Евгения Райнеш: Рыжий демон осенних потерь

Пролог

Я думаю, все началось именно с того момента, когда Кит приволок в мой дом замызганного игрушечного медведя. Вернее, в глобальном смысле катастрофа случилась гораздо раньше. Страшно даже подумать, в каких космических безднах скрываются ее истоки, но если брать за точку отсчета отдельную человеческую судьбу, скажем, мою, то все началось в тот самый вечер.

– Топай на кухню, – скомандовала я. – Эй, ботинки сними! Кто знает, какими кровавыми тропами ты ходил.

– Сегодня никаких кровавых троп, – Кит нагнулся, развязывая шнурки. – Только цивильные прогулочные дорожки.

Затем поднялся и полез во внутренний карман куртки. Через мгновение в его ладонях появился маленький игрушечный медвежонок. Очень старый, грязно серого цвета, на котором, возможно, не так ярко проявлялась его замурзанность. У медвежонка отсутствовал один глаз, на черной пимпочке носа зияла безнадежная потертость.

– Очень мило, – сказала я. – Но если это подарок кому-нибудь из твоих знакомых, то предупреждаю: ни один из современных детей такое в руки не возьмет.

– А ты? – почему-то напряженно спросил Кондратьев.

Он замер – куртка наполовину сползла с плеча, на правом носке светилась проплешина, и скоро появится дырка, в протянутой ладони стыдливо потупился старый медвежонок.

– А я уже давно выросла из возраста, когда интересуются мягкими игрушками, – пожала плечами. – Сообщаю на всякий случай, если ты не заметил.

Я подумала, что Кит спас медвежонка из какого-нибудь бандитского притона. Возможно, игрушку подкидывали в мусорные баки, зашив в пузо прослушку. Или совали в дрожащие руки похищенным ради выкупа детям. Или перевозили в нем кокаин, хотя последнее маловероятно: размеры игрушки – он умещался на ладони – не позволяли думать о крупных партиях, а значит, о достойном наваре.

– Алька, ты забыла?

– О чем? Да не стой ты столбом, достягивай уже свою куртку и пошли на кухню.

– Не хочу на кухню, – заупрямился Кит. – Почему ты всегда – на кухню? Вот у Ники я дорогой гость, она меня принимает в гостиной. Там мягкое кресло, а не жесткий табурет.

Я кивнула:

– Ника пытается тебя задобрить, так как ты уже много лет себя ведешь с ней, как с выпущенным под залог рецидивистом, и, кажется, уже и сам в это поверил. А я не хочу бегать с чайником и чашками из кухни и обратно.

Кит не ответил, но нагло продефилировал в гостиную. С медвежонком, которого я так не взяла в руки. Кондратьев развалился в кресле, а игрушку посадил на небольшой кофейный столик. Замызганный уродец косился единственным глазом на недочитанную стопку книг, Никита с напряженным вниманием – на меня, а я – с недоумением – на медведя.

– Ну, – произнес, наконец, Кит. – Вспомнила?

Покачала головой:

– Это просто старый медведь. Что я должна вспомнить? Ты меня не разыгрываешь?

– Ну, даешь, – удивился Кит. – А так рыдала, я думал, твой и так немногочисленный мозг весь со слезами вытечет. Когда я спрятал этого уродца, с тобой случилась настоящая истерика. А теперь и глазом не моргнешь. Всегда ты так…

Казалось, он расстроился. Я наткнулась на вопросительный взгляд резко замолчавшего Кондратьева.

– А, – догадалась. – Какая-то игрушка из детского дома, которую ты когда-то стырил, а потом бережно хранил все эти годы? Но я, кажется, и в самом деле не знакома с этим медведем.

Детство я помню. Хоть и смутно, обрывками, какими-то пятнами. Свою кровать с синим покрывалом, шкафчик с безногим утенком. Кто-то еще до меня раскорябал дверцу, тем самым лишив рисунок лап. Еще помню, как бегу куда-то: очень яркое солнце, голубое блюдце пруда, брызги из-под босых ног. Я кричу: «Никита – корыто, Никита – дырявое корыто!», замирая от страха и свободного восторга. Знаю, что мне попадет от Ники за то, что обзываюсь, но еще жутче от того, что Кит сейчас догонит и…

– Зачем мне это? С чего мне тебя так тупо разыгрывать? – настоящий Кит, не из воспоминаний, прервал попытки погрузиться в прошлое.

