– Ничего, если не считать того, что мой бывший муж умер, по заключению патологоанатома от инфаркта миокарда, а неофициально при очень странных обстоятельствах.

– Это произошло месяц назад, – покачал бармен головой. – Аля, чем ты занималась целый месяц?

– Начальство выгнало меня в отпуск, – пожаловалась я. – Все вокруг думают, что я должна как-то особенно переживать смерть Фила. Мне даже неудобно, так как на самом деле ничего такого нет. А, кроме того, Фил был все-таки довольно влиятельным человеком в нашем городе. И семья старинная, с корнями. Представляешь, сколько журналюг охотились за интервью с бывшей женой внезапно скончавшегося, еще молодого бизнесмена? Это было бы сенсацией, если бы даже Марыся не пропала. А так…

Махнула рукой.

– Но и в самом деле – чувствовать, что окружающие относятся к тебе как к тяжелобольной, выше моих сил. Даже Кит до сих пор избегает меня. Будто я заразная. В общем, я валялась весь месяц дома с конфетами, булками и сериалами. Выключив телефон и забаррикадировав дверь. И знаешь…

Я засмеялась:

– Месяц пролетел незаметно. Это был на удивление спокойное и приятное время. А еще я до блеска отчистила квартиру.

– Жену Фила не нашли?

Вопрос был риторический, для поддержания разговора. Я помотала головой.

Поисково-спасательные отряды с собаками-трупонюхами прочесывали окрестности в надежде найти Марысю (или ее тело). Событие просочилось в прессу, дело о пропавшей жене погибшего бизнесмена будоражило умы жителей Яруги, пока его не перебила весть о смерти самого толстого кота в мире. Так как размазанная по дому кровь оказалась не Феликса и не Марыси, а порезавшей ногу Кристи, то история быстро выдохлась. Обывателям в ней не хватило «мяса». Феликс ведь умер сам, верно?

– Ни. Че. Го, – четко по складам произнесла я. – Все кредитки и ключи на месте. Никаких следов. Она словно вышла и растворилась. Эшер, человек может жить без машины, но без кредиток – как? Даже если она намеренно исчезла, бросив дочь и все, чем так дорожила… Где-то же должны были ее видеть? На автобусной остановке, в сельском магазине… Не в лесу же она прячется…

Я замолчала, представив, как Марыся хорошим маникюром разрывает тушку пойманного зайца и впивается острыми зубками от лучшего стоматолога в трепещущую плоть.

– Брр, – передернуло. – Не может же…

– Если только она кого-то сильно не боится… – задумчиво ответил Эшер.

– Знаешь, я тоже так думаю, – призналась. – Что-то не сходится. Ну, не верю, что у Фила вдруг прихватило сердце. Чушь какая-то. Здоровый мужик, и сорока лет не было. А кроме того…

С кем еще, как не с ним, я могу поговорить об этом? Уж не с Китом точно. Разговор с Эшером – как плавно льющаяся сладкая янтарная жидкость. Ему я могу рассказать все. Ну, или почти все. О мечтах и страхах. О серых буднях и невыносимых трагедиях. В самом эпицентре осеннего вечера он слушает с профессиональным интересом, а когда отвлекается на других посетителей, я почти не замечаю этого.

Впрочем, сегодня посетителей в «Лаки» нет. Редкая удача.

– Рядом с рождением и смертью всегда есть нечто… – попыталась объяснить. – Как бы открывается проход между нашим миром и иным. Такой канал, и через него втягивается то, что за гранью. Особенно в смерти, там всегда особая тишина. И даже вещи, которые трогал умерший перед уходом, наполняются особым смыслом, словно приобретают иную сущность. Рождение и смерть – это черная дыра, в которой останавливается время. А вокруг тела Феликса все, что должно было его остановить, словно кричало чужими голосами.

– Голосом убийцы, – подтвердил бармен. – Ты почувствовала насилие в окружающем пространстве? Тонко… Ты – очень тонкая девочка, Аля.

– Не могу сказать точно, – я вздохнула. – Явных вибраций нет, но… Тишины тоже. И я не понимаю, что во всем этом самое странное, потому что странное – все. И Кристя молчит. Но, знаешь, мне кажется, она только косит под амнезию… Черт… Эшер, я не люблю эту девочку. Хотя должна относиться к ней, как минимум профессионально. Но детский психолог умирает во мне каждый раз, когда я вижу ее. Это нормально?

