сивушных масел, в голову ударила крепчайшая струя кукурузного самогона. Ну и гадость…

– Том…Ты не серчай… Ну не могу я жить, как твой братец Сид… И не смогу никогда.

Да-а… Сид Сойер – это отдельная песня. Пытался торговать табаком, и через год прогорел. Все удивлялись, как он ухитрился, а вот он как-то сумел, причем, как раз, когда цены на табак ползли вверх. Трое из Санкт-Петербурга сделали себе на табаке состояния в этот год. Том пытался пристроить его к себе… на пароходе его укачивает. Так и сидит в сплавной конторе, выписывает бумажки. На штанах заплатка, пиджак засаленный, голова вечно немытая, побрит неровно, вечно норовит стрельнуть полдоллара… Говорят, сердобольная вдова Дуглас его время от времени кормила.

– Гек, он у тебя тоже занимал?

– А как же! Тогда мы взяли лавку Уоттера… Деньги были…

– Ага, тот самый предмет, которого сразу и нет. Который как появится, так черт те его знает, куда уходит…

– Ну да. Я как посмотрел на луковую физиономию твоего братца, рука сама полезла в карман.

– Поживи как он, физиономия еще не такая станет.

– Не… нет, Том, тут ты не прав! У него не луковая физиономия от жизни, а жизнь – от физиономии…Ты с такой походи, а я посмотрю, как ты будешь после этого жить.

И невозможно не смеяться, потому что он прав, старый друг. Невозможно не смеяться, когда вспоминается Сид Сойер, и во что он превратился в тридцать пять лет. Почему у него нос вечно свёрнут на сторону, и под ним – непросыхающая капля? Почему глаза вечно слезятся, а под ногтями – многодневный траур? Почему у Сида никогда не хватает сил, чтобы вообще хоть что-нибудь хорошо делать?

Ранняя плешь, ногами шаркает хуже тети Полли, которой за шестьдесят, а такой кожи нет даже у старика Тэтчера. Этот-то ездит верхом и увязался с внуками ловить диких кошек, когда приезжал последний раз.

Вот вспомнишь Сида – и оценишь, как хорошо сидеть со стариной Геком, дуть кукурузный самогон. Да, ухмыляется, да, опухший, да небритый, да, воняет, да, рожа такая, что днем наглядишься, ночью забоишься. Но он не такой… он…

– Живой я, Том!! Иногда сам удивляюсь, что живой. Три раза стреляный, пять раз порезанный, а вот живу!

– Тебе не так надо жить, Гекльберри… Пошел бы в механики, а? Или почту развозить?

– Вот этого мне точно не надо! Я в механиках быстро помру… Железки эти…И почту не буду…Там же деньги! Я же не выдержу обязательно сопру.

– Тебе еще жениться надо, Гек.

– Вот этого точно не надо. Я как вспомню отца с матерью: вечно они ссорились и дрались. Смотрю на вас с Бекки и все жду – когда вы драться начнете.

– Этого нам только не хватало. Бекки – прекрасная жена.

– Все равно мне этого не надо, Том Сойер! В моем деле надо легким быть, подвижным… Сейчас – на Миссисипи, через месяц уже в Калифорнии.

– И денег давать Сиду не надо.

– Ну ты же понимаешь меня, Том?! Ты же сам ему сколько раз давал?!

– От меня не убудет. И ты прихвати немного, Гек.

– Ты давал… А как ты, я тоже жить не могу. Чтобы жить как ты, учиться надо…Книжки эти, чертежи, карты… А мне тошно, я так не сумею. И не умел никогда. А помнишь, как вдова Дуглас, да твоя тетушка Полли, да другие дуры все перемывали тебе косточки? Что ты кончишь уголовником, а Сид Сойер – такой вежливый! Такой послушный! Что он сделается банкиром или судьей, а то еще и каким-то еще важным конгрессменом? А что ты вообще сделаешься разбойником, или придется тебе жить на средства попечительского совета?

– Они не дуры, Гек. Они же не знали.

– Странно… Я и то знал, что из тебя получится толк. И судья Тэтчер тоже знал.

– Судье Бекки про меня рассказывала.