– Только не делай вид, что никогда не пытался, – я засмеялась. – Не знаю ни этого медвежонка, ни когда именно ты его от меня спрятал, но прекрасно помню твои издевательства. Если уж говорить о том, кто и что испытывает, то я, между прочим, тебя жутко иногда боялась. Однажды ты чуть не утопил меня в пруду на Никиной даче. Или это была другая дача и другой пруд? Ника ведь познакомилась с Михаилом Ефимовичем, когда мы были уже подростками. Но помню берег, воду, и как ты гонишься за мной, скорее всего, чтобы оторвать голову.

– Она возила нас на озеро. В детдомовский старенький «пазик» набивалась куча ребятни. И мы все весело катили за город. Неужели не помнишь?

– Точно! Брызги были соленые, значит, не пруд на даче, он же пресный. И вода там пахнет не так.… Но все равно в этом озере ты меня чуть не утопил.

– Черт, Алька… Когда тебе исполнилось шесть, мне было восемь. Тебе, наверное, казалось, что я прямо такой большой и сильный, да?

Я кивнула. Мне и в самом деле так казалось. Пока не подглядела случайно, как Кит плачет. Конечно, его оправдывала сильно разбитая коленка, а еще – он думал, что вокруг нет ни души. Но все равно – Кит рыдал, размазывая кровь и грязь, тоненько повизгивая. В тот момент в моей иерархии авторитетов Кит стремительно потерял несколько пунктов. С первого места опустился на третье после Ники и Граудона, покемона, вызывающего извержения вулканов.

Кит больше не был для меня всемогущим, но я ему об этом никогда не скажу.

– Мы были детьми, – снисходительно произнесла я банальную фразу, которую обычно говорят, когда не хотят обсуждать что-то важное. – Ты его даже не постирал ни разу, – добавила с упреком, разглядывая замурзанную игрушку.

– Чего?

– Говорю, мягкие игрушки нужно стирать. Лучше вручную, но на крайний случай можно провернуть в машине.

Кит воззрился на меня с таким видом, словно я выдала сакральное библейское откровение, которое бережно хранили от посторонних ушей в скитах аскеты и адепты.

– Ладно, – махнула рукой. – Сама постираю. Раз уж это чудо-юдо попало в мои руки. Ты сегодня дежуришь?

Кондратьев вздохнул и нехотя полез из уютного кресла.

– Я понял, что мне пора, хотя ты даже чаем не напоила.

Понятливый Кит… Я улыбнулась:

– Сам же не захотел на кухню.

Он что-то проворчал нехорошим нудным голосом. И добавил уже четко и зло:

– Это Ника вдруг попросила меня вернуть тебе игрушку. Зачем ей это понадобилось почти через тридцать лет, черт знает. Только, если бы не она, я, может, и не вспомнил бы.

И ушел. А я вдруг и в самом деле подумала о прослушке. Мысль для нормального человека дикая, но если вы хорошо знаете Кондратьева, то такой вариант не кажется чем-то нереальным. Прощупала мягкий плюш. В одной из прорех, разъехавшейся под моими пальцами, что-то блеснуло.

– Ну, Кит, – прошипела я, поддевая ногтем малюсенький кругляшок с усиками.

Вовсе это оказался не жучок, хотя нечто близкое. Небольшой серебряный брелочек в виде паучка. Кажется, никакой материальной ценности он не представлял. И шпионской тоже. Потемневшее от старости ювелирное изделие из низкопробного металла. Наверное, был кому-то дорог как память. Возможно, и мне, если бы что-то о нем помнила. Но штучка была занятная. Я отчистила его от темного налета, приспособила к тонкой серебряной цепочке и надела на шею.

А потом все так закрутилось и распрямилось, врезав под дых, что мне стало совсем не до дешевого серебряного паучка, и уж тем более не до медвежонка с раскуроченным пузом.

Глава 1. Горький август

Я знала эту дачу как свои пять пальцев.