– Ты слишком много копаешься в себе, – покачал головой Эшер. – Женщина должны быть голой и веселой.

– А голой-то зачем? – я в очередной раз поразилась неисповедимым путям его мысли.

– Опасная видимость беззащитности, – витиевато пояснил Эшер. – Маскировка.

То, что он налил мне сегодня, оказалось чистым коньяком. Странно. Обычно он предлагает причудливые коктейли «на свой вкус». Совершенно невероятные. А сегодня просто чистый коньяк.

– Эшер, твоя фантазия исчерпывается? – я показала взглядом на пузатый бокал, который держала в руке.

– Вовсе нет, – он опять казался серьезным и… загадочным. – Просто сегодня это то, что тебе нужно.

– А именно?

– Настоящее. Правда.

– Горькая правда, пахнущая клопами, – усмехнулась я.

– Коньяк не пахнет клопами, – улыбнулся Эшер. – Это шаблон, общее место. Пей, пока не выдохся.

– Да чего с ним за несколько минут случится? – я лениво шевельнула короткую ножку бокала между пальцами.

– Уникальные вещи следует до последнего держать плотно закупоренными, – поучительно и вполне серьезно ответил Эшер. – Если ты, например, оставишь пачку прекрасного кофе хоть ненадолго открытым, то через пару часов удивишься: с чего он вдруг был таким дорогим?

Он неожиданно печально вздохнул:

– Все со временем изнашивается и выдыхается. Даже слово Божие. Таковы законы физического мира. Например, тот же самый полный мрачного значения Самайн выродился в Хэллоуин. Остались только тыквы и традиция устраивать костры, чтобы защититься от злых духов, если вдруг такие надумают явиться. Но теперь они напяливают на себя дешевые костюмы из магазина розыгрышей со скидкой, а кровавые жертвы заменили мешки с конфетами.

Я всегда, помимо своего желания, любуюсь, когда Эшер начинает вдруг говорить вот так – медленно, тягуче, головокружительно. В такие моменты он уже больше не подаватель напитков в баре на окраине провинциального города, в его взгляде появляется странная сила. Глубоко спрятанная истинная его сущность, которая только и ждет, чтобы вырваться наружу.

– Все же мешки с конфетами мне нравится больше, – заявила я, сбивая ненужное сейчас очарование. – Больше, чем кровавые жертвы. И тебе не мешало бы…

Я оглядела как всегда волшебную, но такую «нехэллоуинскую» обстановку «Лаки».

– Хоть парочку тыкв-фонариков повесить. Или метлу с нахлобученной на древко ведьминской шляпой поставить.

– Аля, я серьезно, – его взгляд и в самом деле красноречиво говорил о том, что на эту тему шутить не стоит. – Я не буду в угоду праздной публике превращать жуткое действо в балаган. А если кто не понимает, значит, не наш человек. Скатертью дорога. В мире так много заведений, исправно вешающих к концу октября светильники-тыквы. И эти… шляпы.

– Прости, – не стоило задевать опасную тему, в самом деле. – Я больше не буду. Все время забываю твое отношение к общеизвестным праздникам…

Он помолчал немного, словно убеждался внутри себя в истинности моих извинений. Затем кивнул.

– Это и в самом деле очень личное. Нельзя насмехаться над духами предков. Даже в шутку.

– Я знаю, – кивнула, примиряюще. – Это потому что в тебе очень глубоки корни твоего народа. Ты, кстати, так ни разу и не сказал, откуда родом…

– Сейчас уже не имеет никакого значения. Это очень древние корни, вы бы сказали – не без магии. Когда-то очень могущественное племя, выжившее только потому что древний дух дал нашим женщинам свое дыхание. Избранные благословленные вставали перед лицом врага несокрушимой силой. Это помогло нашему очень немногочисленному племени все-таки выжить. И хоть сейчас мы рассеялись по разным странам, потомки хранителей дыхания древнего духа все же существуют.

– Красиво, – почему-то сказала я мечтательно.