– Не-а… Что бы не рассказывала – судья своей головой про всё думает. Судья Тэтчер – аристократ, что твой герцог… не такой, который к нам с Джимом на плот залез, а настоящий… Эти в людях и в мальчишках понимают, потому что много поколений видели разных людей… Судья Тэтчер судит о людях по опыту, который у него то ли со времен, когда он плыл на «Мэйфлауэре», то ли еще когда Моисей водил его по пустыне. Хоть ты и дурак, что женился, а хорошо, что на его дочке. Это хорошая кровь.

– Если верить сенатору Тэтчеру, он в детстве был не лучше моего.

– Я что и говорю! Ты был не хуже него. Вечно придумаешь что-то…А кто в десять лет ничего не придумывал, никуда не бегал и ничего никогда не учудил, из того и не получится никогда ничего путного. Точно тебе говорю!

– Да я ведь не только хорошие дела делал… Как мы в пиратов играли и на острове жили, и на собственные похороны пришли? Сейчас вспоминаю, и в пот бросает – что я тете Полли устроил?!

– Она хоть и дура, а крепко тебя любила, Том. И сейчас любит больше дурака этого… И своей жирной курицы Мэри.

– Она не дура, Том. И Мэри…Таких большинство женщин.

– Вот то-то и оно, что они – как большинство. А я не любитель большинства, Том, и женщин тоже не великий любитель. Но скажу, что хороших баб даже больше, чем хороших мужчин. Они ведь хорошие, тетя Полли и Мэри, хоть и дуры, ничего в людях не понимают.

– Они не дуры, сколько тебе говорить.

– Но и в людях ничего не понимают. А судья Тэтчер понимал. Он Сида всегда не терпел. И тетя Полли, хоть и дура, а тебя любила больше, чем этого…

Гекльберри даже пальцами защелкал, замычал: искал слово.

– Понимаешь, он никакой. Самое страшное, что можно сказать о мужчине – НИ-КА-КОЙ. А что в Святом писании сказано?!

– И что же?

– «Изблюю тебя из уст моих, ибо ты не холоден и не горяч, а только тепел». Это не я сказал, это Христос… Вот он и мальчиком был тепел, и сейчас тепел… НИКАКОЙ… А про тебя это сказать никак нельзя, Том! Потому про тебя и слава идет. Ты мужчина.

– Про тебя слава идет не меньше, чем про меня.

– Да… и я тоже не теплый. Но ты горячий, Том, а я – холодный. Про меня говорят, как я фараона завалил, а про тебя, – как в бурю вывел пароход из Ивовой заводи. Твоя слава – чистая, Том, дай Боже всякому.

Ударили склянки.

– Пора…

Гекльберри кивнул, заткнул бутыль початком, сунул в мешок.

По коридору… На нос… ялик подогнали, как велел Том: к оконцу под самым колесом. Не разглядят… Капитан Соейр проверил: сына в ялике не было. Слушается, хорошо.

Остановились. Помолчали. Время, а очень… ну очень не хочется Геку вылезать в это окошко.

– Том… Ты ведь не приедешь в Калифорнию.

– Нет, Гекльберри. Не приеду.

Чтобы сказать это, пришлось напрячь мышцы живота. Что-то кольнуло слева в груди… врачи говорят, что там сердце.

– Я так и думал…

Улыбается… но уже совсем не так, как улыбался в каюте.

Обнялись до хруста в костях.

– Прощай, Том!

Том не успел сплести что-то утешительное, веселое: Гек уже вылез в окошко, плюхнулся в ялик. Негры навалились на весла.

Не зря Том посадил сюда внуков старого Джима: эти будут молчать.

Том так и стоял у окошка. Так и стоял, и смотрел. Какой-то кусочек его самого отделялся… Уплывал с этим яликом… Скользил по сверкающей воде… Пахло влагой, ветер нес запах леса. Вот ялик уткнулся в землю. Сидящий выпрыгнул, замахал рукой, отошел к лесу. Так и стоял, пока шел назад ялик, пока не запыхтела машина, не зашипел пар. Пока не понесся над радостной рекой самый унылый в мире звук: рев пароходной сирены. Том так и стоял.

Не было сил выйти на мостик, видеть счастливых, улыбающихся людей. Даже собственного ребенка.

Человек на берегу в одной руке держал мешок, другую опять поднял, прощаясь. Том Сойер знал, что Гекльберри Финна он видит последний раз в жизни.