Два этажа, красная черепичная крыша «под старую Европу», на фасаде – балкон, увитый умирающим плющом, потемневший от нахлынувших неделю назад ливней. Терраса с небрежно откинутыми плетеными креслами. В просветах дальних деревьев – мутный серый глаз пасмурного пруда, равнодушно отражающий старые качели. Доску с двумя толстыми веревками подвесили к мощной ветке почти над самой водой давным-давно, кажется, еще до того, как дед Феликса купил этот дом.

Воспоминания о счастливых днях, запечатанные клятвой никогда не выпускать их из заточения, вырвались на свободу. Коварно ударили под колени, ноги моментально ослабли, и я чуть не упала, запнувшись о порог.

Схватилась за косяк, пытаясь вытолкнуть воздух, колом вставший поперек внезапно усохшего горла. Случилось что-то и в самом деле страшное и неотвратимое, то, чего нельзя исправить никакими связями и деньгами Фила.

– Алька, – Никита Кондратьев, оказавшийся рядом, отшвырнув пушистый коврик у порога грязной кроссовкой, к которой прилипли мелкие листья, схватил меня за плечи. – Ты в порядке?

Коврик маячил перед глазами, заслоняя собой всё происходящее. Билась мысль: никто бы не посмел так небрежно отшвырнуть его, если бы с хозяевами ничего не случилось. Вещи становятся бесприютными, когда тот, кто их любил, больше не заботится о них.

– Ты идиот? – я вдруг ужасно разозлилась на Кондратьева, и это немного привело меня в чувство. – Это дача моего бывшего мужа. Когда-то… моя… Тупой вопрос.

Дёрнувшись из его заботливых объятий, я вытерла выступивший на лбу пот и повторила:

– Ты идиот?

Кондратьев пропустил «идиота» мимо ушей.

– Черт… Алька, прости… Просто там – девочка. У неё, кажется, шок, я решил, что лучше тебя никто не справится. Но если она…

Так, значит, ребенок, как минимум жив. Уже легче.

– Девочка? Это может быть только Кристина, – ответила я. – И… Десять лет прошло, Кондратьев. Просто дай мне минуту…

Не хватало еще тут упасть в обморок. Изо всех сил закусила губу, и резкая боль вырвала меня из тумана паники. Постепенно дыхание восстанавливалось, и ноги обретали прежнюю твёрдость.

Плывущая действительность опять обрела очертания, и знакомая прихожая напомнила о том, что десять лет все-таки прошли. Стены были те же, и шкафы, и полки, и вешалки. Вот только вещи на них совершенно другие. Большой мужской пыльник, я не помнила такого у Феликса. Несколько курток поменьше – женственных и девчачьих. На обувных полках столпились кроссовки, кроксы и резиновые сапоги.

Моих вещей тут не осталось.

– Что с девочкой? И где… Её родители?

Кондратьев опустил взгляд.

– Девочка в шоке, матери нигде нет, а вот отец… Наверное, тебе не нужно это видеть. Аль, прости меня…

– Что с Феликсом? Он ранен? – Я только сейчас заметила подозрительно темные пятна на перилах лестницы, ведущей на второй этаж. Сверху раздавались приглушённые голоса. В спальню явно набилось больше народа, чем следовало.

– Вообще-то… Он как бы… несколько больше, чем ранен, – формулировка Кондратьева была ниже всякой критики.

– В больнице?

– Нет, – выдохнул Кит и неловко пожал плечами. – Твой бывший муж, Аль…

– Мёртв!

Лестница вскрикнула, когда я прыгнула сразу через две ступеньки и рванула вверх, стараясь не касаться свежих пятен крови.

Что здесь произошло? Почему Феликс мёртв?

Пятна также покрывали стену около спальни. Словно кто-то вытирал о дверь испачкавшиеся руки. Или хватался за нее в бессознательном припадке. У Феликса открылось кровотечение? Я судорожно перебирала известные мне болезни, при которых человек теряет столько крови.

– Алька, бахилы! – успел мне крикнуть в спину Кондратьев.

Дверь в спальню оказалась открытой настежь, и уже из коридора я увидела, что в ней далеко не все в порядке. В распахнутое окно нанесло пожухлых листьев, они лениво трепыхались на мягком светло-бежевом ковролине. Сорванная гардина болталась на двух оставшихся петлях, увядающие цветы мокли в луже с крупными осколками ажурной вазы. Пионы. Последние сочные пионы, они до сих пор пряно и терпко пахли.