Эшер бросил на меня пытливый взгляд. Он иногда смотрит вот так: словно ожидает откровения. Так и не дождавшись и в этот раз, мягко и печально улыбнулся:

– Это как раз о том, что я тебе говорил про исковерканные смыслы праздников. Когда-то «дыхание Лилу» и в самом деле было сокрушительно смертоносным. Но то, что когда-то было грозным оружием, сегодня уже действует в малую долю своей силы. Со временем боевая медитация выдохлась, как старое вино. Осталось только что-то вроде послевкусия. Как этот коньяк, который, если его оставить открытым на неделю… Тебе повторить?

Непонятно почему вздрогнула, он заметил, улыбнулся:

– Я имею в виду – освежить бокал? – И протянул руку так, словно собирался взъерошить мне волосы, но тут же убрал. Получилось несколько неловко.

Хотя ни в его жестах, ни во взглядах никогда даже на секунду не проскальзывало того, что можно было бы назвать интересом мужчины к женщине. Он относился ко мне тепло, очень тепло, до такой степени, что иногда протягивал руку взъерошить волосы, но так, как если бы он был моим старшим братом.

Это и радовало, и огорчало одновременно.

– Эшер, – спросила я. – А ты помнишь, как мы познакомились?

Вдруг поняла, что живу с ощущением, что так было всегда: когда накрывает черной липкой тоской, я прихожу в «Лаки», встречаю улыбку Эшера и знаю, все наладится. Но как я вообще попала в «Лаки»? Тогда, лет десять или даже двенадцать назад. Почему-то я не сомневалась, что Эшер помнит все, что происходило в этих стенах.

– Ты пришла тогда с бывшим мужем, – сразу ответил Эшер, нисколько не удивившись моему вопросу.

Словно ждал его. И… успел подготовиться?

– В тот год зима пришла неожиданно рано. В середине октября вдруг выпал снег.

– Точно!

Я вспомнила этот внезапно холодный снежный день. Мы с Феликсом тогда еще числились в молодоженах, ловили на себе любопытные взгляды. Словно все, кто узнавал, что мы недавно поженились, пытались напитаться свежей сексуальной энергией. Ненавижу то время: словно я официально объявила, что сплю с Феликсом. И казалось, все окружающие теперь представляют, в каких позах мы занимаемся любовью, какие слова шепчем друг другу во время страсти.

Именно от этого, а не от желания остаться наедине, я тянула Феликса подальше от всех. Мы тогда точно искали какой-нибудь бар на краю города, в котором не могли бы встретить никого, кто бы нас знал. Снег. Точно пошел снег, и настала жуткая, промозглая холодрыга. Феликс оказался без шапки, капюшон куртки все время слетал, и когда мы забежали в тепло, он казался седым от снежинок, запутавшихся в легких каштановых локонах, и нос его был уже сизым, а щеки – красными.

Я растирала их замшевой перчаткой, а он крутил головой, пытаясь вывернуться, и смеялся: «Алька, больно». И, да, мы напились – «еще по одной, для здоровья». Тогда Феликс, наверное, так как был пьян, впервые сказал мне «Кажется, я тебя и в самом деле люблю». Ни после первого поцелуя, ни на свадьбе… В том баре, куда мы случайно забежали, скрываясь от странно снежного октября.

Но… Я не помню, чтобы этим баром был «Лаки». Кажется, обстановка тогда выглядела совсем иначе. И Эшер совсем никак не возникает в памяти. Хотя, может, мне тогда было совсем не до того, чтобы разглядывать окружающие пейзажи.

– А ты помнишь, какой меня увидел? – почему-то сейчас это казалось очень важным.

Какими нас с Феликсом видели посторонние? В самые лучшие наши времена? Наверное, мне необходимо подтверждение от кого-то со стороны, что мы были счастливы.

– Высокая, стройная, в пушистой белой шапочке, – ответил Эшер.

– И все?

– Красивая. Очень. Темные глаза с поволокой, светло-каштановые с рыжиной волосы, белая кожа, идеально прямой нос. Классический. Даже под плащом видно было, какие у тебя длинные породистые ноги.

– Да я не о том, – стало как-то досадно. – Ты будто список лошадей для забега зачитываешь. Тебе не казалось, что я счастлива? Тогда… Я была счастливой? Или… влюбленной?